В начале Лагерштрассе стояла лагерная рождественская елка. Польки украсили ее длинными лентами из цветной папиросной бумаги, которые шелестели, развеваясь на ветру.

После вечернего аппеля прошло уже порядочно времени. Я вышла из бани, где наша капелла еще раз репетировала свою программу, и, торопясь, побежала через аппельплац к Лагерштрассе в свой блок. Почему-то обе большие лампы, обычно освещавшие улицу, не горели. Вдруг послышались мужские голоса. Я остановилась. Кто-то время от времени повторял: «Бросай». После этого следовал глухой стук.

Я ужаснулась, поняв, что происходит там, под елкой. Двое узников сбрасывали с грузовика женские трупы. «Рождественский подарок» эсэсовцев. Вероятно, эти женщины умерли дорогой, и на праздники их поторопились убрать из вагонов на вокзале Фюрстенберга.

Я стояла окаменев. Из груды трупов, словно в последнем обращении к живым, поднимались застывшие руки. Шелест цветных бумажных лент на рождественской ели казался шепотом многих голосов. Итак, это было «святое рождество», «праздник любви» в концлагере Равенсбрюк. Дежурная надзирательница, которая считала трупы, заметив меня, крикнула:

— Кто там?

Я ответила:

— Лагерный слесарь.

— Быстрее проходи!-—буркнула она. Мне казалось, что сейчас разверзнется земля, чтобы поглотить чудовищ, виновных в этом кошмаре. Но все оставалось тихо. «Тихая ночь, святая ночь»...

На другое утро трупов уже не было. Вероятно, их еще ночью сожгли в крематории.

Торопясь к себе в блок, я не переставала думать о несчастных умерших. Как ужасны были, вероятно, их последние часы! Горы трупов под рождественской елкой — эту картину я не могла забыть. «Подумай о чем-нибудь хорошем»,—приказала я себе. Что же было хорошего в нашей жизни? Нам позволили отпраздновать на блоке Новый год. Стал прибавляться день. Все выше будет подниматься солнце — родится новый свет, а с ним и наша надежда на новую, прекрасную жизнь на свободе. И живо представила свою любимую картину — «Сикстинскую мадонну». Какое прекрасное лицо у этой простой женщины-матери, несущей к свету своего ребенка! У ее ног смиренно преклоняют колени кардиналы, в восторге перед этим естественным, постоянно повторяющимся чудом — рождением новой жизни. И эту радость от света, радость надежды мне хотелось принести моим товарищам.

Крепче прижимая к себе скрипку, я вошла в блок. Три другие музыкантши еще не пришли, но нас уже ждали.

Мы сдвинули вместе два стола, поставили на них четыре табуретки для музыкантов. Чтобы было больше места, остальные столы вынесли.

Ракель и Тинль с гитарами и Энни с аккордеоном опаздывали. Оказалось, что короткую дорогу перекрыли, и им пришлось идти мимо кухни, в обход.

Я знала, почему это было сделано, и с трудом заставляла себя не думать о том, что видела там. Здесь, на празднике, нужно было набраться сил, чтобы выжить.

Вечер начался. Я сказала:

— Сначала мы исполним «О, танненбаум». Правда, здесь у нас нет никакой елки, но на следующий год я всем друзьям желаю рождественскую елку дома, в кругу родных.

Дневное помещение заполнилось до отказа. Пришли женщины со всего блока, и все пели вместе. Мы исполнили весь наш репертуар прекрасных старинных рождественских и народных песен. Закончили первое отделение нашего концерта немецкой песней.

После небольшого перерыва сыграли коротенький скетч. Некоторые узницы пели под гитару. Мест в блоке больше не было. Поэтому слушатели стояли под окнами. Нас слушали даже эсэсовцы, несущие ночную охрану.

Настроение у нас было приподнятое. Мы радовались не только с большим трудом добытому разрешению на рождественский праздник для детей и для нас. За всем этим стояла надежда, сознание того, что дни гитлеровского господства, а с ним и наших страданий сочтены. Ведь Красная Армия стояла уже у Вислы!

Быстро промелькнули два часа, отпущенные нам. Блоковая напомнила, что пора расходиться. В заключение мы все вместе спели «Мысли свободны. Кто может их угадать?». Потом привели в порядок дневное помещение и улеглись на наши соломенные тюфяки.

В эту ночь я долго не могла уснуть. Трупы женщин под рождественской елкой стояли у меня в глазах.

А через несколько дней в лагере произошел еще один страшный случай. В течение пяти дней не действовала канализация. Нельзя было умыться. Самое скверное — нельзя было пользоваться уборными. Засорилась главная канализационная труба, ведущая к отстойникам у озера. Диаметр труб был 20—30 сантиметров, слишком маленький для такого большого лагеря. У кухни и комендатуры был отдельный сток.

Заключенные из мужского лагеря обследовали канализацию и наконец установили, что пробка находилась после колодца, над которым стояли уборные для узниц из палатки. Ручным насосом, какой бывает у пожарных в деревне, четверо заключенных мужчин попеременно качали в течение суток, но безрезультатно.

Это было бедствием для всего лагеря. Женщинам ничего не оставалось, как, отбросив всякий стыд, отправлять свои естественные потребности прямо под открытым небом. Мы выкопали рвы и соорудили над ними нечто вроде сидений.

В лагере была команда ассенизаторов. Цыганки, наиболее презираемые нацистами среди всех «неполноценных рас», должны были делать эту самую грязную работу. Мы стояли с ними у колодца, расположенного ближе к отстойникам. Заключенные непрерывно качали и качали, но дно колодца оставалось сухим. Вдруг что-то шлепнулось, и в колодце заклокотало. Появилась вода, сначала она текла еле-еле. Мы закричали мужчинам, стоявшим у насоса: «Пробка размывается! Идите сюда!»

Все обступили колодец, даже эсэсовцы с любопытством заглядывали в глубину. Когда вода медленно сошла, перед трубой в иле осталось лежать что-то розовато-белое. Что бы это могло быть?

Один из заключенных по металлическим скобам спустился в шахту колодца и поднял это «что-то» наверх. Мы оцепенели от ужаса: это был раздувшийся труп новорожденного мальчика!

Кто выбросил ребенка в клоаку? Какая трагедия разыгралась здесь? Был ли он жив, или его убила мать, чтобы избавить от мучительной голодной смерти?.. Кто-то завернул маленький трупик в тряпицу и отнес к крематорию...