Праздник для детей было решено провести 23 декабря во второй половине дня. В блоке 22 на столах, покрытых чистой бумагой, для каждого ребенка приготовили по бутерброду с колбасой и мармеладом. В другом отсеке перед небольшой сценой тесно стояли ряды табуреток.

Когда появились мы с нашими музыкальными инструментами, все дети уже сидели на своих местах. На елке горели свечи. Полные ожидания, дети возбужденно болтали друг с другом, а снаружи у дверей стояли наши дозорные, чтобы вовремя предупредить о появлении начальника лагеря и старшей надзирательницы, которые хотели присутствовать на празднике.

И вот раздался возглас: «Идут!» Сразу же наступила мертвая тишина. «Ахтунг!»— подала команду одна из заключенных. Все, в том числе и дети, замерли по стойке «смирно». Начальника лагеря Бройнинга, старшую надзирательницу Бинц и старосту лагеря Тури провели к трем специально приготовленным для них стульям.

Начальник лагеря произнес краткую речь. Он призывал детей стать примерными «фольксгеноссен» — тогда им будет позволено встречать следующее рождество дома. Дети лишь испуганно таращили глазенки на человека, который всегда внушал им ужас. Мы же, взрослые, думали про себя, что его предсказания о доме, возможно, сбудутся, но только иначе, чем он предполагал, и мысленно давали себе обещание оберегать детей, насколько сможем. Праздник начался. Лагерный хор запел, а мы заиграли: «О, танненбаум, о, таиненбаум, ви грюн зинд дайне игель...» ] Все подхватили, но неожиданно голоса детей стали прерываться, они не могли произнести ни слова и заплакали, всхлипывая, сначала тихо, сдерживаясь, потом все громче и громче. Некоторые из них вспомнили праздник дома. Хор не мог продолжать. Мы сыграли еще несколько тактов и замолкли. У нас, взрослых, тоже текли по щекам слезы.

И тут произошло невероятное: жестокая старшая надзирательница Бинц, зверь в человеческом облике, поднялась, смертельно бледная, и выбежала из помещения. За ней последовал Бройнинг. Дошло ли до их сознания чувство вины, или в них пробудился намек на жалость, которую они не хотели показать? Почувствовали ли они, какую несправедливость совершали по отношению к этим ни в чем не повинным детям?

Мы все облегченно вздохнули, когда ненавистные «гости» покинули помещение. Женщины быстро пришли в себя. Погасили свечи и зажгли цветные лампочки на сцене кукольного театра.

Восторженное «Ах!» раздалось там, где только что были слышны всхлипывания. И когда появился Касперле и его стал поддразнивать нахальный Атце, дети постепенно забыли о своем горе. Уже послышался робкий смех. Голоса за занавесом стали еще веселее, Атце вел себя еще нахальнее, а Касперле прыгал по сцене туда и сюда. Дети смеялись. Мы достигли желаемого: хоть ненадолго они забыли окружавшую их действительность. Самые смелые из них столпились около сцены, чтобы хоть на мгновение заглянуть за нее и понять, как заставляют кукол говорить и двигаться. И лишь когда мы пообещали после окончания открыть секрет, снова водворился порядок.

Дальше представление сказки шло уже без помех. Глаза детей светились радостью, их сердца оттаяли. Они переживали за кошечку Мяу, заколдованную принцессу, и предостерегали ее от злодея, который ее выслеживал. В конце добро победило зло. Дети были очень довольны и хотели смотреть еще. Но время не ждало.

Снова зажгли свечи на елке, и началась раздача рождественского угощения: два ломтика хлеба каждому ребенку! Нужно представить себе вечный голод малышей, чтобы понять, какой радостью и каким сюрпризом это для них было. Дети вертели хлеб в ручонках и ели медленно, буквально с благоговением, чтобы как можно дольше продлить наслаждение.

К сожалению, нам пришлось их поторопить, так как вот-вот должна была завыть «сова» на аппель. Дети разошлись по своим блокам, вернулись в свою страшную повседневность.

Этот праздник был одним из самых ярких проявлений лагерной солидарности. Для многих детей он стал единственным и последним праздником в их короткой жизни.

В начале нового года несколько транспортов с детьми были отправлены в Берген-Бельзен, где условия были еще ужаснее, чем в Равенсбрюке. После окончания войны в «нашем» лагере оставалось менее ста детей.