Советская военнопленная Мария Клугман была хирургом и работала в ревире у врача-эсэсовца Трейте.

Мария хорошо говорила по-немецки. Однажды она мне рассказала:

— Сегодня Трейте спросил, есть ли в Москве трамваи. Я ответила: «Господин доктор, вы же образованный человек, в Москве шесть миллионов жителей». О нашем прекрасном метро он ничего не слыхал. Вероятно, думает, что москвичи ездят на лошадях. Такое представление вдалбливала фашистская пропаганда.

Марии случалось вести с Трейте дискуссии и на медицинские темы. Однажды она рассказала ему о новшествах французской и английской хирургии. В другом случае предложила свой вариант операции. Трейте удивленно спросил:

— Откуда вы все это знаете? (К Марии он всегда обращался на «вы», что у эсэсовцев не было принято.) — Я думал, вы не видите ничего дальше Кремлевской стены.

Мария ответила:

— Господин доктор, у нас за плечами годы серьезной учебы. В нашем распоряжении медицинская литература всего мира. Самое важное переводится на русский язык, а о новых открытиях в медицине читают лекции.

За несколько месяцев до окончательного разгрома «рейха» фашисты попытались организовать в концлагере выдачу премиальных талонов, вероятно, с целью лицемерно представить в глазах мировой общественности каторжный рабский труд заключенных как добровольную работу «перевоспитывающихся». Абсолютное большинство заключенных от талонов отказались, и не потому, что в ларьке, открытом в лагере по этому случаю, на них ничего нельзя было получить, кроме несъедобной, соленой массы из мальков, но и потому, что узницы сразу же разгадали грубо пропагандистский характер этого фашист-ского «мероприятия».

Мария и все советские женщины-медики отказались от премиальных талонов. Они остались верны клятве Гиппократа, согласно которой их гуманным долгом является помогать больным, насколько им позволяют силы и знания.

Лагерное начальство, обозленное отказом, решило отправить их всех на военный завод в Барте. Но в ответ услышали:

— На военный завод не пойдем. Согласно Женевской конвенции запрещается использовать военнопленных в военной промышленности.

Лагерное начальство взбесилось: «Как смеют эти женщины не выполнять распоряжение? Мы заставим их подчиниться!» Был отдан приказ, чтобы все эти женщины стояли до тех пор, пока не согласятся ехать в Барт.

В эти дни я и встретила Марию.

— Если я сделаю хотя бы одну-единственную пулю, это значит, что я стану убийцей моих соотечественников. Если я умру, то не смогу сделать ни одной пули. Итак, будем стоять!

Она волновалась за двух женщин, у которых было больное сердце. Но они тоже твердо заявили:

— Мы будем стоять. Сейчас фронт здесь. Если мы упадем мертвыми, то погибнем как на фронте.

Зима, а на них ничего, кроме платья, не было, даже обуви на ногах. «Лучше умрем, но не совершим бесчестного поступка!» В первый же день умерла одна из «красноармеек», она осталась лежать у ног других. На второй день упала, потеряв сознание, вторая больная. Остальные пять женщин продолжали стоять перед канцелярией.

Какое волнение поднялось в лагере среди узниц! Мимо советских женщин непрерывно ходили другие узницы — поодиночке или вдвоем. На секунду останавливались, смотрели на них и медленно шли дальше. Так мы хоть взглядом хотели выразить им наше сочувствие и восхищение. Мы осаждали блоковых просьбами что-нибудь предпринять, останавливали лагерного курьера на Лагерштрассе. Мысли всех были прикованы к тем пяти мужественным узницам. Только бы выдержали! Даже надзирательницы поражались силе их характера.

Обо всем этом доложили начальнику лагеря. У одной из надзирательниц хватило мужества посоветовать ему, чтобы он отправил женщин в Барт уборщицами. Наконец женщинам позволили уйти. Двух из них отправили в штрафблок, а трех, среди них и Марию Клугман, послали уборщицами на военный завод в Барт. Там они оставались до освобождения.

А для всех остальных это был пример: мы убедились, как можно бороться в самых тяжелых и безнадежных условиях Человек может многое, если знает, для чего он это делает. Силу советским женщинам придавала их безграничная вера в свою родину.