Вышло то, чего я опасалась: после того как я отбыла свой срок тюремного заключения, меня не освободили, а, как и многих борцов против ненавистного нацистского режима, оставили в так называемом «превентивном заключении». Для меня это означало женский концлагерь Равенсбрюк.

Я почувствовала почти облегчение, когда однажды утром меня вместе с другими женщинами из переполненной, кишащей клопами общей камеры с зловонным ватерклозетом в углу вызвали в коридор тюрьмы полицейпрезидиума (главного полицейского управления): куда угодно, лишь прочь отсюда, где, скученные в двух помещениях — большом и поменьше, многие заключенные уже месяцы жили в ожидании своей неизвестной судьбы. Было 28 апреля 1942 года.

В коридоре нам приказали построиться по двое, сковали попарно наручниками. Затем выгнали во двор, погрузили в крытые машины и повезли в направлении Штеттинского вокзала. Увидим ли мы когда-нибудь снова Берлин?

По пути к вагонам нам повстречалось несколько прохожих, среди них — моя бывшая знакомая по занятиям спортом, в форме железнодорожной служащей. Она крикнула мне: «Добрый день, Лотта!» Я ответила на приветствие с надеждой, что она пойдет к моей матери и расскажет ей о нашей встрече.

В вагоне, куда нас поместили, были узкие, жесткие сиденья, маленькие, с решетками, окна, в которые можно было смотреть, только приподнявшись на цыпочки. Я забилась в угол и погрузилась в свои мысли. Говорить ни с кем не хотелось.

Что ожидало меня в концлагере? Сколько продлится это заточение? Правильно ли я сделала, когда в 1928 году вступила в коммунистическую партию и посвятила ей свою жизнь? Может быть, надо было прежде всего подумать о создании семьи, родить детей? Нет, решительно ответила я себе, я выбрала правильный путь. Правильно и то, что в ноябре 1933 года я вместе с Миа, старшей сестрой Кати Нидеркирхнер, стала работать нелегально. Я любила свою родину, и меня тревожила судьба ее народа. Нелегальная работа требовала выдержки, самоотверженности, находчивости, предусмотрительности и прежде всего самоконтроля каждую минуту — днем и ночью. И со спокойной совестью я могла сказать себе: я не подвела. Когда в июне 1934 года мне пришлось в течение ночи покинуть родину, друзей и товарищей и уйти за границу, в Голландию, то виной этому было малодушие одной молодой коммунистки, которая подвергла опасности меня, а со мной и других подпольщиков.

В Голландии я продолжала нелегальную работу, чтобы помочь товарищам в Германии в их тяжелой борьбе. Это была нелегкая работа и нелегкая жизнь. Но голландские рабочие поддерживали нас. Я на себе почувствовала силу пролетарской солидарности. После двух лет моей нелегальной деятельности по сплочению рядов Коммунистического союза молодежи Германии амстердамская полиция напала на мой след — ведь при всей осторожности мы никогда не были застрахованы от предательства — и хотела выдать меня фашистской Германии. И вот тогда амстердамские пролетарии обратились с призывом к населению, и благодаря волне протестов полиция Нидерландов выслала меня в Бельгию. Я поехала в Брюссель...

Поезд замедлил ход. Я поднялась на цыпочки и посмотрела в окошко, чтобы определить, где мы находимся. Заксенхаузен! С перрона доносились крики и брань зверствовавших эсэсовцев: выгружали партию заключенных.

После остановки пошел лес. Сколько лет я тосковала по нашим сосновым лесам, по озерам вокруг Берлина, даже по серым берлинским домам-казармам. Но больше всего — по простым людям, по шарманщику, который, обходя внутренние дворы, постоянно играл свои песни и под нашими окнами. Леса остро напомнили мне детство.

Снова я погрузилась мыслями в прошлое...

В Брюсселе обо мне уже знали. Товарищ Отто Нибергаль, возглавлявший организацию КПГ, уже поджидал меня там. Снова я жила нелегально, но потом мы, эмигранты, получили удостоверения личности и смогли передвигаться свободнее. Только не имели права официально поступать на работу. Но для нее не оставалось и времени: КПГ поручила мне большую работу среди политических эмигрантов. Нашей главной целью, как и раньше, была борьба против немецкого фашизма. И передовые слои бельгийского населения старались по возможности поддерживать нас в этом. 17 мая 1940 года из окон моей комнатушки в мансарде на Лёвешпед Штеенвег я видела, как в Брюссель входили войска немецкого вермахта. На улице не было ни души.

Начались аресты немецких эмигрантов. Это было страшное время. Никто не знал, проведет ли он следующий день на свободе. 27 октября 1940 года, рано утром, арестовали и меня. Четыре месяца просидела в брюссельской тюрьме. Но среди арестованных предателя не было, и я, как условились, продолжала стоять на своих показаниях, что ни в Голландии, ни в Бельгии политикой не занималась и никого из интересующих гестапо лиц не знаю. Допросы ничего не дали, и меня отправили в полицейпрезидиум. Итак, мое поведение в гестапо было тоже правильным. Не заставили меня заговорить и восемь месяцев одиночного заключения в подследственной тюрьме Моабит. Я стояла на своем: «Ничего не знаю, никого не знаю, политикой в эмиграции не занималась».

В камере, где я сидела, на стенах осталось нацарапанное заключенными предостережение, которое, хоть его и забелили, все еще можно было прочитать: «Теперь все зависит от тебя, от того, какой ты коммунист». Да, думала я, теперь все зависит от каждого из нас и от меня тоже.

В ноябре 1941 года состоялся наконец судебный процесс. Меня и моих товарищей обвиняли в государственной измене. Но так как моя политическая деятельность после бегства из Германии в июне 1934 года так и осталась недоказанной, меня приговорили лишь к пятнадцати месяцам заключения. В этот срок засчитывалось и время пребывания в подследственной тюрьме.

Меня поместили в женскую тюрьму на Бариимштрассе. Когда меня вели в камеру, я думала: «По этим коридорам водили еще в первую мировую войну Розу Люксембург». В одной камере со мной находились уголовницы. Это было ужасное время. Мы голодали, и нас заставляли выполнять тяжелую работу.

Срок пребывания в тюрьме заканчивался в январе 1942 года. Я мало верила, что меня выпустят на свободу. И действительно, начались бесконечные допросы о брюссельском периоде. Но гестапо напрасно теряло со мной время. И, ничего не добившись, меня отправили в так называемый воспитательный рабочий лагерь Ринов в Хавельланде. Зима была страшно холодной. Мы работали на улице — на молотьбе конопли. Старшая надзирательница издевалась над женщинами и запирала их на сутки и больше в стоячий карцер — деревянный ящик, который был так тесен, что в нем нельзя было даже сесть.

Я выдержала и это. И вот теперь предстоит Равенсбрюк. Я вспоминала слова товарища Нибергаля. Однажды в Брюсселе он мне сказал: «Даже из самых тяжелых ситуаций некоторым из нас удается выйти». И я не теряла на это надежду.