Район расположения складов с химическими снарядами тщательно изучался подпольщиками. Задание сложное. Склады бдительно охраняются. Товарищам сейчас так нужны Громов и Измайлов! С ними бы все решилось быстрее и легче. Тяжело было без испытанных бойцов. Остались Паша Савельева, Алексей Ткаченко, Наташа Косяченко, Мария Дунаева, Мария Галушко, Антон Колпак. В военно-инженерном деле хорошо разбирался Алексей Ткаченко. Добытые сведения о системе охраны складов он наносил на карту. Точнее определились возможные проходы, места блокировки. Было установлено, когда меняются посты. Выяснилось и такое обстоятельство: подойти к складам безопаснее со стороны железнодорожной станции.

На операцию пошли Ткаченко, Савельева и связной партизанского отряда по кличке «Вольный».

— Волнуетесь? — спросила Паша Алексея Дмитриевича.

— Не скрою, волнуюсь.

— И я волнуюсь, но лишь до операции. А потом перестаю себе принадлежать.

— Мы мужчины, нам сподручнее, чем тебе, Паша, — тихо промолвил Ткаченко.— Ей-ей, обошлись бы без девушки. Не передумала? А? Дело не только серьезное, нужна сноровка, сила.

— Вот, полюбуйтесь! — повернула голову Паша к Вольному.— Как «вдохновляет» Алексей Дмитриевич!..

Не слава нужна ей, комсомолке. Савельевой руководило чувство долга. Измайлов был руководителем подполья. Его не стало. И как-то само по себе, без всяких обсуждений, старшинство перешло к ней. Тяжело стоять у руля во время бури. Сейчас требовалось идти только прямым курсом.

В непроглядную ночь, переодетые в немецкую форму, трое смельчаков направились к железнодорожной станции в обход района складов. Алексей предупредил спутников:

— Слушать мою команду. Держаться всем вместе. Со склада снаряд возьмет Вольный.

Шли осторожно, придерживались разработанного маршрута. Нелегко ориентироваться в темноте, но зоркие глаза Вольного нащупывали дорогу.

До крайнего склада оставалось не более пятидесяти метров. По расчетам смена караула должна быть в два часа ночи. Осталось подождать десять минут. Присели. Каждый погрузился в собственные мысли. Все трое неловко чувствовали себя в немецкой форме, давили ремни. В такой поздний час можно было бы сюда явиться и в обычных гражданских костюмах. Но так все-таки безопаснее. На станции форма их выручила — никто не остановил, открыли «зеленую улицу».

Ночная тишина таила в себе много неожиданностей. Каждый шорох отдавался грохотом. Казалось, все предостерегает, выдает, преследует. Когда раздались шаги караульных, подпольщики насторожились. Замена произошла. Теперь за дело. Алексей пошел первым. Тихо. «Почему молчит? Что случилось?» — недоумевала Паша.

Ткаченко возвратился через три минуты и скомандовал: «Назад!» Догадавшись о смятении друзей, он добавил: «Выйдем из зоны, объясню».

— Мы разведали плохо, — наконец заговорил Ткаченко. — Прилегающая к складам территория обнесена колючей проволокой в два или три ряда. Главные проходы освещены прожекторами. Охрана — усиленная.—Секунду помолчал.— Безрассудно рисковать мы не имеем права. Не согласиться с доводами Ткаченко было трудно. Если допустить мысль, что удалось бы пробраться через колючую проволоку, все равно нет никакой гарантии в том, что удастся проникнуть в склад и вынести снаряд из такой защищенной зоны.

На следующий день Паша снова вернулась к этой мысли. Ей стало обидно и за срыв операции и за то, что она не смогла повлиять на ее исход. Нет, это был бы глупый риск. Сколько нас осталось? Мы должны беречь людей.

— Как же мы выйдем из этого положения? — тормошила Паша Алексея Дмитриевича. — Ведь мы же должны выполнить задание подпольного обкома!

Ткаченко думал. Паше надо сказать правду.

— Наш план несостоятелен. Даже если бы мы погибли все, он не осуществим.

Несмотря на поразительную ясность этих суждений, Савельеву угнетало сознание своего бессилия. Паша решила посоветоваться еще с подругами. Кроме того, она попытается кое-что выяснить у немецкого переводчика Герберта. Совсем недавно она имела с ним откровенную беседу. Герберт рассказал ей, что он сын русского фабриканта, который во время Октябрьской революции бежал из России. Жили они вначале во Франции, а затем поселились в Германии. Вскоре умерла его мать, а через год отец женился на немке. Мальчика Гришу стали называть Гербертом, а потом как-то удалось в документах изменить национальность. Так он стал немцем. Немецкое происхождение открыло ему дорогу в учебные заведения, где он изучал русский язык. Так он стал переводчиком, а позднее попал на работу в гестапо.

— Теперь вы понимаете, почему я не разделяю жестокостей гестаповцев? — говорил он Паше.

— Однако вы у них работаете! — попробовала Паша возразить.

-— И в то же время помогаю вам!

— Спасибо...

— Нет, благодарность мне не нужна. Я выполняю долг своей совести.

В другой раз Герберт признался, как он любит произведения Толстого, Пушкина, Тургенева и Есенина! Eго волнуют книги Максима Горького. Он с радостью слушает музыку Чайковского, Глинки, Мусоргского.

— Как богат духовный мир русского народа! — открыто восторгался Герберт. — И когда я вижу его терзания, то, как варварски уничтожаются памятники культуры, когда в смрадной камере пыток я вижу кровь, слышу крики и проклятья, я не могу бездействовать. Вы меня понимаете, Паша? Наконец вы поймете, почему я так нуждался в знакомстве с вами.

Паша тогда спросила Герберта:

— Почему бы вам не перейти в партизанский отряд?

— Для чего?

— Ну как для чего, будете вместе с советскими людьми бороться против фашизма.

— Разве я там принесу больше пользы, чем работая в гестапо? Думаю, что нет. В партизанском отряде и без меня много людей, а вот в гестапо нас мало.

Паша вспомнила о Герберте, намереваясь обратиться к нему за помощью. Но события неожиданно развернулись иначе.

Знакомый инженер-железнодорожник известил Ткаченко о предстоящей этой ночью погрузке боеприпасов со складов в вагоны. Порожняк уже подготовлен и стоит на запасном пути.

— События нас поправляют, Паша, — повеселел Ткаченко. — Вот когда мы можем еще сделать попытку. Конечно, будут грузить и химические снаряды.

Осведомившись, на какой станции предполагается погрузка, Паша известила об этом находившегося у Марии Ивановны Дунаевой связного партизанского отряда.

— Сегодня. В полном боевом! — предупредила она Вольного

— Где встречаемся?

— Приходи через час к Алексею Дмитриевичу. Вместе все обсудим.

Немцы грузили снаряды в крытые железнодорожные вагоны. Шум машин, краткие распоряжения офицеров, лай собаки — все тонуло в спугнутой ночи. Ткаченко, Савельева и Вольный, облачившиеся в немецкую военную форму, издали следили за передвижением машин. Они с небольшим интервалом подъезжали к вагону, и солдаты уныло сгружали ящики. На каждой машине и у вагона были часовые.

Погрузили уже два вагона, а подпольщики все выжидали удобного случая. Когда к станции подъехали две грузовые машины и стали на расстоянии в десять—пятнадцать метров друг от друга, Ткаченко и Вольный незаметно подошли туда, где, по их расчетам, могла остановиться третья машина. Паша осталась на месте; в случае какой опасности — должна просигналить.

Шофера второй и третьей машины пошли помогать разгружать первый грузовик. Но на посту стояли часовые.

— Хальт! Кто идет? — окликнул часовой третьей машины подходившего Ткаченко.

— Поверяющий,— ответил на немецком языке Алексей Дмитриевич.

— Пароль?

Часовому не пришлось услышать ответ. Вольный успел обойти часового сзади и финкой ударил в затылок. Часовой упал. Ткаченко изготовил автомат, а Вольный бесшумно забрался в кузов. Глаза свыклись с темнотой, и Ткаченко отчетливо увидел впереди силуэты двух других часовых.

Паша, оставшись одна, присела и нервно пощипывала засохшую травку. Незаметно наскубла целый ворох. Почему так долго? — волновалась. Наконец показались! Трудно различить, какой предмет нес в охапке Вольный, но Паша догадалась, и от этого чаще забилось сердце.

- Двигаться осторожно и быстрее,— с пересохшим от волнения горлом сказал Ткаченко.

Вся операция продолжалась три минуты. Разгрузка машины, как засекли, длилась 7—8 минут. Значит, немцы спохватятся через 14—16 минут. За это время Вольный далеко унесет похищенный баллон.

Алексей Дмитриевич и Паша пошли в другую сторону с расчетом увести след от Вольного. В роще они спрятали в подготовленной яме немецкое обмундирование и оружие.

— Запомнишь место? — шепнул Алексей.

— Конечно!

— Теперь идем в обход, явимся в город с западной стороны.

Наступавший рассвет огласился автоматной стрельбой. Тревога! Во все концы полетели донесения: «Убит часовой, похищен баллон».

К месту происшествия прибыл шеф гестапо Фишер. Сюда приехали гестаповцы, жандармы, военные следователи. По следу пустили ищейку. Солдат едва поспевал за серым псом, рвавшимся вперед. Он привел к тому месту, где Паша коротала секунды и нервно пощипывала высохшую траву. Пес залаял. Подъехали на машине эксперты. Что здесь? Маленькая кучка высохшей травки. Определили: ее рвали сегодня ночью, недавно.

— Дать след!

Двое солдат побежало за собакой. Она привела к кустарнику. Посмотрели: вскопанная земля. Разрыли. В яме обнаружили немецкие мундиры и автоматы. Установили: все было зарыто сегодня. Ночью, Недавно.

— Дать след!

Собака устремилась дальше, она безошибочно повела в обход города. Но на западной окраине города, на шоссе, след внезапно оборвался. Пес забегал вперед, назад, лаял, но дальше не бежал. Немцы рассудили: преступники удалились в город на автомашине.

— Выяснить, кто утром проехал по этой трассе! — распорядился Фишер.

В типографию и в банк Алексей Дмитриевич и Паша пришли, как всегда, во время. Чуть воспаленные глаза не выдавали их. Они работали без помех. Еще оставались в неведении о преследовании. Избежать его удалось им благодаря счастливому случаю. Старик-возница охотно подвез их к главной уличной магистрали. Смешавшись с рабочими и служащими, каждый пошел на работу.

Погоня за Ткаченко и Савельевой увела немцев от Вольного. Это дало ему возможность добраться до маяка, а оттуда — в отряд.

Обстановка в Луцке накалилась. Возмущенное дерзкой вылазкой «красных агентов», гестапо применило широкую акцию против населения. Массовые обыски и аресты всколыхнули город. Многих, кто был на подозрении, бросили в тюрьму и за колючую проволоку. Согласно списку адресов, подготовленного тайными агентами, жандармы ворвались ночью и на квартиру к Савельевым. Евдокия Дмитриевна перепугалась. Она ничего не знала о проведенной операции, тем более об участии в ней дочери, но и без того все дни тревожилась за Пашу. Какая-то она молчаливая, задумчивая.

Паша узнала еще днем о начавшихся повальных арестах и обысках, но прямо не связывала ночной визит гитлеровцев с похищением химического снаряда. Подумала: «Всех тормошат»... Обыск длился долго. На пол выбросили белье, перетрусили книги, тетрадки, но ничего не нашли. Все же Паше предложили собраться:

— Быстрее, быстрее!

Паша взглянула в почерневшее от испуга лицо матери.

— Ну, чего ты, мамочка, волнуешься? Я ни в чем не виновата. Проверят и выпустят.

— Доченька,— застонала мать.— Чего они хотят от твоей души?

Пашу привели в замок Любарта. Камера, в которой очутилась Савельева, была переполнена заключенными. Утром всех построили в шеренгу.

— Каждый пятый выходи! — скомандовал высокий офицер.

Паша оказалась третьей. «Пятых» вывели в коридор, заставили раздеться.

— По одному! — кричал все тот же высокий немец. Люди толпились, кто-то молил сохранить ему жизнь, у него дети, жена, мать... Подталкиваемые гестаповцами, обреченные ставали гуськом, в затылок. Куда их поведут? На осмотр, а затем на работу? Предполагали все. Но прогремевшие вскоре выстрелы и душераздирающие крики дали ответ наивным.

Рядом с камерой, где томилась Паша, все время голосила женщина. Как узнали впоследствии, это кричала цыганка. Потеряв рассудок, она рвала на себе волосы. В этой камере было заключено около пятидесяти человек. Сюда же бросили и врача Прасковью Антоновну Голубович. Савельева ее знала, она как-то обращалась к ней за медикаментами, и та ей охотно помогла. У нее недавно без вести пропал муж. Когда Прасковья Антоновна попыталась навести о нем справку, ее тоже арестовали.

— Вы многое хотите знать!—сказали ей и упрятали за высокими стенами замка Любарта.

Не все женщины выходили на построение. Тогда в камеру гестаповцы впускали разъяренных собак... Еду заключенным приносили два раза в день. Так называемый завтрак состоял из темного сухаря и воды. В обед приносили несоленую бурду. Мучила жажда. Пить почти не давали. Когда доставался глоток воды, женщины колебались— умыться им или выпить?

Ночью всех заключенных из соседней камеры подняли по тревоге и вывели в коридор. Крепкие становились по левую сторону, слабые — по правую. Были и такие, что еле держались на ногах, падали. Их били, подымали, волокли вниз к Стыри, а там расстреливали.

На следующую ночь проделали то же самое и с той камерой, где находилась Паша. Загремели засовы, блеснули огни фонарей. Построили. Гестаповец прохаживался и с усмешкой вглядывался в испуганные лица женщин. На Паше задержал взгляд дольше. Громко по-немецки выразил восторг:

— Тысяча чертей, хороша девчонка!

Но в глазах Паши горели ненависть и презрение. Она не боялась — за себя постоит! Ей никогда не изменяло чувство веры в себя, в свои силы. Сколько раз подвергалась опасности, а все-таки оставалась жива. Очень рис-ковала в лагере военнопленных. Выдержала! Была вместе с Измайловым, когда водружали красное знамя над городом. Победила! Помогла утопить полицейского агента... Благополучно завершена операция с похищением снаряда... И на этот раз все обойдется хорошо!

Внезапно гестаповец закричал:

— Цюрик! Назад, в камеру!

По неизвестным причинам у гестаповцев изменился план. Всех загнали в камеру. Паша улыбнулась: опять пронесло! Что это —судьба?

Паша прислонилась к холодной стене. Сон прошел. Она думала о матери, о подругах, о том, какие тяжелые испытания выпали на их долю. Доведется ли ей еще раз увидеть милых и близких? Кто остался на свободе?

В камере вповалку лежали женщины. При тусклом свете Паша всматривалась в лица мучениц. Недалеко от нее склонила голову на плечи соседки совсем еще молодая женщина. Она ничего о себе не рассказывала. Звали ее Любой. За что ее бросили сюда немцы? Говорили, будто за дерзость. Она влепила оплеуху одному офицеру, который к ней приставал на улице.

Под стенкой сидела женщина с белой прядью волос. У нее двое детей — мальчик пяти лет и шестилетняя девочка. Что с ними? Где они сейчас? Женщина ничего не знала. Муж ушел в партизаны, а ее заточили в тюрьму.

Паша перевела взгляд на пожилую женщину. Она не знала, почему эта оказалась здесь. У нее было такое доброе, материнское лицо.

Как тяжело видеть страдания советских людей! Невольно Паша забыла о своих личных переживаниях, только одно себе твердила: буду молчать. Ничего не знаю и ничего не скажу! Даже если будут пытать... Эти же люди терпят!

Но на третий день Савельеву выпустили. На все вопросы следователя она давала вполне вразумительные ответы. Работает честно, у немцев на хорошем счету. Никогда не давала повода для подозрений. Эти сведения не трудно проверить у тех, где она трудится.

Домой Паша не шла, а бежала. Что с мамочкой? Как она? Спешила и сама себе говорила, что всю жизнь будет видеть узкую темную камеру, грязный, сырой пол... Нет, никогда уже она не забудет замок Любарта!