В полдень на квартире Паши Савельевой собрались Наташа Косяченко и Шура Белоконенко. Вспоминали школьные годы, своих учителей, любимых поэтов.

— Стихотворение «Ленинцы» Владимира Маяковского будто бы написано о нас, — сказала задумчиво Паша. Она встала, откинула голову и с воодушевлением продекламировала:


Если
блокада
нас не сморила, Если
не сожрала
война горяча — Это потому,
что примером,
мерилом было
слово
и мысль Ильича.

Подруги говорили о разбитых войной надеждах, о том, что в условиях фашизма человек перестает себе принадлежать. Свастика обвивает все его существо, честь, достоинство, право любить, желать...

— Неужто так продлится долго? А? Наташа? Шура? Ну скажите, не молчите! «В перчатках счастье не берут»... Да?

Паша подошла к окну, посмотрела на серое небо. На нем медленно проплывали тяжелые облака.

— Представляете, девушки, — продолжала Паша, — в окопе сидит боец. По его лицу хлещет с ветром дождь, под ногами топкая грязь. Впереди — враг, злой, коварный. А боец — мечтает. О чем? О близких, о родных, о той, которая вдохнула в него любовь... — Умолкла. И снова: — Поэтому я каждый день, каждый час хочу делать все для этого солдата в окопе, приблизить время победы, помочь сбыться его светлой мечте.

Шура глубоко вздохнула. Грустно стало на душе Наташи Косяченко. Не легко ей — на руках двое детей. Сердце не перестает тревожиться за солдата, отца ее семьи, чья ласка согревала душу. Что с ним? Где он? В каких краях? В каком окопе думает о ней?..

Долго изливали бы душу подружки, но вот в дверь постучали. Вошел Виктор Измайлов. Паша ждала его, и не успел Виктор переступить порог — она бросилась к нему.

— Каждый раз волнуюсь за тебя. Ведь рискуешь как! Все думаю: а вдруг выследят... Куда спокойнее было, когда ты находился на легальном положении. Ну, проходи.

Паша поставила Виктору табурет и заметила на его лице легкую бледность.

— Что с тобой, Виктор?

— Час тому назад взяли Громова!..

Из груди Савельевой вырвался легкий крик. Она механически переспросила:

— Взяли Громова?

— Да.

— Коммуниста Громова...

Наташа Косяченко и Шура Белоконенко сразу растерялись и от охватившего их волнения в первую минуту не проронили ни слова. Потом они подошли к Виктору и застыли в неподвижной позе.

Паше страшно было думать об аресте Громова. Она была безгранично подавлена этим печальным сообщением. Ей почудилось, будто она теперь осталась одна-одинехонька на всем свете. Как же без нашего Громова?.. Она подошла к окну, в которое заглядывало серое небо, с минуту стояла безмолвно.

— Мы будем мстить за него! — с гневом сказала Паша.

— Мне все время не нравилась Мария Терентьевна, хозяйка квартиры, где арестовали Громова, — призналась Наташа Косяченко. — Чем занимается? Не поймешь! То ли спекулирует, то ли стяжательствует, во всяком случае, малоприятная особа. Два дня назад я встретила Николая Громова на лестнице дома № 26 По Ковельской. Спрашиваю: «Что вы здесь делаете?» Он смутился: «Я тут временно, Наташа. При встрече все расскажу». — «Когда соберемся?» Ответил: «Паша сообщит». Вот и все. Громова предали! — решительно утверждала Косяченко.

Паша выпила несколько глотков воды.

Время клонилось к вечеру, подруги должны были уходить.

— Пойдете по домам, проверьте, чтобы ничего не было лишнего, — напомнил Виктор. — А вот эти листовки надо расклеить.

Виктор передал девушкам несколько листовок с кратким изложением сводки Информбюро.

Наташа Косяченко и Шура Белоконенко вышли вместе. Они обратили внимание на усиленные патрули. По мостовой шагали полицейские.

— Чуют беду,— шепнула Косяченко,— она не за горами...

На углу Словацкой подруги расстались.

Листовки, одновременно расклеенные в нескольких местах, наделали много шума. В ответ на кичливые речи фашистских предводителей об успешном продвижении на Восток листовки рассказывали о действительном положении дел на фронтах. Немцы соскоблили листовку на привокзальной площади, а она, словно волшебница, появилась в парке, потом ее обнаружили на доске объявлений. Жители Луцка узнавали правду, и это приводило в бешенство фашистов и их прислужников.

Когда Паша и Виктор остались вдвоем, они сообща обсудили серьезное задание Волынского подпольного обкома партии, переданное связным партизанского отряда. На складах Луцка хранились химические снаряды. Их завезли сюда в большом количестве и усиленно охраняют. Ставилась задача: похитить такой снаряд и переправить его командованию партизанского отряда.

— Как же после провала Громова взяться за выполнение такого задания? — недоумевала Паша.

— А добыть снаряд нужно во что бы то ни стало. Сама знаешь, время не ждет.

— Мы разработаем план после твоего возвращения с маяка. Правда, Виктор?

— Да, да. Обдумаем все до мелочей. — Потом с горечью добавил: — Ряды наши редеют... Кто все-таки предал Громова?

— Не знаю. Но попал он в беду не без помощи наших недругов. Без сомнения! — констатировала Паша.

За час до истечения комендантского часа Измайлов взял у Паши карту, которую должен был передать на маяке, и вышел на улицу. У порога она его попросила:

— Не задерживайся, Виктор, мы должны многое подготовить.

— Постараюсь.

Виктор крепко, по-мужски пожал нежную руку Савельевой. Почему-то сейчас девушка показалась ему старше своих лет. Суровая. И лишь глаза красивые, большие, задумчивые...

— С маяка заходи прямо ко мне!

— Обязательно!

Это была их последняя встреча. О чем думала в тот вечер Паша Виктор не знал. Он шел и твердил про себя: «Мужественная девушка, Савельева».

На маяке Виктор передал Ступину карту и собранную в городе информацию. Материалы эти понесли дальше связные.

— Я должен возвратиться в Луцк, предстоит большая работа, меня ждут, — прощался Измайлов со Ступиным.

Не доходя Киверец, Виктор заночевал, тесные сапоги натерли ноги, он решил отдохнуть. Вместе с ним остался связной Леонид Андриенко, который шел по заданию в Луцк.

— Вдвоем веселей, о ночевке я похлопочу, места эти мне хорошо известны, — сказал Андриенко.

Остановились в хате знакомой вдовы. Она накормила гостей, приготовила постель.

— Когда уже жить будем, как люди! Издевается немец, мочи нет! -— жаловалась хозяйка.

— Потерпите, — успокаивали женщину.

Рано утром вдвоем вышли из крестьянской избы. Возле леса их встретила бандеровская сотня. Бандиты вплотную приблизились к Виктору. Помощник сотенного, высокий, с молодым, изрытым оспой лицом выдвинулся вперед.

— Ты кто такой?

— Городской.

— Поляк?

— Нет, русский.

— Где родился?

— В Змеиногорске.

— Это же где такой водится?

— В Алтайском крае.

Бандиты переглянулись. Помощник сотенного улыбнулся и во все горло соврал:

— А я тоже сибиряк. Что-то такого змеиного города не слыхал. Наверное, партизан?

— Нет, я рабочий.

— А ты? — обратился помощник к связному отряда.

— Я бодзячевский, в город иду, может, обувку какую достану.

— Обыскать!

Виктор выхватил пистолет и в упор два раза выстрелил националисту в грудь. Никто не ожидал такой дерзкой выходки, и, воспользовавшись замешательством, Виктор со связным побежали. Но замешательство бандитов длилось не долго. По убегавшим открыли огонь. Связной неестественно закружился на месте волчком и упал. Виктор пробежал еще десяток шагов и тоже споткнулся. «Досада... Как же Паша?»...

Пуля ударила в левое бедро. По телу разлилась острая боль. Стиснув зубы, Виктор отполз в сторону, к поросшему мхом пню. До маяка было километра три. О, если бы он мог снова добраться до него! Там ему уже не страшны были бы преследователи. Сгоряча он всерьез вознамерился проползти туда на четвереньках, но силы быстро покидали Виктора. Они таяли, как в наступивших сумерках день.

В руках еще есть оружие. Сдаваться? Да разве можно! Превозмогая резкую, доводившую до обморока боль, истекая кровью, Измайлов пополз по траве туда, к лесу, где его могут спрятать деревья.

Голова гудела тысячным перезвоном колоколов. Словно из бездны, донесся людской говор, окрики. Он разобрал:

-Взять... семь шкур!..

«Лишь бы продержаться, мне помогут товарищи», — тлела надежда. Прошла еще секунда-две, и ему стало ясно — не уйти от преследователей. Совсем оставляют силы... Глазами ощупал мушку, нацелил ее на маячивший ближе других силуэт. С неимоверным усилием нажал курок. Выстрел. Силуэт упал. Измайлов пытался еще высмотреть врага, но с двух сторон нарастал шорох, потом он увидел пригнувшиеся фигуры. Сверкнули страшные глаза. Виктор направил пистолет на того, что оказался ближе. Из последних сил нажал на спусковой курок, раздался выстрел. Где же он? Упал! Вот так их всех надо... И... Ударило в плечо, обожгло, а потом зазвенело все внутри.

Пистолет беспомощно выпал из ослабевшей руки. А над головой светилось голубое небо. Какое оно прозрачное! Повалившись на спину, лицом вверх, еще раз открыл глаза. Небо!.. Он забыл о преследователях. Какое ему до них дело! Он весь стал невесомым, только чувствовал близость неба, голубого, чистого, единственного свидетеля его блаженства...

Наступившая минутная тишина показалась Виктору бесконечной. И в ней, сменяя одно другим, вихрем пронеслись видения: детский дом, воспитательницы, учеба. Вот тебе уже шестнадцать. Будь счастлив, Витюха! «Что же ты умеешь делать?» — спросили на заводе. «Работать!» А через четыре года — армия. Становись! Равняйсь!.. Полковая школа. На выпускном вечере в ответ на вынесенную ему благодарность он, младший офицер, ответил: «Служу Советскому Союзу!» А офицерский вечер? Как же забыть... На нем произошел инцидент. Однокашник обидел девушку. Это не к лицу советскому офицеру. Женщин надо уважать! «Вы должны извиниться!» Заставил! После демобилизации — в Луцк, туда пришло письмо от той девушки. «Ваше благородство меня восхищает»...

Виктор открыл глаза. Запах леса кружил голову. Он напряг остатки сил, пытался понять, где он, что с ним? Потом слабость сбежала в пальцы, ослабело все тело. «Вот он, конец! — неясно отдалось в сознании. — Значит я...» Туман застелил глаза.

Бандит, подбежавший первым, выстрелил в побелевшее лицо Виктора. Испуганно посмотрел - не притворяется ли?

В это время подскочило еще трое бандеровцев.

— Кончай! — крикнул петушком один из них, страшась даже мертвого партизана.

В остывающее тело коммуниста бандеровцы выстрелили еще несколько раз.

* * *

Это произошло 7 июля 1943 года.

Смерть Виктора Измайлова потрясла Пашу. Впервые Наташа Косяченко, Анна Остапюк, Шура Белоконенко увидели, как по побледневшим щекам Паши катились слезы. Она их не стыдилась. Ей было очень больно и обидно, ведь Виктор, с которым совсем недавно рассталась, был ее наставником в этой тяжелой борьбе. Вместе они прошли не один день испытаний. Рядом с ним она всегда чувствовала себя увереннее, шла на подвиг, сознавая, что с ней верный друг, смелый товарищ. «Что делать сейчас без Виктора? Кто будет руководить их борьбой? А теперь она станет еще ожесточеннее, еще труднее»...

Паша вытерла слезы, выпрямилась. Лицо ее оставалось грустным. Арестовали Громова, погиб Измайлов... Два коммуниста! В самые трудные минуты они всегда были с ней, честные, мужественные сыны Коммунистической партии. Теперь их нет! Она — комсомолка. Да, именно ей нести дальше вверенную эстафету. Возможно, не так уверенно, как коммунисты, но вместе с верными товарищами она понесет эстафету дорогой борьбы и никуда с нее не свернет.

На хрупкие плечи Савельевой отныне легла большая ответственность.

— Хватит ли сил? — задавала сама себе вопрос и отвечала: — Должно хватить! Впереди еще много дел!

Переданные связными партизанского отряда обстоятельства гибели Виктора Измайлова удвоили гнев подпольщиков.

— Продажные шкуры! Губят таких парней! Мы будем мстить! Мстить! Мстить! — сказала Паша. — До установления связи с подпольным обкомом партии я остаюсь во главе нашей группы. Мы не должны падать духом, друзья. Мы коллективно, сообща будем находить выход из возможных трудностей. Если случится, что меня арестуют — за меня останется Наташа.

Савельева обратилась к Анне Остапюк.

— К тебе, Анна, на несколько дней перейдут партизан с девушкой. Они поживут, пока представится возможность выполнить одно специальное задание.

— Хорошо.

...Когда Анна Остапюк пришла в офицерский особняк, у подъезда стоял автомобиль.

— Черт знает, где ты пропадаешь! — грубо накричал на нее офицер.— Поворачивайся быстрее,— чтобы в комнатах все блестело!

Такая неожиданная встреча и раздраженный тон немца озадачили Остапюк. Восемь часов утра — слишком ранняя пора для визитов. Обычно в такое время офицеры только продирали глаза. А сегодня все они суетились.

— Однако, поторапливайся! — понукал все тот же высокий блондин.

На сей раз уборщицу подгоняли все: «почисть рукомойник», «вытряхни ковер», «убери коридор».

Анна догадалась: офицеры ждали важную персону. Пока собирались завтракать, обер-лейтенант Курт Гопнер достал из тумбочки бутылку коньяка и с улыбкой поставил ее на стол.

— Чудесный сюрприз! — громко похвалили предусмотрительного Курта его соседи по комнате, два других офицера. Но тут же выразили сожаление, что на столе появилась только одна бутылка. — Раз начал, выкладывай остальное.

Гопнер уже с меньшим энтузиазмом, но все же достал еще одну бутылку красного портвейна. А его коллеги не успокаивались:

— Не скупись, друг, на шестерых маловато.

Гопнер, наконец, расщедрился. Он достал еще одну бутылку коньяка.

— С вами запасешься! — недовольным тоном пробурчал обер-лейтенант. — Это только случай помог мне оказаться таким предусмотрительным.

Лейтенант Макс Линцер, который всегда отличался от других высокопарными фразами и изысканными манерами, подошел к Гопнеру и по-дружески похлопал его по плечу.

— Э, дружище! Вся жизнь полна случайностями. Разве не случайность, что у нас отныне будет новый командир дивизии? Я, например, не прохожу мимо случайных возможностей. Беру все, что мне захочется. И в Россию я пришел не молиться о ее благополучии. Здесь мы хозяева! А господин ни в чем не должен себе отказывать. Не дают — жги, убивай, а для себя бери! Чудесная мораль завоевателя. Так-что не унывай, друг, мы на этой земле запасемся не только бутылками вина, а целыми винными складами. Вино польется рекой...

Рослый, со светлой шевелюрой офицер внимательно слушал, а потом сделал философский вывод: вся жизнь насыщена противоречиями, а посему истина как таковая его меньше всего волнует.

— Я голоден. А голод и любовь — это ось, на которой вращается весь мир. Я хожу по земле и поэтому хочу быть всегда сытым и преисполненным любви. Какая разница, где я добываю пищу и с кем ищу удовлетворения. И когда мне мешают, — я стреляю. Гуманизм — это понятие не для двадцатого века! — заключил он свое изречение.

С появлением вина настроение у офицеров заметно улучшилось. Оно было испорчено с той минуты, когда им сообщили, что через два дня с переформировавшейся дивизией они отправятся на фронт. Каждый спешил до отъезда выслать в Германию посылку. Носились с награбленным добром, как угорелые, старались друг друга перещеголять сюрпризами. И какое им дело до того, что все эти вещи и ценности были насильно отняты у женщин и детей.

В это утро офицеры ожидали нового командира дивизии. Будущего военачальника они должны встретить с почетом. Заказали отличный завтрак, к сервированным напиткам добавили свои. В ожидании генерала офицеры свободно болтали между собой. Главной темой был, конечно, фронт. Анна Остапюк, убирая комнаты, обратила внимание на новое обстоятельство — в выражениях немцем почти исчезли слова «молниеносная война», «непобедимая немецкая армия». Долетавшие до нее отрывки фраз свидетельствовали о явной неудовлетворенности немцев сложившейся обстановкой.

— Большевики рвутся к Днепру. Если мы их не остановим, они покатятся дальше, — с горечью констатировал Макс Линцер.

— Завоеванное надо закреплять, а мы неудержимо рвемся вперед, — робко вставил Курт Гопнер. — Я раньше представлял несколько иначе завоевание России. Мне казалось, что мы пройдем по ней маршем и на этом исчерпается наша великая миссия перед будущими поколениями Германии. А это гораздо сложнее, чем я предполагал. Россия — страна огромная. Пожалуй, теория наших геополитиков не совсем совершенна для этих условий...

— Не иначе, как Курт расчувствовался, — грубо оборвал собеседника молчавший до этой минуты белесый с. маленькими глазками и тупым подбородком лейтенант. — Геополитическая теория, например, меня вдохновляет, я знаю, что нужно нам, немцам, я знаю, почему я пришел сюда.

— Я тоже не филантроп, — дал отповедь Гопнер. — Благотворительностью заниматься не собираюсь. Но поймите, что многое мы не предвидели, не учли!

«Куда девалась ваша спесь?» — думала Остапюк, слушая унылые признания офицера. «Заварили кашу — сами и расхлебывать ее будете». Анна убирала тщательно. Когда уборка подходила к концу, она вышла на порог, встряхнула половик, чем и дала знак партизанам: «Будьте начеку».

Навела чистоту в комнатах и спросила у старшего офицера:

— Нынче идти мне в столовую на кухню?

— Да, поторапливайся, помоешь посуду.

— Ну, пошла. Замкнете двери сами?

-Да.

Через несколько минут после ухода Остапюк офицеры гурьбой направились в столовую. Дверь особняка запер Курт Гопнер. Начищенный и подтянутый, на встречу с новым командиром он отправился последним.

Для партизан все складывалось как нельзя лучше. Операция начиналась по предусмотренному плану. Алексей Абалмасов и Люба Шерстюк поддельным ключом открыли дверь и вошли во внутрь особняка. Предварительно Алексей установил, много ли в бачке машины горючего. Шофер отдыхал после ночной поездки и не мог видеть, как возился возле машины партизан. По плану, составленному со слов Остапюк, Абалмасов отыскал комнату, где обычно офицеры хранили автоматы и гранаты. В дозоре у окна осталась Люба. Внезапно она вскрикнула: «Идет!» Алексей подскочил к окну. Сюда из столовой возвращался без головного убора обер-лейтенакт. Видимо, он хотел еще что-то взять. Положение осложнялось. Никто не подозревал, что немец так быстро вернется. «А вдруг завтрак не состоится и сейчас появятся остальные?— тревожился Абалмасов. — Мешкать нечего. Спрячемся в кладовке, где хранятся ведра и тряпки. Остапюк говорила, что немцы туда не заглядывают. Быстрее!»

«Может, прибежал за шофером? Или проверить, все ли здесь в порядке...» — пыталась разгадать Люба причину неожиданного появления немца.

Курт Гопнер ключом открыл дверь и вошел. Он был в приподнятом настроении и громко насвистывал какую-то мелодию. Повод сегодня выдался отличный, и он теперь без всякого сожаления забрал оставшиеся в резерве две бутылки рома. Заглянул в комнату, где спал шофер. Потом снова закрыл дверь и удалился. Партизаны вышли из душной кладовой. Алексей сразу бросился в крайнюю комнату, Люба — в другую. Добыча была невелика. Под стеной стояло три автомата, на тумбочке лежало несколько гранат. Алексей нагрузился трофеями и сразу почувствовал облегчение.

— Ты готова? —торопил он Любу.

-Да.

— Я выхожу первым.

Люба взяла две офицерские формы, завернула в них пишущую машинку и вышла вслед за Алексеем. Ничего как будто особенного не сделали: взяли, вынесли. Но нервы были напряжены до предела. Они прекрасно сознавали, что их ждет в случае провала.

На улице было спокойно. Утренний туман рассеялся. Раздался приглушенный рокот мотора. Он удалялся дальше и дальше, а затем исчез. Немецкий шофер продолжал храпеть, а офицеры пировали в столовой. Остапюк старательно помогала судомойке, подмела полы, перемыла тарелки.

Когда повеселевшие офицеры возвратились в особняк, Анна еще оставалась на кухне. В уме прикинула: «Прошло тридцать минут, значит, партизаны теперь далеко».

Немцы не сразу заметили пропажу. Началось с костюма.

— Куда девался мой френч? — недоумевал Гопнер. — Как в воду канул!

Стали искать френч Гопнера, а белокурый объявил:

— Странно, и моего нет...

Кто-то воскликнул:

— Нет пишущей машинки!

Офицеры сразу кинулись в комнату, где находилось оружие, но его на месте не оказалось. Всех ошеломил также угон автомашины. Раздались возбужденные голоса:

— Немедленно доложить командованию!

— Где уборщица?

— Где шофер?

Взбудоражились все. Разбудили шофера.

— Где автомобиль?

Шофер не сразу понял, почему его спрашивают, а когда узнал о пропаже машины, от изумления выкатил глаза. К особняку подъехали «оппель-капитан» и «мерседес».

— Как же так?! Среди белого дня! — возмущались гестаповцы.

Два офицера и гестаповцы помчались на машинах в погоню за предполагаемым противником. Когда они выбрались на трассу, ведущую к лесным массивам, гестаповец с черными усиками спросил у офицеров:

— Давно ли все это произошло?

— Минут тридцать-сорок тому назад. Мы ушли завтракать, и все как будто было на месте.

— Да, время упущено!..

Как только партизаны отъехали несколько кварталов, Алексей набросил на плечи немецкий мундир и одел высокую форменную фуражку. Любе он приказал, чтобы она не высовывалась, но автомат держала наготове, если вдруг их остановит патруль.

Так и случилось. В конце городской черты немецкий патруль остановил машину.

— Куда следуете?

— По поручению офицера Курта Гопнера еду за продуктами для нового командующего, — ответил на немецком языке Абалмасов.

— Документы?

— Пожалуйста!

Алексей полез в карман, нащупал пистолет и готов был выстрелить в докучливого патрульного. А тот, заметив офицерские погоны и колодки на мундире, поспешно скомандовал:

— Проезжайте!

Машина плавно взяла разбег. Люба, прильнула к сидению, облегченно вздохнула:

— Все?

— Не уверен. Крепись!

В нескольких километрах от Луцка машина свернула на проселочную дорогу и, подпрыгивая по кочкам и ухабам, устремилась в лес,

— Теперь им нас не достать! — уверил девушку Алексей. — Воображаю, как паникуют там немцы! Заподозрят ли они в соучастии Анну Остапюк? Как будто, для этого у них нет основания.

В первые минуты происшествия офицерня действительно была в панике. Фрицев шокировало то обстоятельство, что командир только прибыл, а ему умудрились преподнести такой сюрприз. Не одному перепадет за беспечность! Кто же осмелился сюда забраться? Партизаны? Но в помещении дверь особняка была заперта на ключ. Спал шофер. В ста шагах столовая. Там находились все офицеры. А где была уборщица? Но...

Анну Остапюк привели два немецких солдата.

— Я все вымыла и прибрала, что от меня еще нужно? — жаловалась Анна солдатам.

— Не разговаривай! Тебе скажут, что от тебя надо. Иди!

Анну завели в комнату, где раньше спал шофер. Курт Гопнер давно утратил веселое расположение духа и с растерянным видом сидел на диване.

— Все успела сделать? — явно невпопад спросил он Остапюк.

— Все, господин офицер. В каждом уголке чисто.

— Когда мы были в столовой, ты никуда не отлучалась?

— Нет, господин офицер.

Гопнер выждал. Он надеялся в разговоре уловить интонацию или неосторожное слово, которые бы подтвердили его подозрения.

— А костюмы ты чистила?

— Нет, господин офицер.

— Ты видела, где стояла пишущая машинка?

— Как же, господин офицер. Во второй комнате, на маленьком столике.

— А ты никого не впускала, когда нас не было? А?

— Никого, господин офицер.

Гопнер не выдержал и крикнул:

— Что же, по-твому, святой дух все отсюда унес?! Притворяешься! Мы из тебя быстро притворство выколотим! Обыскать!

Тревожное чувство охватило Анну. Солдат грубо обыскал уборщицу. Вынул из кармана носовой платочек, коробок спичек, сухарик.

— Где берешь сухари? — прокричал офицер, лишь бы: задать ей вопрос.

— Дома, с чаем пью.

— А спички?

— Попросила у вашего шофера.

Офицер вышел. Анна осталась в комнате одна. Ее не выпускали. Ничего не сказали. Значит, вела себя правильно, а то бы уже не одна косточка хрустнула. Повторила про себя слова, сказанные ей Пашей Савельевой: «Если нервы сдают, не берись, обойдемся». — «Что ты, Паша? Разве у меня нервы слабее твоих?»

Сейчас жизнь проверяла их крепость. Выдать себя хотя бы в малейшем, значит, обречь на гибель всю семью. Нужно и дальше держаться твердо.

Анна подошла к двери, но услышала грозное «цюрик!» Четыре часа довелось просидеть взаперти, пока жандарм приказал выйти и следовать за ним. Анна прикинулась перепуганной забитой женщиной.

— Куда же за вами, когда я должна идти домой?

— Не балуй, девка! — строго предупредил жандарм.— На том свете тоже устроишься не плохо.

— Да я... мне домой нужно...

«Какой ужас,— втайне волновалась Анна.— Неужели-догнали? А какое это сейчас имеет значение? Я их не видела, вот и все». Выражение лица Анны изменилось. Ее ввели в жандармский участок. «Буду молчать». Да, да, именно такой непреклонной она и представляла себя в воображении, когда согласилась на эту операцию.

Ночью Анну вызвали на допрос. Очень хотелось спать, слипались глаза, а жандармы нарочито сделали яркий свет, больно стало глазам. Под таким светом продержали до пяти утра. .Веки опухли, слезы затуманивали воспаленные зрачки. Так болезненно моргать... А ей все в ухо: «Не спи!»

Зашел другой жандарм, подтянутый, стройный. Он наигранно ласковым тоном сказал:

— Чего бы я упирался, ведь к тебе ничего не имеют, только скажи, кто приходил в особняк?

— Никого не видела, — прослезилась Анна.

Два дня жандармы пытались хоть что-нибудь услышать от уборщицы о тех, кто пробрался в особняк и среди белого дня похитил машину, оружие и форму. Анна упорно твердила: «Никого не видела, я все время была на кухне. Из столовой не уходила».

Два года Остаток прилежно выполняла свои обязанности, и никто не мог уличить ее в плохом отношении к работе. Не было никаких улик и на этот раз. И все-таки Анну Остапюк из-под стражи не освободили...