ЯКОВ АНДРЕЕВИЧ САМАРСКИЙ Работал в стане врагов - в городской управе. Он спас сотни патриотов и сам погиб, как герой

   На той улице, где поселился Сташков, немцы не показывались. За пятнадцать дней Сташков не видел ни одного оккупанта. Он выходил из дому только по вечерам. Это был крохотный одноэтажный домик, приткнувшийся к обрывистому берегу Днепра. Позади домика росли подсолнухи. В сенях стоял мешок с семечками, и Николай Иванович грыз их целыми днями, поглядывая в подслеповатое окошко.
   Было условлено, что он полмесяца будет сидеть тихо, пока не определится обстановка. У него были документы на имя Петра Петровича Мысова, слесаря-водопроводчика. Документы не какие- нибудь там липовые, а самые настоящие. Слесарь-водопроводчик существовал в действительности. Он эвакуировался из города в начале августа. Даже внешне Мысов был похож на Сташкова. Не пришлось вклеивать в паспорт новую фотокарточку.
   Домик, в котором жил Николай Иванович, принадлежал секретарю областного суда Валентине Давыдовской и ее матери, болезненной женщине с поджатыми губами и неслышной походкой. Старуха Давыдовская торговала на базаре овощами со своего огорода. В свободное время они перепечатывали на машинке протоколы судебных заседаний. Им платили по рублю за страницу... Домик был тесный, старый, с низкими закопченными потолками. В горнице пахло пыльными мешками из-под картошки. Сташков решил поселиться здесь еще до оккупации. Валентина Давыдовская была комсомолкой. Эта красивая, статная девушка, черноглазая, веселая, любительница танцев и участница художественной самодеятельности, была назначена связной подпольного обкома партии. Николай Иванович знал Валю, видел ее до войны на сцене в клубе совторгслужащих. Ему нравилась Валя Давыдовская, нравилась своей жизнерадостностью, добротой, неутомимостью. Продежурив до рассвета на крыше или в бомбоубежище, она могла тут же сесть в машину и отправиться в село с поручением райкома комсомола. Вернувшись в город, не обедая и не отдыхая, она шла на заседание суда и вела протокол. А вечером снова была готова идти на дежурство.
   Когда Николай Иванович узнал о том, что ему придется остаться в Днепропетровске, он сразу вспомнил о Вале. Ему нужна была связная. И он выбрал ее.
   - Работа тебе предстоит очень опасная,- сказал он, вызвав Давыдовскую. - Подумай хорошенько. Девушка ты заметная, тебя многие знают... И это, конечно, плохо... Но мне нужен верный человек.
   - Я согласна,- тихо и серьезно ответила Валя.- Вы можете вполне на меня положиться, Николай Иванович. Не такая уж я легкомысленная, как кажется. А смерти я не боюсь... Остаться мне будет очень удобно. Моя мама решила никуда не уезжать. Ей дом бросать жалко.
   В конце августа Сташков перебрался к Давыдовской. Валя сказала матери, что он слесарь-водопроводчик. Дом, где он жил, разбомбило, и вот он попросился на квартиру.
   - Нам выгодно его принять,- пустила она в ход решающий аргумент,- он будет неплохо зарабатывать и с нами поделится...
   Давыдовская постелила Сташкову в дровяном сарайчике. Сарайчик был крепкий, крыша не протекала. Николай Иванович вполне мог прожить в нем до холодов.
   Все эти дни он провел в одиночестве. Валя с утра уходила в город и возвращалась затемно. Она пробиралась в сарай и рассказывала Сташкову о том, что узнала за день. Новости были неутешительные. Николай Иванович хмурился. "В условиях такого свирепого террора нелегко будет приступить к активным боевым действиям",- думал он. В городе для подпольной работы было оставлено несколько сот человек. Была до мельчайших деталей разработана структура подполья, назначены руководители пятерок, созданы явки, спрятано оружие, продуман план действий. Казалось, все было предусмотрено. Нити этого подполья - фамилии, адреса и явки знал только секретарь Днепропетровского городского комитета партии. Он должен был возглавить в городе политическую, диверсионную и разведывательную работу, и через него Сташков должен был направлять и контролировать деятельность подполья, координируя ее с деятельностью других подпольных организаций, имеющихся в области.
   Все было предусмотрено... Но в последний момент секретарь городского комитета партии ушел из Днепропетровска вместе с отступающими частями Красной Армии. Он ушел и унес с собой адреса и явки.
   О создавшемся положении Сташкову доложили верные люди. Они вскоре стали связными обкома. Это слесарь маслозавода Петр Иосифович Новичук и Тихон Егорович Маслов. Каждый из них знал несколько человек. Некоторых коммунистов знала Давыдовская. Но по сути дела, тщательно подготовленное и законспирированное подполье не могло действовать. Все нужно было начинать заново, в условиях зверского оккупационного режима.
   Это не испугало Сташкова. Он и сам знал кое-кого из коммунистов, оставшихся для подпольной работы в городе.
   Николай Иванович знал, где живут эти люди, на ком женаты, как зовут их детей. Он был уверен в них как в себе.
   В середине сентября Сташков сказал Вале:
   - Настала пора действовать. Оповести людей. Пусть вечером придут ко мне. Нас мало, но мы постепенно нащупаем всех остальных.
   Валя вернулась через час.
   - Так быстро? - удивился Николай Иванович.
   - Дело плохо.
   Давыдовская назвала фамилию коммуниста, который зарегистрировался.
   - Не может быть! - вырвалось у Николая Ивановича. Он вспомнил человека, о котором шла речь. Это был широкоплечий мужчина с зычным голосом и уверенной осанкой. Он вдохновенно говорил о своей преданности партии и о том, как он счастлив, что ему доверяется такое ответственное дело. И анкета у него была образцовой. И происходил он не из каких-нибудь мещан, а был сыном рабочего...
   - Зачем он это сделал? - тихо сказал Сташков.- Его же немцы все равно расстреляют или отправят в концлагерь.
   - Вас это удивляет потому, что вы его не видели,- презрительно ответила Валя.- Того человека, которого вы знали, забудьте. Теперь он стал другим. Сидит в драной телогреечке, съежился, от каждого шороха вздрагивает... Смотреть противно...
   В течение нескольких дней Давыдовская посетила всех, на кого рассчитывал Николай Иванович, кто должен был составить костяк будущего под- полья.
   Выяснилось, что большинство эвакуировалось, часть людей разъехалась по деревням, некоторые струсили и зарегистрировались в комендатуре.
   В первых числах октября в сарайчик к Сташкову вошел Иван Ильич Задорожный, один из оставшихся в городе. Его вызвала Давыдовская. Коренастый мужчина, лет сорока, с большими руками, в которые въелась угольная пыль, присел на низенькую табуретку, вынул из кармана платок, вытер пот с лица и, взглянув исподлобья на Николая Ивановича, глуховато пробасил:
   - Фу, пока добрался, со страха семь потов скатилось!
   - Отчего же страх одолел? - спросил Сташков, присматриваясь к нему. Валя рассказала, что Задорожный не удивился и не испугался, как некоторые, когда она пришла, а сразу стал деловито собираться к Сташкову. И теперь Николай Иванович обратил внимание на то, что костюм у Задорожного выглажен, он надел белую вышитую сорочку и побрился. Все это понравилось Сташкову. Значит, человек себя не потерял. Отчего же он сразу заговорил о страхе? Это было непонятно...
   - А вы разве не боитесь? - ответил Задорожный вопросом на вопрос Сташкова.- Вот ведь в сарае прячетесь, на улицу носа не показываете, а выйдете- пожалуй, домой не вернетесь. Какой- нибудь прохожий шепнет про вас немцам, и кончится на этом ваша биография. Разве не так?
   - Нет, не так,- ответил Николай Иванович.- Зачем прохожим про меня немцам шептать?
   - А зачем инженер Соколовский стал председателем городской управы? - зло спросил Задорожный.- Человек, обласканный Советской властью, интеллигент... Зачем русские люди в полицию пошли служить? Зачем? Молчите? А я вам вот что скажу: чего-то мы с вами не доделали. Не в конспирацию нам сейчас нужно играть, а подумать над тем, что случилось.
   - Значит, все пропало? - задумчиво спросил Сташков.- Значит, победили фашисты? Некрепкой оказалась Советская власть? Не имеет корней в народе? Конец ей пришел? Так?
   - Нет... Этого же быть не может...- тихо ответил Иван Ильич, и внезапно слезы блеснули в его глазах, а лицо страдальчески сморщилось.- Во мне-то не сомневайтесь,- страстно и горячо заговорил он.- Все, что скажете, сделаю. Я свой партийный билет не сжег и в землю не закопал, как иные. Он у меня при себе. И если меня сам Мульде спросит, я ему не побоюсь ответить: "Да, я коммунист, я тебя, гада, ненавижу, хоть режь на куски, перед тобой не согнусь"... Но ведь нас мало, а что мы без людей сделаем?
   - А остальные тоже так думают?
   - Не знаю. Не спрашивал. Ну давай приемник наладим, листовки выпустим, давай на немецкий патруль нападем... Что мы еще в силах сделать? Что? Ведь это для немцев вроде комариных укусов. Не для этого нас оставили. Мы должны народ поднять, а народ запуган, к земле придавлен...
   Он обхватил голову руками и умолк. Стоя у дверей, Валя неодобрительно смотрела на него.
   - Плохо, Иван Ильич, ты о народе думаешь,- сурово сказал Сташков.- Верю, что это у тебя временное... С такими мыслями трудно тебе будет, да и мне с тобой не по пути... Приходи через пару дней, еще потолкуем... Пусть жизнь сама тебе ответит... Я тебя провожу немного...
   Вышли на улицу и зашагали рядом. Наступили сумерки. Кое-где в окнах за опущенными шторами блеснули робкие огоньки. Навстречу попался прохожий. Заметив издали Сташкова и Задорожного, он метнулся в сторону и исчез.
   - Видал? - угрюмо усмехнулся Задорожный. Сташков промолчал.
   Улица кончилась. Дальше тянулся длинный забор парка имени Шевченко. Внезапно Сташков схватил Ивана Ильича за руку и прошептал:
   - Погоди!
   Они прижались к забору. Метрах в двухстах от них, возле входа в парк копошилась темная фигура. Взобравшись на складную деревянную лестницу, неизвестный человек что-то прибивал или приклеивал к арке ворот. Время от времени он прекращал свою работу, настороженно озирался по сторонам. Николай Иванович и Задорожный не шевелились. Иван Ильич кашлянул, тотчас же прикрыл рот рукой, но человек тут же спрыгнул с лестницы, подхватил ее и скрылся в густой тени деревьев.
   Задорожный и Сташков подошли к воротам. Под аркой висела табличка с новым названием улицы: "Герингштрассе". Эту табличку прибили немцы в первый же день оккупации, когда они переименовали все центральные улицы. Теперь слово "Герингштрассе" было густо замазано тушью, а сверху той же тушью неровными буквами написано: "Улица Буденного".
   - Смотрите! - прошептал Сташков.- Вот вам и ответ. Человек рисковал жизнью. Он сделал это по долгу сердца. Таких в городе тысячи...
    - Вы правы,- опустил голову Задорожный. Конечно, вы правы, а я... Мне стыдно того, что я вам наговорил. Я приду завтра, хорошо?
   - Связная вас известит,- ответил Николай Иванович.- А теперь прощайте.
   Он пожал руку Задорожному и вернулся домой.
   Давыдовская стояла у ворот и тревожно всматривалась в темноту. Позвав ее в сарай, Сташков сказал:
   - Вот что, Валя, мне придется уйти из города. А ты продолжай осматриваться. Попытайся установить связь с надежными людьми, на рожон не лезь. Недели через две я напишу тебе, как мы условились. Шифр ты запомнила?
   - Да, конечно... Но куда же вы? - спросила Валя.
   - В Павлоград. Там крепкие явки. Кроме того, я должен посмотреть, что делается в области. По пути буду заходить в села... Письма на мое имя пересылай в Павлоград Мысову...
   - Вам нужно продуктов взять на дорогу... Я попрошу маму испечь пирог...
   - Ну что ж, если ее не затруднит... Я уйду на рассвете...
   Ночь тянулась без конца... Николай Иванович лежал на своем топчане, накрывшись бушлатом и тщетно пытаясь уснуть. В щели между досками тянуло холодным ветром с Днепра. Ночь была полна звуков, которые стали уже привычными: где-то далеко слышались крики, трещали выстрелы, лязгали гусеницы танков... Сташков размышлял о пути, который его ждал, вспоминал разговор с Задорожным и темную фигурку на лестнице возле парка. За эти дни что-то сместилось в его сознании и в его сердце. Нет, не совсем так представлялась ему работа в тылу врага. Когда он услышал от Давыдовской горькие и неожиданные вести о своих людях, о секретаре горкома, который ушел с Красной Армией, он был потрясен. Действительность оказалась сложнее, чем он думал. Сташков с самого начала был внутренне готов ко всему, и к смерти тоже, он не боялся риска; сейчас ему показалось на минуту, что он остался один, и растерялся, но быстро взял себя в руки... Постепенно он понял то, чего не понимал прежде, чего не понимали многие люди в тот тяжкий год отступления: нельзя недооценивать врага, нужно реально представлять себе его хитрость и опытность, его военную выучку... Необходимо также научиться разбираться в людях, по-настоящему разбираться, не судить о них по их речам, занимаемым должностям и анкетам и не отчаиваться, если тот, кого ты считал верным и преданным, не выдержал испытания... Значит, просто ты не знал, каков он есть на самом деле...
   Сташков отправлялся в Павлоград не наобум. Еще раньше было условлено, что в случае невозможности в первое время по каким-либо причинам заниматься активной подпольной деятельностью в Днепропетровске он переберется в Павлоград, где его будут ждать верные друзья.
   Эти верные люди были оставлены не только в Павлограде. И в Синельникове, и в Ново-Московске, и в других крупных городах и районных центрах, Днепропетровщины остались верные люди, коммунисты, советские патриоты, готовые сражаться с врагом. Они впоследствии и составили костяк разветвленной подпольной организации, руководимой подпольным обкомом и охватывавшей всю Днепропетровскую область.
   Утром Давыдовская положила ему в котомку пирог, испеченный матерью из последних запасе муки. Он надел телогрейку, надвинул на лоб старенькую фуражку и сказал:
   - Помни, о чем договорились. Я скоро дам о себе знать.
   - Ну а я здесь зря время тоже терять не буду,- ответила Давыдовская.- Я и людей вам найду и конспиративные квартиры организую. У меня знакомая есть одна, Вера Хитько, она в университете училась, бедовая дивчина, я ее видела вчера на рынке... Кипит от злости... Она обещала меня познакомить кое с кем...
   Валя, вздыхая, смотрела вслед Сташкову, а когда он скрылся, села на завалинку и долго сидела, глядя перед собой и покусывая губы.