БОРИС САНДАК Члeн подпольного горкома партии. Участник многих славных дел патриотов

   Днепропетровск был оставлен нашими войсками двадцать пятого августа. В ночь на двадцать шестое в город вступили немецкие танки. Это были отборные фашистские части. Командовал ими фельдмаршал Рундштедт/ Танки шли друг за другом по проспекту Карла Маркса. Из открытых люков высовывались солдаты без фуражек, в светло-зеленых мундирах. Они чувствовали себя завоевателями, жевали на ходу и что-то пили из термосов. Улицы будто вымерли, жители попрятались за наглухо закрытыми ставнями. За спущенными портьерами притаился страх...
   Никто не спал в эту ночь. Люди сквозь щели в ставнях смотрели на необычные силуэты танков... На бортах машин были нарисованы львы, пантеры, тигры... И огромные зловещие черные кресты.
   На привокзальную площадь с грохотом ворвались мотоциклисты. Они мчались, небрежно положив на рули руки в черных перчатках. Рукава мундиров были закатаны до локтей, пилотки лихо сдвинуты на затылок. Лица солдат были покрыты пылью и копотью. А в это время на мосту еще виднелись фигурки жителей, спешивших выбраться из города за Днепр, туда, где стояли наши батареи... Дым, клубами поднимавшийся над горящим Днепропетровском, хотя и не достигал моста, ел людям глаза, и они, не стыдясь своих слез, плакали...
   Пылали Художественный музей, гостиница "Спартак". Вязкий от жара асфальт был усыпан фашистскими листовками, сброшенными накануне.
   Наконец ночь кончилась, наступило утро, но и при свете солнца люди, оставшиеся в городе, не решались выйти из домов...
   Кто же остался в Днепропетровске? Очень мало было таких, которые ждали прихода фашистов и радовались поражению Красной Армии.
   Остались советские люди. Те, кто не успел эвакуироваться, и те, кому жалко было бросить свои дома, остались больные и просто нерешительные, страшившиеся неведомого пути, и, наконец, неисправимые оптимисты, не верившие, что немецкие фашисты могут быть варварами и убийцами. Если их не раздражать, они не тронут мирных жителей... Так думали многие в августе тысяча девятьсот сорок первого года...
   Прошло несколько дней, и в городе установился новый, фашистский порядок.
   Были в Днепропетровске Дворцы культуры и хорошие клубы. Жители гордились их просторными театральными залами с мраморными колоннами и с креслами, обитыми бархатом. Там были просторные читальные залы и большие библиотеки. Охраняя очаги культуры от бомбежек, комсомольцы-дружинники выкрасили крыши в защитный цвет, разрисовали стены маскировочными полосами, но все равно дворцы и клубы были прекрасными...
   Утром двадцать девятого августа к Дворцу культуры подъехали немцы на рослых лоснящихся конях. Прежде всего они разбили окна и побросали на землю книги. Когда на мостовой образовалась большая груда книг, ефрейтор в очках облил их бензином из бочки и поджег. Дымное пламя взметнулось до крыши... Красивые резные двери из черного дуба солдаты сорвали с петель. Конные егеря в щегольских черных мундирах с серебряным шитьем, прямо держась в седлах, въехали на лошадях прямо в театральный зал, откуда были выброшены кресла, обитые бархатом, а вместо них на пол насыпаны опилки. Жители не могли понять, для чего понадобилось устраивать конюшню именно во Дворце культуры, неужели немцы не могли найти другое помещение? Но миновала неделя, и всем стало ясно, что в действиях оккупантов незачем искать смысл и логику. Просто это и есть "новый порядок".
   Облик города неузнаваемо переменился. Знакомые улицы стали чужими, людям, прожившим в Днепропетровске всю жизнь, казалось, что они внезапно попали в неведомую страшную страну.
   В помещении театра Юного зрителя на улице Короленко открылся кинематограф под названием "Виктория". На стене появилась афиша: ярко-рыжая, бесстыдно обнаженная девица, державшая в руке бокал, хохоча обнимала стройного немецкого офицера. Внизу была надпись на украинском и немецком языках: "Алло, Жанина! Современный боевик в двенадцати частях с прологом и эпилогом".
   В двухэтажном клубе шоферов и днем и ночью двери были распахнуты, а из окон доносилась визгливая музыка джаза. Афиш не было. Все и без афиш скоро узнали, что на первом этаже немцы устроили варьете, а на втором - публичный дом для офицеров. По ночам сюда на грузовике привозили испуганных, плачущих девушек. Их подталкивали в спину прикладами, хватали за руки и волоком тащили по лестнице...
   На Харьковской улице открылся еще один публичный дом, рангом пониже - для солдат. Музыки здесь не было, зато посетителей много...
   Университет и Исторический музей фашисты разграбили в первые же дни.
   Так называемая "культурная комиссия Розенберга" эшелонами отправляла в Германию научную аппаратуру, ценные геологические коллекции и антикварные изделия, награбленные в квартирах.
   Широкую и просторную Мостовую улицу в январе 1942 года перегородили колючей проволокой. День и ночь там стучали топоры и визжали пилы. Через неделю здесь, словно исполинские грибы-поганки, выросли высокие деревянные вышки с круглыми шляпами-зонтами. На вышках появились немецкие солдаты с автоматами. Посреди улицы были выстроены бараки, по ночам они освещались ярким светом прожекторов. Военные власти устроили на Мостовой улице концентрационный лагерь для советских военнопленных.
   Проспект Карла Маркса назывался теперь Брайтенштрассе. Немецкие офицеры гуляли здесь шумными группами или не спеша прохаживались под ручку с разряженными женщинами. Среди них были и русские, но ничего русского в них не осталось. Они уже научились делать высокие прически по немецкому образцу и ходить виляя бедрами, как ходила героиня фильма "Алло, Жанина!"
   На Брайтенштрассе также был "деловой центр" оккупированного Днепропетровска. Здесь разместились представительства немецких торговых фирм "Маннесманн", "Рейхсверке Герман Геринг", "Братья Льенбек", "Бистерфельд". В доме под номером пятьдесят пять пожилой немец - интендант скупал патефонные пластинки и за каждые десять пластинок в виде поощрения выдавал "премию": портрет фюрера с его клишированной дарственной надписью на украинском языке...
   На городском Озерном рынке немецкие солдаты спекулировали сигаретами, лезвиями, сахарином и дамскими подвязками, меняя их на сало, подсолнечное масло, сахар. Приезжали на рынок и офицеры. Они оптом брали жиры, платя столько, сколько им хотелось, а иногда и вовсе ничего не платя. Денщики сливали подсолнечное масло в жестяные банки, запаивали их и тащили на ближайший почтовый пункт... Почти каждый день на базаре устраивались облавы. На базарную площадь, давя людей, врывались мотоциклисты. Громыхали выстрелы, посетителей рынка штыками и прикладами сгоняли к воротам. Солдаты у всех проверяли документы и заодно занимались грабежом.
   Тяжело, страшно стало жить в родном городе. Над зданием Горсовета повис кроваво-алый флаг с белым кругом и свастикой. Здесь теперь была комендатура. В здании Сварочного техникума разместилось гестапо. На Соборной площади открылась немецкая кирха для набожных фашистских вояк...
   На стенах были расклеены объявления: "В городе вводится всеобщая трудовая повинность. Все лица, достигшие четырнадцати лет, обязаны в течение двадцати четырех часов явиться на сборные пункты. За невыполнение - расстрел", "Коммунистам и кандидатам партии надлежит встать на учет в городской комендатуре. Лица, не выполнившие этого распоряжения, будут расстреляны".
   Объявлениями были залеплены все дома и заборы. Люди угрюмо отворачивались от них, но они отовсюду назойливо лезли в глаза.
   ...Сентябрь начался дождями. Казалось, весь дым, поднявшийся в небо от сгоревших заводских сооружений и домов, так и остался висеть над городом, превратившись в тяжелые серые тучи. Дороги развезло, по улицам нельзя было ни пройти, ни проехать. Начались аресты. Осужденных уводили на Запорожское шоссе к Лесопитомнику и там расстреливали.
   Арестовывали за то, что не зарегистрировался, не сдал теплые вещи, за радиоприемник, наконец, просто за то, что у человека были мозолистые руки. Хватали за косой взгляд, за то, что не снял перед немцем шапку. Выстрелы стали такими же привычными, как шум акаций на проспекте Карла Маркса.
   Имена новых хозяев города были уже известны жителям. Все знали, что биржа труда находится на Плехановской улице, что председателем городской управы назначен некий Соколовский, в прошлом инженер, а секретарем - некий Фабер, маленький лысый человечек с бегающими глазками и угодливой улыбкой. Начальником Соколовского и Фабера был обербюргермейстер Клостерман. От этих людей зависела жизнь и смерть. Они могли выселить из дома, конфисковать имущество, послать на каторгу в Германию. Но самым могущественным человеком в городе был начальник политической полиции СД штурмбанфюрер Мульде.
   Имя штурмбанфюрера и то учреждение, которое он возглавлял, вызывали страх не только у русских, но и у немцев. Однако Мульде был на вид вовсе не опасным, даже подчеркнуто безобидным: полный, с отвислым брюшком, с красной физиономией доброго немецкого бюргера.
   О том, каков он на самом деле, жители города узнали шестого сентября. В этот день по улице гнали колонну военнопленных. Среди них мало было здоровых и крепких, белели окровавленные повязки, стучали по мостовой костыли. Красноармейцы брели, еле переставляя ноги. Женщины и дети молча смотрели на пленных. Когда колонна достигла Сварочного техникума, где помещалось гестапо, на крыльце появился господин Мульде. Какая-то девочка лет пятнадцати протянула красноармейцам бутылку молока. Конвойный солдат ударил ее прикладом, она заплакала. Красноармеец с перевязанной головой вышел из строя и крикнул солдату:
   - Не трогай девчонку!
   Ряды смешались. Мульде спустился с крыльца, подозвал офицера, начальника конвоя, и отдал какое-то распоряжение. Повернувшись к солдатам, офицер махнул рукой. Конвоиры подняли автоматы и выпустили длинную очередь по красноармейцам и жителям, пытавшимся передать им продукты. Девочка была убита первым же выстрелом... Пленные падали, настигнутые пулями... Мульде стоял на крыльце и курил сигарету.
   Таков был "новый порядок". Такова была цена поражения.