Владивосток. На каждого приезжающего этот город, полный экзотики, производил особое впечатление. Море и горы. Разноязычная толпа, суетящаяся на улицах: китайцы с коромыслами на плечах, цепочка корейцев в белых балахонах, индусы с черными бородами, подвязанными сеткой, важно охраняющие входы в общественные здания. Улица Светланская пестрит нарядами; звучит английская, китайская, корейская речь. Город предприимчивых негоциантов, иностранных агентов, искателей приключений. Таким я увидел Владивосток, куда приехал в августе 1914 года, чтобы приступить к работе в коммерческом училище. Коммерческие училища не были «казенными». Они содержались в большинстве случаев на средства коммерсантов. Таковы были коммерческие училища в Москве, Петербурге и других больших городах старой России. Во Владивостоке коммерческое училище содержалось на средства попечительного совета биржевого общества. Для своего времени оно было некоторым оазисом среди пустыни «казенных» гимназий и других «казенных» учебных заведений. Широта программы, отсутствие надзора со стороны попечителей округа, либерализм кадетствующего директора Луценко позволяли широко раздвигать рамки школьного преподавания.

Обычно после обязательных часов занятий учащиеся приходили в училище для работы в кружках. Процветали кружки: географический (преподаватель Глуздовский В. Е.), химический (Докукин М. А.), литературный (Пашковский С. Г.). Итоги кружковой работы выявлялись на вечерах коммерческого училища. Географы, биологи и химики отчитывались на этих вечерах докладами с демонстрацией опытов и диапозитивов. Литературные вечера устраивались с музыкой, декламацией, докладами, сценическими представлениями.

Были две стихии, увлекавшие воспитанников коммерческого училища: стихия экскурсий и стихия литературных вечеров. Организатором и вдохновителем экскурсий был преподаватель географии В. Е. Глуздовский. Ни одного воскресного дня или дня праздника не пропустил преданный своему делу преподаватель без того, чтобы не предпринять экскурсии. Во время же каникул эти экскурсии превращались в учебные экспедиции. Экспедиция по Амуру с темой экономического описания края, по Сучану, на Русский остров, даже в Японию и Китай. Завсегдатаями этих экскурсий были В. Е. Глуздовский, М. А. Докукин, С. Г. Пашковский.

Литературные вечера устраивались два раза в месяц. Они являлись завершением прохождения литературной темы. Занятия по литературе во всех старших классах (5, 6, 7-х) и руководство кружками осуществлялись мною. Организация литературного вечера ложилась на преподавателя и группу кружковцев. В каждом классе был свой кружок. Тема вечера определялась программой класса. Так, для кружковцев старших классов форма публичного вечера выражалась в докладах преподавателя и содокладах учащихся, в форме суда над героями. Помнятся интересные литературные вечера на темы: «Русский фольклор», «Суд над Рудиным», «Суд над Лаврецким»; на процессе суда Фадеев выступал в роли обвинителя.

Вечер, посвященный русскому фольклору, подготавливался тщательно, долго. В его организации и осуществлении принимал участие пятый класс почти в полном составе. Группа во главе с Александром Фадеевым разработала широкую программу. Программу вечера напечатали в типографии, что для того времени было событием. Вступительное слово сделал преподаватель, затем выступали: Фадеев с докладом «Поэтические формы в народной лирике», Билименко—-«Формы творчества в эпосе», Дольников.— «Виды народной драмы». Иллюстративную часть составляли пение, музыка, декламация и сценические постановки. Подготовка и проведение вечера сдружили его участников: с этого дня и началась моя дружба с Александром Фадеевым. Я стал более внимательно присматриваться к мальчику. Я и раньше отмечал для себя особенности в его ответах как письменных, так и устных. Его работы, классные и домашние, по литературе были оригинальны по замыслу, обстоятельны со стороны содержания, со стремлением глубоко развернуть тему. Словесные средства мальчика не были особенно богаты, но яркие краски изумляли. Красочность, правдивость, задушевность — вот те качества, которыми отличались письменные работы Фадеева. Его письменная работа на тему «Сон Обломова как образец художественного повествования» была отмечена как выдающаяся. Несомненно, что наши вечера вызвали интерес к литературе и явились формирующим началом в творчестве будущего писателя. В письме-справке от 6 марта 1950 года Фадеев говорит:

«...Своим ростом, как писатель, я бесконечно обязан своему учителю С. Г. Пашковскому и с необыкновенной радостью использую этот случай, чтобы выразить ему свою благодарность».

Общая атмосфера в коммерческом училище дышала свободой и основывалась на содружестве учителя и ученика. Нужно было видеть, как во время большой перемены на катке во дворе училища школьники в паре с учителем и даже с директором мчались по зеркальной поверхности хорошо содержавшегося катка. Коммерческие училища привлекали к себе многих передовых учителей, стремившихся к обновлению школьного преподавания. Классные руководители систематически делали подробные педагогические отчеты о классе. Один из таких отчетов сохранился у меня в черновике. Он представляет особенный интерес в связи с тем, что здесь дается персональная характеристика учеников класса, в котором учился Фадеев.

«Класс живой, разнохарактерный по интересам и проявлениям. В классе большой интерес к спорту, процветает конькобежный спорт; самыми азартными спортсменами яв-ляются Нерезов, Цой, Ким. Склонность к литературе проявляется у Фадеева, Гартмана, Бородкина. Иванов пытается сочинять стихи, но у него они получаются крайне неуклю-жими. Большой интерес к проблемам отвлеченным, к философии проявляет китаец Ся Дун-ху. Он имеет дополнительные (к классным) занятия с Сянь-шином, преподающим китайский язык и религию (буддизм). При прохождении в классе фольклора, при знакомстве с элементами сравнительного языкознания Ся Дун-ху высказывает устно и письменно интересные мысли. Ярко выделяются по характерам: Цой — кореец, сообразительный, быстрый в движениях, прекрасный хоккеист, сильный физически, гибкий, как лиана. Способен к математике, мало интереса проявляет к поэзии и искус-ству. Нерезов физически крепкий, коренастый, с румянцем во всю щеку, хитроватый, с резкими движениями; пишет довольно нескладные сочинения (его язык беден), но про-являет способности к точным наукам...

...Фадеев — хрупкая фигурка не сложившегося еще мальчика. Рядом с Цоем, Ивановым, Нерезовым это хрупкий хрустальный сосуд. Бледный, со светлыми льняными волосиками, этот мальчик трогательно нежен. Он живет какою-то внутренней жизнью. Жадно и внимательно слушает каждое слово преподавателя. Временами какая-то тень-складка ложится между бровями, и лицо делается суровым. Впереди него сидят на парте Нерезов и Бородкин. Этот последний, склонный пошалить, делает гримасы Фадееву, стараясь его рассмешить, но мальчик с укором бросает на него взгляд, сдвигая между бровями морщинку. Черная куртка со стоячим воротником и «Меркуриями» не совсем хорошо сидит на мальчике: она сшита не у портного (очевидно, домашнего производства). Однако мальчик не смущается тем, что одет беднее других: он держится гордо и независимо...»

Внешкольное общение давало большую возможность узнавать каждого из учащихся, в особенности во время экскурсий. Здесь я узнал ближе Фадеева, и здесь укрепилась моя привязанность к нему. Чувство дружбы, товарищества, сознание долга — вот те качества, которые я прежде всего подметил у него. Памятен случай во время экскурсии на Сучан, по берегу Уссурийского залива. Первым местом ночлега по выходе из Владивостока намечена была заимка Дреколовича. Туда мы добрались к вечеру; уже стемнело. Проверили состав экскурсантов. Оказалось — недоставало Гартмана. Тревога охватила всех. Фадеев, зная местность, предложил возглавить группу по розыску отставшего товарища. Вооружившись факелами, группа смельчаков направилась в дебри леса. Только далеко за полночь храбрецы вернулись с Гартманом. В этом поступке Фадеева был проявлен подлинный героизм.

Я не склонен идеализировать постановку дела преподавания и воспитания во Владивостокском коммерческом училище, но справедливость требует отдать должное тем большим усилиям и преданности делу школьного обучения, какими отличался в значительном большинстве своем коллектив преподавателей этого учебного заведения. Александр Александрович при встречах с любовью вспоминал годы пребывания в коммерческом училище. Однажды он писал:

«Дорогой мой Степан Гаврилович!

Очень рад был получить весточку от Вас. Не думайте,— я тоже часто о Вас вспоминаю, вспоминаю тем чаще, чем старше становлюсь. Ведь мои воспоминания, связанные с периодом детства и отрочества, неотрывны от Вас, а, как Вам это хорошо известно, люди в определенном возрасте все чаще возвращаются в мыслях своих ко временам детства и юности.

Ваше письмо было переслано в санаторий «Михайловское», где я буду отдыхать примерно до середины февраля. А потом мы с Вами обязательно повидаемся. Мне эта встреча доставит большую радость. Крепко жму руку и сердечно Вас обнимаю. Я с Вами созвонюсь или же заеду к Вам. Ваш А. Фадеев».

Любовь к Владивостоку, к месту детства и юности Фадеева, выявлялась в наших беседах о прошлом. Оно всегда представлялось Александру Фадееву овеянным каким-то радужным флером. Любовь к человеку и природе составляла сущность его душевных эмоций.

«Дорогой Степан Гаврилович, меня необыкновенно тронуло Ваше приветствие и особенно с этим приложением фото нашего коммерческого училища, которое я видел в последний раз в 1935 году, когда там находился университет. Я не теряю надежды повидать Вас в ближайшее время. Москва — это разлучница. При нашей с Вами занятости и дальности расстояний, однако, надо как-нибудь это преодолевать. Мой самый сердечный привет семье Вашей. Крепко жму руку. А. Фадеев».

События 1917 года, стремление быть ближе к людям, творцам новой жизни, привлекли меня в Москву, откуда я уже не возвратился во Владивосток.

С Фадеевым я встретился только в 1921 году.

В марте 1921 года по заданию Наркомпроса я приехал в Ленинград для ознакомления с положением школьного образования на крупных Путиловском и Балтийском заводах. В один из тех апрельских солнечных дней, которыми так редко дарит север, я проходил по Исаакиевской площади и услышал: «Степан Гаврилович!» Я оглянулся. Передо мной стоял, опираясь на костыли, юноша в солдатской шинели, такой знакомый, почти родной. «Не узнаете?» Я сразу узнал его. «Саша Фадеев, откуда ты?»

В нескольких словах Фадеев рассказал мне, что он с другими делегатами X съезда партии отправился на ликвидацию Кронштадтского мятежа, что он уже в феврале был ранен в ногу, прополз почти два километра по льду до тыловых частей и был эвакуирован в госпиталь. Мы находились вблизи гостиницы «Астория», часть которой была отведена для выздоравливающих воинов. Александр пригласил меня зайти к нему. Я был так рад этой встрече, что немедленно согласился. И вот мы в ярко освещенной солнцем комнате.

Александр стоял передо мной возбужденный, радостный, не зная, куда меня лучше усадить. Естественно, разговор начался с того, кто мы теперь и что мы: я — его бывший учитель и «гроза», классный руководитель, и он — ученик, всегда учтивый и внимательный. Ведь прошло четыре года с того дня, когда мы распрощались, и каких четыре года! Саша с грустью рассказал, что со времени моего отъезда из Владивостока в коммерческом училище многое изменилось. Новый учитель литературы проходил предмет строго по программе, сухо и неинтересно. Правда, ученики нашли выход, вернее, уход... в политику. Саша вскоре оказался в партизанском отряде.

«О партизанских походах, — говорил он, — я когда-нибудь расскажу подробно, а может быть, и напишу. А писать хочется, вы ведь приучили меня записывать и описывать. А знаете, Степан Гаврилович, я не раз пробовал писать стихи — не нравились они мне. Вот стихи Маяковского мне нравятся. Вы не очень почтительно отзывались о стихах Маяковского тогда, во Владивостоке, а вот я читал его стихи, слышал Маяковского в Москве и считаю, что он наш, он не футурист, и он искренне принимает революцию. Кстати, Маяковский сегодня выступает в Доме учителя. Пойдемте, Степан Гаврилович, туда вечером, послушаем Маяковского».

Мне ни разу не приходилось встречаться с Маяковским, поэтому возможность услышать его представляла большой интерес, хотя у меня было настороженное отношение к «горлопану», который, как казалось тогда многим интеллигентам, носителям старых идеалов, опрокидывал традиции Пушкина, Лермонтова... В Доме учителя было людно, шумно. Многокомнатный и многозальный дворец (он раньше принадлежал князю Юсупову, именно здесь был убит Распутин) сохранил былую роскошь убранства: ковры, картины, мебель, обитую шелком, люстры... В маленьком домашнем театре собралось до двухсот человек — матросы, рабочие, студенты, учащиеся. За столом президиума сидело несколько молодых поэтов и между ними Маяковский. Александра я нашел за кулисами. Мы уселись на сцене, в стороне от стола президиума. Мелко тренькающий звонок в руках председательствующего не мог утихомирить шумную аудиторию. Маяковский поднялся, подошел к рампе и заявил: «Я Маяковский. Я читаю сегодня «Мистерию-Буфф» и еще некоторое свое. Кто потом будет выступать, — объявит председатель». Шум в зале затих. Маяковский ходил по сцене и как бы разговаривал с толпой слушателей. Его громкий голос покрывал случайные выкрики и возникавший порой шум. «А знаете, Степан Гаврилович, — тихо сказал мне Александр, — читает он хорошо, здорово, но фактура стихов Асеева мне больше нравится. Однако выводы воздержусь делать! Рано еще, ведь я так мало знаю Маяковского...» Вдруг раздались голоса: «Довольно! Маяковский, тебя никто не слушает и не читает. Брось свое славословие, оно никому не нужно!»

— Не нужно? А где все изданное? Где можно купить издание «Я!», «Маяковский», «Флейта-позвоночник», «Облако в штанах», «Человек», «Мистерия-Буфф»? Все изданное разошлось в первый год. Я читаю то, что выйдет в новом издании.

Когда вечер закончился, Фадеев подошел к Маяковскому и сказал ему:

— Я не поэт и не писатель, пока только солдат революции, но ценю в вас друга и последователя Асеева.

— Не друг и не последователь, а я сам по себе — Маяковский, — ответил поэт.

На следующий день мы вместе с Фадеевым побывали на другом вечере. На нем со своими воспоминаниями о старом Петербурге выступал известный юрист—адвокат А. Ф. Кони. Много любопытного и интересного рассказал он о старом Петербурге, о встречах с писателями и о своей юридической деятельности. Фадеев весь превратился в слух, когда докладчик во всех подробностях рассказал о процессе В. Засулич и об атмосфере, которая создалась в дворянском обществе и при дворе после того, как узнали, что присяжные заседатели вынесли оправдательный приговор революционерке. Когда же Кони стал говорить о своих встречах с Некрасовым, Толстым, Тургеневым, Достоевским, Александр старательно начал записывать, как он потом говорил, не проронив ни слова.

Рассказ живого свидетеля событий прошедшего века глубоко взволновал будущего писателя. Фадеев горячо благодарил меня за этот вечер, не раз вспоминал о нем при наших последующих встречах. Мы разошлись, условившись встретиться в Москве. Но встреча произошла только летом 1923 года в его комнате на Маросейке. Только теперь и здесь я узнал о его первой литературной печатной работе «Разлив». Здесь я услышал от него жалобу на недостаточность языковых средств и дал совет заняться самообразованием путем чтения книг, рекомендовал достать библиографический труд Рубакина «Среди книг».

С «Разгромом» я познакомился только в 1926 году. Через три года появились первые главы «Последнего из удэге». О замысле создать большое произведение на тему о значении и роли социалистической цивилизации для жизни и культурного роста народностей, еще находившихся в то время на ступени первобытности, я узнал от автора в 1923 году. Художественные образы, сочность языка, широта размаха темы поразили меня. Я направил автору восторженное письмо с большой похвалой, но не преминул высказать в нем свои замечания по поводу синтаксических погрешностей. Ответа на мое письмо не последовало, хотя автор романа, видимо, получил его. Об этом я заключил из статьи К. Зелинского «Александр Фадеев», помещенной во втором номере «Нового мира» за 1947 год: «Строгий учитель не преминул, однако, указать уже известному писателю на некоторые его погрешности по части синтаксиса русской речи, и автор «Разгрома» должен был согласиться с замечаниями своего старого учителя».

Годы 1922—1929, когда я жил в Москве, Александр Фадеев почти не жил в столице: он выезжал в разные концы родины. Только с 1937 года, когда я после почти десяти лет жизни в Ленинграде переселился в Москву, мы стали встречаться чаще. Обычно после поездки за границу мой молодой друг заезжал ко мне и делился впечатлениями. Радовался, что мог сообщить интересное: эпизод, встречу или происшествие. Так, рассказывая о пребывании в Чехословакии, он раскатисто рассмеялся: «А знаете, Степан Гаврилович, кто меня навестил в Праге? Не узнаете! Помните нашего физкультурника из коммерческого училища? Да, сам Мойжиш с двумя своими сыновьями навестил меня в городе Праге». Он подробно описал, как выглядят сыновья нашего общего знакомого. Пребывание в Париже произвело глубокое впечатление на писателя. Ему очень хотелось, как он сообщил мне, поделиться со мной своими впечатлениями. Александр Александрович приехал ко мне около шести часов вечера. Я был дома один. После двухчасовой беседы он предложил мне поехать вместе с ним на только что открывшуюся Всесоюзную выставку сельского хозяйства. Мы бродили по аллеям выставки до ее закрытия, любовались фонтанами и цветами. Фадеев много говорил о Париже. «А знаете, Степан Гаврилович, я интересовался не только Лувром, Версалем, Гранд-Опера, нет, я был и на тех окраинах (по-нашему «шанхаях»), которые, помните, описаны у Золя в романе «Деньги». Там я видел оборотную сторону большого города, оборотную сторону культуры капитализма: какая там нищета и какая жалкая жизнь! Конечно, у нас есть тоже «Шанхай», но это несравнимо с той нищетой и с тем ужасом, что в Париже».

Фадеев обычно о своем приезде сообщал письмом.

«Милый мой Степан Гаврилович! Только что вернулся из Чкаловской области и получил Ваше письмо. Оно доставило мне огромную радость. Как давно я Вас не видел и не слышал! Мне бы хотелось повидаться с Вами. У меня много припасено рассказов для Вас о наших общих знакомых... Крепко жму Вашу руку и обнимаю Вас. Ваш А. Фадеев».

Наши встречи не ограничивались взаимным обменом впечатлениями о настоящем или воспоминаниями о прошлом; они каждый раз оканчивались обсуждениями или старых классиков, или вновь вышедших произведений советских писателей.

Необыкновенная чуткость, соединенная с деликатностью и сердечной мягкостью, никогда не позволяла моему другу касаться интимных сторон жизни человека. Он как-то их чувствовал. Не зная моей биографии, не спрашивая о моих убеждениях, он их совершенно точно угадывал, и настолько, что я поражался его интуиции. Я понимал, что это дар природы, тот самый дар, которым должен обладать истинный писатель и без которого писатель-творец ничего не может дать.

В декабре 1951 года я неожиданно получил приглашение:

«Дорогой и милый мой Степан Гаврилович! Вот и мне пришло 50 лет на пути к ста. Вы знаете, что я Вас помню и люблю. И конечно, я был бы счастлив видеть Вас на вечере, который товарищи мои устраивают в мою, так сказать, честь. Конечно, если Вы не вполне здоровы, — не ходите. Там будет страшная духота и давка. А я, независимо от того, пойдете Вы или не пойдете на этот вечер, пришлю Вам билет на 24-е в зал Чайковского. Там будет просторней. Но все-таки я не могу забыть Вас и в наш писательский день, и шлю Вам два билета. Второй Вы надпишете сами (ох,- как Вы выругаете меня за этот «оборот»!).

Шлю Вам одновременно переработанную «Молодую гвардию». Сердечно Вас обнимаю.

Ваш Фадеев. 21 декабря 1951 г.».

Действительно, там были и давка и духота. Звучали речи официальные — «по долгу службы» — и неофициальные. Мы с Александром переглядывались во время речей панегиристов и отличали официальное словотворчество от искреннего чувства почитателей. На вечере в зале имени Чайковского выступало много представителей от читательских организаций, заводов, фабрик, театральных коллективов.

До 1954 года мы не встречались. Свидание состоялось только на Втором съезде писателей. Съезд открылся 19 декабря 1954 года. Мой друг, несмотря на страшную перегруженность, однако нашел время позаботиться о своем старом учителе и прислал приглашение.

Забота, внимание к своему старому другу-учителю проявлялись при всякой, даже случайной встрече. В кулуарах Колонного зала Дома союзов Фадеев находил время подойти и спросить, какова моя оценка того или другого выступления, и допрашивал, не нуждаюсь ли я в чем. Когда выходила из печати какая-либо его книга, Фадеев немедленно присылал с дружеским автографом. Так, в 1941 году писатель поспешил прислать своему первому учителю только что вышедший томик «Последнего из удэге», в 1947 году — первое издание «Молодой гвардии» и в 1951 году переработанное издание того же романа.

В 1955 году мне исполнилось 70 лет. Мой бывший воспитанник помнил об этом и поздравил меня, прислав на память книгу «Русское искусство» со словами: «Дорогому, любимому учителю в день его семидесятилетия с любовью и дружбой».

В письме от 2 апреля 1955 года Фадеев писал:

«Дорогой и милый Степан Гаврилович!

Большое сердечное спасибо Вам за Ваши хлопоты...

Итак, Вам стукнет завтра 70 лет. Поздравляю Вас от всего своего сердца. Чем старше я становлюсь, тем больше сознаю, как много Вы сделали для меня в ту самую чудную и самую ответственную пору, когда глубоко укрытое зернышко таланта может либо дать свои ростки, либо заглохнуть. Я— прозаик, но благодаря Вам полюбил поэзию, но проза по Белинскому это тоже поэзия.

Будьте таким же могучим, принципиальным, жизнелюбивым и деятельным все свои остальные 80 лет, ибо по данным науки человеку положено жить по крайней мере полтораста!

Сердечно обнимаю Вас и целую.

Горячий привет всей Вашей семье.

Ваш Ал. Фадеев».

Какая-то нежность и нескрываемая радость при встречах объединяли старого учителя и пятидесятилетнего, ставшего известным писателем, бывшего воспитанника. Разговор мимикой и жестами у нас происходил даже на многолюдных собраниях, съездах. Незаметно для других, но совершенно понятно для меня Александр Александрович делал движение рукой или просто смотрел на меня, и я по выражению его лица понимал, что он хотел передать мне.

Последний «разговор» без слов состоялся 15 мая 1956 года в Колонном зале Дома союзов, у гроба Фадеева.

Смерть не исказила его благородных черт, только теперь я читал в его застывшем лице следы бурь и невзгод пройденного пути. В шесть часов утра, до начала всех полагающихся церемоний, я был одним из числа провожавших в вечность нашего друга.

Он ушел от нас, но продолжает жить в своих творениях, в сердцах и мыслях молодой гвардии, грядущей на подвиг строительства коммунизма.