Среди ребят, игравших на нашем дворе, был мальчик среднего роста, худощавый, с оттопыренными ушами, часто и весело смеявшийся. Звали его — Саша Фадеев. Он жил на Комаровской улице с сестрой Таней. Его родители жили в это время в селе Чугуевке.

Саша приходил к моему брату, с которым он был в одном классе. Вместе они готовились к репетиции — оба были членами литературного кружка, существовавшего в коммерческом училище под руководством преподавателя русского языка Пашковского. Кружок издавал журнал и ставил спектакли. Саша принимал самое активное участие в журнале и в спектаклях.

По воскресеньям мы играли в бабки, в лапту или уходили на зеленую лужайку у подножия сопки Орлиное Гнездо и состязались в запуске бумажных змеев. Высоко в голубое небо поднимался на бечевке разноцветный змей. Саша искусно выверял «путо», прикреплял длинный хвост, а сверху укреплял трещотку и вступал в «бой» с другими владельцами змеев, стараясь своей бечевкой подвести и срезать бечевку противника. Змей становился трофейным — и победитель ликовал.

Не меньший азарт вызывала игра в бабки. За бабками мы ходили на пристань и на Семеновский базар, собирали их около китайских харчевен.

Мимо нашего двора часто водили закованных в кандалы арестантов из тюрьмы в окружной суд. Одетые в серые из солдатского сукна штаны и такие же куртки, в арестантских шапках без козырька, они медленно двигались под звон кандалов. Этот звон кандалов приковывал нас: прекращались игры, и как завороженные стояли мы и смотрели вслед уходящей партии, окруженной конвоем. Не эта ли картина породила в детской душе Саши какое-то смутное представление о неведомой борьбе, которое впоследствии развивалось в чувство протеста против угнетения?

После Февральской революции, когда возникли ученические организации, Саша, тогда ученик шестого класса, был избран первым редактором ученической газеты коммерческого училища.

На формировании мировоззрения Александра Фадеева, безусловно, сказалось влияние семьи Сибирцевых. В этой прогрессивной семье он впервые услышал имена Герцена, Чернышевского, рассказы старшего из своих двоюродных братьев Всеволода Сибирцева о политической жизни Петербурга, где Всеволод учился в политехническом институте. Саша был очень привязан к младшему из братьев — Игорю Сибирцеву. Вместе с Игорем он был в партизанском отряде, вместе они уезжали в 1920 году на Амурский фронт, и, когда Игоря назначили в одну из бригад 2-й Амурской дивизии, Саша неоднократно пытался попасть в ту же бригаду.

После контрреволюционного выступления чехословацкого корпуса летом 1918 года владивостокская партийная организация ушла в подполье. Саша получал поручения от партийного комитета. Это касалось главным образом работы в Рабочем Красном Кресте по снабжению политических заключенных и красногвардейцев бельем, продуктами и другими передачами, которые Рабочий Красный Крест организовал на добровольные взносы рабочих Владивостока.

Рабочий Красный Крест не располагал средствами для оплаты транспорта, и поэтому молодежь носила передачи политзаключенным на себе.

Городской комитет партии выпускал листовки, воззвания, которые нельзя было распространять легальным путем, и вот Саша и другие «соколята» — Саня Бородкин, Гриша Билименко, Петя Нерезов — совместно с Таней Цивилевой, Зоей Станковой, Зоей Секретаревой отправлялись расклеивать вечерами листовки.

Ходили по двое, парень с девушкой, разыгрывая влюбленных. Усыпив бдительность шнырявших повсюду шпиков, парочка останавливалась у забора или ворот, из кармана быстро извлекалась банка с клейстером, и через минуту на заборе белела листовка. Как-то мы все собрались в условленном месте для получения листовок. Саша сказал мне: «Знаешь, такой азарт разыгрывается, хочется наклеить как можно больше и под самым носом у белогвардейцев».

Мы часто встречались с Сашей у Игоря Сибирцева. Семья Сибирцевых с 1918 года жила в казармах Сибирского флотского экипажа, где в этот период размещалась и прогимназия их матери Марии Владимировны. Мы приходили к Игорю как к старшему товарищу по гимназическим годам поделиться мыслями, рассказать о своей партийной работе (он был кооптирован в подпольный комитет партии) и просто посидеть, побалагурить.

Помню одну дискуссию, которая была вызвана вышедшей в свет книжкой Николая Костырева «Идея фикс». Дискуссия шла о сущности пролетарской литературы. Некоторые товарищи говорили, что книга Костырева является образцом пролетарской позиции в литературе, другие же считали, что это псевдоискусство, так как там было много заумного. Высказываться в ту пору против модного течения означало прослыть отстающим человеком. Но Саша не побоялся противостоять моде.

Он проявлял интерес к классической русской литературе. Помню, как восхищался он длинными гоголевскими периодами в описании запорожской степи (описание пути Тараса Бульбы с сыновьями в Сечь).

В коммерческом училище изучали японский язык, и Саша, обладая хорошей памятью, цитировал выдержки из хрестоматии японской литературы. Однажды он выступил на вечеринке и наизусть прочел на японском языке рассказ о том, как лягушка, сидевшая на камне, прыгнула в пруд и от этого пошли круги по воде. Читал Саша с таким искусством и страстью, что незатейливая эта история прозвучала так, будто он поведал нам величайшую философскую истину. В нем уже тогда намечался прекрасный оратор.

В 1919 году политическая борьба в Приморье обострилась, реакция усилилась. Революционно настроенная часть крестьян под влиянием большевистской правды, звучавшей в словах фронтовиков, стала организовывать партизанские отряды. Весной 1919 года всколыхнулись приморские села. Карательные отряды колчаковцев, вторгнувшись в глубь волостей, натолкнулись на вооруженное сопротивление партизан. Областной партийный комитет посылал из Владивостока работников в помощь партизанам. Вскоре в Сучанскую долину прибыла группа одноклассников Саши — выпускников коммерческого училища. В их числе были Гриша Билименко, Исаак Дольников, Саня Бородкин, Петя Нерезов, Анатолий Тайнов и другие. Они пробирались по нелегальным пропускам, мастерски сфабрикованным во Владивостоке силами молодых печатников, во главе которых стоял изобретательный Федя Коваль.

Ребята благополучно миновали белогвардейскую заставу на станции Шкотово, где проходила проверка документов. От станции Кангауз пешком добрались до села Сергеевки (там в это время стоял штаб отряда под командованием Н. К. Ильюхова).

Я прибыла в этот отряд несколько раньше — в марте 1919 года. Вскоре после своих друзей в отряд пришел и Саша, и мы снова с ним встретились.

Штаб отряда направил ребят в различные волости для разъяснительной работы среди населения и организации партизанских отрядов. С этой же целью я и Гриша Билименко вместе с пятью другими товарищами были направлены в Ново-Литовскую волость. После возвращения с задания в отряд мы с Сашей едва не рассорились... из-за карабина. У меня был кавалерийский карабин, а у него берданка. Его мужское самолюбие было задето, так как он считал, что мне, как девушке, можно иметь менее совершенное оружие. Конфликт кончился тем, что, уезжая во Владивосток по заданию штаба для передачи сведений подпольному партийному комитету, я оставила свой карабин Саше. В отряд мне вернуться уже не удалось, я была арестована и заключена в тюрьму.

Осенью 1920 года мы втроем: Игорь Сибирцев, Саша Фадеев и я —выехали из Владивостока в Благовещенск, в расположение штаба Амурской армии. Ехали мы по нелегальным документам. У меня — латышский паспорт на имя Нератнис Амлии-Мальвине; у Игоря был паспорт на имя Селезнева, у Саши — документы на имя Булыги. Сели в поезд, соблюдая правила конспирации, ехали в разных отделениях вагона. На станции Гродеково, где располагалась белогвардейская застава, документы были отобраны и мы сидели ни живы ни мертвы в ожидании результатов проверки... Но вот принесли паспорта, и мы облегченно вздохнули, когда поезд тронулся дальше.

Так добрались до Харбина, пересели на китайский пароход. Плыли по Сунгари, потом вошли в желтые воды Амура.

На одной из остановок произошел конфузный случай, который мог кончиться провалом. Пассажиры парохода подверглись проверке документов чиновниками английской таможни, которая контролировала китайское пароходство.

В кают-компании после проверки происходила раздача документов. Чиновник выкликает мою новую фамилию, а я забыла, что я — Нератнис, сижу и не откликаюсь, только ужасное выражение лица Игоря вывело меня из задумчивости. За эту рассеянность мне здорово попало.

Вот мы и в Благовещенске! Тут уже не надо бояться шпиков и белогвардейцев. Через несколько дней каждый из нас получил назначение, и, как позже выяснилось, все мы оказались во 2-й Амурской дивизии. Сибирцев был назначен комиссаром в бригаду Петрова-Тетерина, Фадеев направлялся в районы, освобожденные от белогвардейских банд, а я — в политотдел 2-й Амурской дивизии, где работала начальником культотдела.

Работой по созданию органов советской власти в освобожденных районах ведал политотдел. Поэтому-то и приезжал к нам в политотдел Александр Фадеев, который в то время работал по организации комсомольских ячеек. Здесь, в политотделе, он получал инструктаж, задания и отчитывался в своей работе. Позже Фадеев был назначен политработником полка, а потом бригады, где начальником был Булычев.

Прибыв в город Нерчинск, политотдел в доме, конфискованном нами у купца Бутова, организовал вечер для бойцов Народно-революционной армии. В первом ряду сидели члены штаба армии: Велехов, Постышев, Серышев, Мельников и другие, а со сцены неслась по-мальчишески звонкая и очень красивая речь молодого политработника, одетого в армейскую форму. Это Саша Фадеев образно рисовал два мира: мир праздной и развращенной буржуазии, подымающей в холеной руке не стакан вина, а стакан, наполненный кровью рабочих; с другой стороны — мир тружеников, чьими руками создается богатство и красота для жителей дворцов. Созидатели этих богатств живут в лачугах и харкают кровью. Эти образы, созданные тогда в бутовском доме, и посейчас стоят у меня перед глазами.

Зал, наполненный бойцами, затаив дыхание слушал эту огненную речь, проникнутую таким вдохновением, такой страстностью, что казалось, все это видишь воочию перед собой, и сердце закипало ненавистью к одним и проникновенным уважением к другим. В задних рядах стояли бойцы, которые только что сменились с караула, и вот, как были на посту — с винтовками, в шинелях, — замерли, вслушиваясь в эти слова.

...После взятия Читы я уехала туда и работала в ПУРе (Политуправление армии), а оттуда в январе 1921 года выехала в Москву в качестве дипкурьера. Исполнять обязанности дипкурьера было уже не так сложно. Эти обязанности заключались в том, чтобы доставить в крупные города Сибири и в Москву почту Министерства иностранных дел правительства буферной республики. Работая в аппарате Коминтерна, я одновременно училась на агрономическом отделении при Пречистенском рабфаке, жила в общежитии.

В феврале 1921 года мы снова встретились с Сашей. Он приехал в Москву делегатом на X партийный съезд и остановился у меня. У меня была сравнительно большая комната. Вместимость этой комнаты как бы увеличивалась потому, что в ней не было никакой мебели, но это никого не смущало. Комната по вечерам наполнялась друзьями-дальневосточниками, которые с путевками в рабфаки и вузы приезжали в Москву и временно останавливались у товарищей, пока не обзаводились своим жильем. Было так принято: не удивляться, если в открывшуюся дверь входил кто-нибудь из ребят с рюкзаком за плечами и заявлял: «Вот и я приехал, пока побуду у тебя». Ему освобождалось место, и он, расстелив свою шинельку, ложился на пол.

В доме не действовало электричество, не работал водопровод; водяное отопление, правда, налаживалось, и обитатели дома грели свои чайники в котельной.

К вечеру, собравшись с разных концов Москвы, мы оживленно беседовали, каждый рассказывал о новых впечатлениях, о трудностях и успехах в учебе. Немногие из нас получали ужин, но никто не мог съесть его в одиночку: все складывалось в общий котел. День кончался громкой читкой книг Игоря Грабаря по истории искусства. «Аудитория», то есть все мы, лежа на своей верхней одежде, располагалась вокруг опрокинутых санок (единственная наша «мебель»), на санках прикреплялась свеча, и мы уносились в сказочный мир искусства.

Несмотря на внешнюю неустроенность и весьма скудное питание (помню, что обед для сотрудников Коминтерна, где я работала, состоял из супа, приготовленного из селедочных головок и хвостов, а на второе подавалась мороженая картошка в мундирах, хлеба выдавалось по двести пятьдесят граммов), несмотря на все это, мы были счастливы и вовсе не замечали этих неудобств. Мы были счастливы тем, что могли пойти в Политехнический музей, слушать Маяковского, Луначарского, побывать на диспуте, где Коллонтай выступала на тему «О крылатом эросе», попасть в Колонный зал, где выступала перед студенческой аудиторией Крупская, достать билеты в Большой театр, если даже за них надо было отдать обед. Это для нас открылись двери рабфаков и вузов, мы поглощали науку не только в аудиториях своих факультетов, но ходили на лекции и по другим специальностям. Мы были переполнены пафосом строительства нового мира, и это захватывало нас.

В феврале 1921 года в Кронштадте вспыхнул мятеж. Саша, в числе других делегатов X съезда партии, выехал на подавление восстания.

На льду во время наступления Сашу ранило в ногу. Его поместили в военный госпиталь в Ленинграде. Друзья-дальневосточники снаряжали ему посылки, и вот с одной из них я ездила в госпиталь навестить его. Из госпиталя Саша вернулся в Москву и поселился в одной из двух комнат, где жили мы с мужем. Он был принят в Горную академию и ежедневно, прихрамывая, отправлялся на Калужскую площадь, где она размещалась.

Приходя с занятий, он с волнением рассказывал, например, о дискуссии среди студенчества по поводу того, может ли студент отрываться от науки и вести общественную работу, или его назначение — постигать знания, не выходя из узкого круга академической жизни. В период острой классовой борьбы эта борьба переносилась и в стены высшей школы, реакционная часть старой профессуры и студенчества столкнулась с пришедшей с фронтов пролетарской молодежью. Отрешиться от общественной работы означало бы оставить высшую школу в руках реакционеров.

Саша принимал самое активное участие в общественной жизни и в то же время помногу и усидчиво занимался. Помню, что я заставала его за чтением специальной литературы, за изучением классиков марксизма-ленинизма. Он конспектировал работу Ленина «Материализм и эмпириокритицизм». Эта работа вызывала в нем восхищение, особенно горячо он высказывался об остроте ленинской полемики.

Пришло известие о гибели двоюродного брата Саши — Игоря Сибирцева. Услышав эту тяжелую весть, Саша разрыдался. Он долго не мог успокоиться, переживая эту утрату как большое горе.

Скоро он переехал в общежитие академии, но у нас бывал часто. Рисуя студенческий быт, Саша рассказывал, как один студент из их комнаты каждое утро, сбрасывая с себя простыню не первой свежести, патетически восклицал: «Рождение Венеры из пены морской!»

Сам Саша был очень аккуратен. Он тщательно убирал комнату, мыл посуду, пол. И в разговоре не раз подчеркивал, что у ребят — выходцев из рабочих и крестьян - в комнатах всегда чище по сравнению со студентами — выходцами из среды дореволюционной интеллигенции. Первые, привыкшие к труду, не гнушаются сами убирать за собой.

Саша в то время носил гимнастерку темно-серого сукна и такие же брюки-галифе, заправленные в сапоги, сапоги были всегда начищены, и все пуговицы на одежде пришиты.

В 1924 году по путевке ЦК партии Фадеев уехал на Северный Кавказ на партийную работу. После этого мы с ним не виделись до приезда его в Москву, когда он стал работать в руководстве писательской организации.

В послевоенные годы, работая неподалеку от Москвы, я неоднократно приезжала в Москву и встречалась с Сашей. Мы виделись с ним или у него дома, или у наших друзей-дальневосточников, чаще всего у Ольги Левич.

В небольшой уютной комнате у Ольги собирались товарищи по владивостокскому подполью 1918—1919 годов. У стола усаживались Таня Цивилева, Зоя Станкова, Mapycя Сахьянова, Настя Красавина, часто приходил и «дядя Володя»— Губельман. У всех было радостное, приподнятое настроение оттого, что мы вновь видим друг друга.

Вспоминаю эти дни.

На дворе появляется Саша и, видя меня в окне читающей в очках книгу, смеясь и разводя руками, громко кричит: «Есть такая фигура, когда играешь в городки, — бабушка в окне». Вот Саша входит в комнату — большой, широкоплечий, с такой милой и знакомой улыбкой. Он целует всех по очереди, садится за стол, и завязывается непринужденная, оживленная беседа, прерываемая восклицаниями: «А помнишь?» Вспоминаются эпизоды далекого прошлого. Вспоминаются курьезные случаи. Взрыв хохота оглашает комнату, всем весело, все радостны и молоды.

В последний раз мы встретились с Сашей 21 апреля 1956 года. Я пришла вечером на его городскую квартиру. Саша, полулежа на диване, диктовал своему секретарю — Валерии Осиповне, и та под диктовку печатала на машинке. После обычных общих фраз о здоровье и делах у нас завязалась беседа об окончании его работы над романом «Черная металлургия». На мой вопрос, будет ли он его заканчивать и переделывать, Саша взволнованно, даже как будто рассердившись, сказал, что положение с романом очень сложное. Он работал над ним семь лет. Основным стержнем произведения он сделал борьбу за внедрение одного новшества в области металлургии. Такой метод действительно был тогда предложен, он даже был оценен как прогрессивный. Но пока роман писался, выяснилось, что эта оценка неправильна, метод не может быть поддержан, и, таким образом, роман как бы потерял свою фактическую основу. «Как хорошо, что он не вышел! Это мое счастье, что я не поспешил его сдать! — воскликнул Саша. — Я, конечно, буду его переделывать»,— закончил он.

В этот вечер Саша должен был ехать на дачу в Переделкино, и он предложил завезти меня домой. Мы заехали за Соней Кригер и втроем доехали до Зубовской площади. По дороге Саша говорил о старшем сыне, о его предполагаемой женитьбе; о том, как, будучи в Чехословакии, он искал и нашел нашего общего знакомого — преподавателя Ивана Ивановича Мойжиша, с которым мы в детстве занимались спортом в гимназии и во владивостокском спортивном обществе. Я сказала ему, что хочу посмотреть в Художественном театре «Кремлевские куранты». Он обещал достать билеты. И действительно, он их прислал. Несмотря на свою непостижимую занятость, он не забывал даже самое незначительное, если что-либо обещал. Его большое и отзывчивое сердце всегда откликалось людям, нуждающимся в его поддержке и помощи.

Доехав до Зубовской площади, мы вышли из машины, Саша расцеловался с нами и сказал: «Ну, до свидания, мои боевые подруги!» Это последнее, что слышала я от него.

Прощай же и ты, мой боевой друг, друг моей прекрасной юности, мой брат!