Александра Александровича Фадеева я помню с 1909 или 1910 года, с тех пор, когда мне было девять — десять лет и мы с мамой жили в маленьком флигелечке дома Жуковских на Комаровской улице. Это было во Владивостоке, с которым связано в моей памяти все, что касается Фадеева с этих лет до 1920 года, хотя он и не все это время находился во Владивостоке.

Моя мама работала экономкой у учительницы, содержавшей частный пансион человек на двенадцать детей. Здесь и мне были преподаны «правила хороших манер».

Первый раз я увидела Сашу Фадеева во дворе в тот момент, когда я в пылу игры в «беговушку» (лапту) неслась во весь дух.

Саша вышел с книгами под мышкой из квартиры Сибирцевых, у которых он жил в то время; очевидно, он шел в библиотеку. Вид у него был солидный, серьезный, он и не взглянул на нашу шумливую компанию, и мне показалось, что он нас всех презирает, а меня особенно. Я даже не смогла дальше бежать и приостановилась.

Сын хозяина дома Женя Жуковский сказал, что это Саша Фадеев, что он учится в коммерческом училище и что он много читает и никогда не играет. С нами он и правда не играл, и я не знаю, с кем он дружил в то время. Позднее он жил в пансионе Капустьян, которая была начальницей школы имени Черепанова на Китайской улице. В этой школе училась я и дружила одно время с Ничей Сибирцевой, учившейся там же.

Позже, когда я уже училась в гимназии и жила отдельно от своей мамы, в семье доктора Ланковского, эмигрировавшего в 1905 году из России, я встретила Сашу в обществе учеников коммерческого училища, с которыми мои две подруги (Лия Ланковская и Нина Сухорукова) и я познакомились в их училище на вечере.

В то время нам всем было необыкновенно весело при встречах. Мы играли в горелки, кошки-мышки, в промежутках танцевали до упаду, особенно лихо получалась у нас венгерка. В 1950—1955 годах Саша часто вспоминал это счастливое для нас время.

Но в конце вечера, когда играли заключительный марш и все устремлялись в раздевалку за шубами, мы неизменно находили всех своих друзей в полном составе. Обычно их было пять — семь человек: Петя Нерезов, Паша Цой, Гриша Билименко, Саня Бородкин, Саша Фадеев, Яша Голомбик, Женя Хомяков; Ися Дольников, Женя Хомяков и некоторые другие приходили и уходили, но пятеро были постоянно вместе с нами. Все эти мальчики были необыкновенно дружны между собой, а мы, три девочки, настолько привыкли к ним, что без них не предпринимали ничего: вместе ходили на вечера, в театр, на концерты, ездили на дачу, на прогулки, катались на лодке.

Отношения с этими мальчиками у нас были самые добрые, хотя обращение на «вы» мы не меняли почти до последнего «до свидания», которое оказалось, к сожалению, роковым (ни с кем, кроме Саши Фадеева, мы не встретились никогда, хотя я и Лия очень желали этого).

Довольно скоро мы стали замечать взаимную склонность некоторых мальчиков и некоторых девочек. Правда, нам казалось, что до серьезного так далеко. Кому-то нравился Петя, кто-то нравился Яше, Гриша не совсем разобрался в своем увлечении. У каждого из нас сердце билось неясным, но каким-то радостным предчувствием.

Саша постоянно бывал среди нас. Если он вступал в общий разговор, то говорил всегда горячо, страстно, но чаще мы видели его в каком-то глубоком раздумье. Ему нравилась одна из девочек, и часто было можно видеть его горячий, ревнивый, а иногда тревожный взгляд, которым он следил за этой девочкой, тоже не очень уравновешенной, легко переходившей от бурного смеха к мечтательности, к тихой грусти. Над Сашей никогда не смеялись, не дразнили его, так постоянен и так скромен он был в первом своем увлечении.

Когда вечером, прощаясь, мы уже на крыльце протягивали мальчикам руки для пожатия, Саша вставал за другими мальчиками и ждал, чтобы девочка, которая ему нравилась, прощалась с ним последним и пожатие его руки уносила с собой.

«Как все это было чудесно!» — говорил Фадеев при встречах в пятидесятых годах, когда я бывала в Москве и мы вспоминали нашу юность.

Да! Это было чудесно, поистине чудесно! И эти робкие чувства, и эта бережливость друг к другу, и самое время, предрассветное время 1915—1917 годов.

На всю жизнь у меня остались в памяти более поздние времена, когда наши мальчики стали превращаться в юношей, а мы —в девушек, когда мы уже не желали вплетать в свои косы ленты, а волосы свои связывали огромными бантами; шумные игры в «беговушки» и «казаков-разбойников» прекратились, а собираться стали на вечеринках друг у друга.

Теперь мы часто, притихшие, слушали музыку, пение под аккомпанемент пианино, мелодекламацию. Среди наших подруг и товарищей обнаружились певцы, музыканты, чтецы (Андрей Иванов, Коля Андреев, Катя Жукова, Лия Ланковская, Нина Сухорукова и другие).

«В тени задумчивого сада» и «Элегию» Масснэ исполняли мы с Лией: она аккомпанировала, я пела. Помню — комок слез подступал мне к горлу, и все затихали. Потом говорил Саша Фадеев. Я сидела в тени пианино, и мне было хорошо видно выражение лица Саши. Он забирался за цветы, которых было очень много, и они были сгруппированы у окна на различных подставках и тумбочках. Стоял он прямо, закинув слегка голову назад; пальцы правой руки закладывал за борт форменной своей тужурки со стоячим воротником с эмблемами их училища на углах. Строгая форма училища гармонировала с его горделивой позой.


...Синих гор полукруг наклонился к цветущей долине,
И чуть дышит листва кипарисов, и пальм, и олив...
Да не тянет меня красота этой чудной природы,
Не зовет эта даль, не пьянит этот воздух морской,
И как узник в тюрьме жаждет света и жаждет свободы,
Так я жажду отчизны, отчизны моей дорогой!

После чтения уже не захотелось смеха, шум, игр. Раздумье охватило наше маленькое общество.

— Споем все! — предложил Петя Нерезов. Он пользовался авторитетом среди нас. Спокойный, умный, иногда насмешливый, но постоянный и верный товарищ, он во многом служил нам примером.

И вот прекрасные мотивы захватили нас и понесли... «Не осенний мелкий дождичек...», «Быстры, как волны, дни нашей жизни...». Запевать приходилось мне, и я, еле справляясь с волнением и застенчивостью, запевала, а когда подхватывали все, было так хорошо, как не было уже больше-никогда.

В тот вечер мы расстались особенно тепло, растроганно глядя друг на друга.

Мы с подругой остались одни. Не могли сразу уснуть и долго разговаривали.

Подруга была очень грустна. Я догадывалась, что она все больше любит Нерезова. И вот что-то заставило ее вдруг броситься лицом в подушку и рыдать беззвучно... Я стала расплетать ее огромные косы, потихоньку гладить по голове... Что я могла еще сделать?

Вот такие были друзья Саши. Да и сам Саша был один из нас, частью нас, его характер, его мысли, привычки — это частично и наши привычки, наши настроения. Потому я, вспоминая о Саше, вспоминаю и о всех нас.

Живя в приморском городе, мы были связаны с морем, любили его.

В бурную погоду, когда разгневанный тайфун бросал растрепанные громады холодных волн на берега Амурского залива, мы бежали на «спасалку» (спасательную станцию на мысе Бурном). Удары волн так сильны, что мелкие, как туман, брызги и обрывки волн долетают до нас. Наша одежда становится мокрой. Ветер пронизывает нас насквозь.

Мы в восторге кричим что-то, смеемся...

Об одном из посещений Амурского залива вспоминал Фадеев в 1952 году. С теплотой и грустью он говорил об этом вечере. Радостно мне было видеть, что он, уже седой и столько видевший в своей трудной и сложной жизни, сберег в сердце такие свежие юношеские воспоминания, такие чистые чувства.

Солнце уже заходило, когда мы в полном составе подходили к Набережной, на которой тогда не было изгороди. У самого обрыва, по которому пролегала улица, росла трава, лежало несколько бревен, из трещин скалы над самой морской пучиной тянулись деревца — жиденькие и кривые.

У нас потух смех и разговор оборвался. Мы сели на сыроватые от густого тумана бревна. Туман сгущался. Наши лица, волосы, одежда отсырели, а туман все густел, сквозь него не было видно уже залива, даже близкие от нас предметы точно плавали в тумане, потеряв четкость очертаний. Казалось, мы одни во всем мире. Мы все были бесконечно близки друг к другу. И это было радостно, и рождалась тревога за будущее: разбросает ли нас жизнь, как ветер осенью разносит сухие листья деревьев, или... а что «или»? Ничего не было определенного. Но боязнь потерять друг друга была, и об этом мы, девочки, говорили не раз.

«Как было хорошо тогда! И как нам всем было хорошо, даже в минуты грусти и раздумья!» — вспоминал А. Фадеев, этот вечер.

Помню я А. Фадеева еще на самодельной сцене училища. Мы были приглашены на вечер: ставились сцены из произведений русских классиков, изучаемых в средних школах,— из комедии Фонвизина «Недоросль», из «Бориса Годунова» Пушкина. Саша Фадеев играл Гришку Отрепьева в сцене «В Чудовом монастыре».

Играл он очень хорошо.

В то время мы уже читали Добролюбова, Чернышевского. Нас волновали и политические события... Наши убеждения, взгляды на жизнь, на поступки людей, политические события только начинали формироваться... Все будило интерес, вставали перед нами вопросы, рождались сомнения, колебания. Спорили мы до хрипоты. Иногда так и расходились, не, разрешив вопроса, и продолжали спорить при следующих встречах.

Как-то кто-то из нас сказал, что все люди эгоисты. Конечно, эта мысль вызвала целый взрыв в нашем маленьком, обществе: заговорили все враз, зашумели. И эта тема занимала нас несколько дней. Говорили, что альтруизм — это более тонкое выражение эгоизма, что даже страдание ради блага ближнего — эгоизм, ибо данное лицо в этом видит. удовлетворение, иначе это лицо не будет уважать себя, а уважать себя — это удовлетворение... Договаривались до абсурдов, чуть не перессорились.

Вторым камнем преткновения был вопрос о политике. Многие из нас, больше девочки, находили, что можно жить вне политики. В то время я не знала, что несколько наших мальчиков уже состояли в большевистской подпольной организации. Саша Фадеев уже выполнял тогда ее поручения.

Это время нашло свое отражение в романе А. Фадеева «Последний из удэге», где он говорит об исключении пяти мальчиков из коммерческого училища. Такой случай действительно произошел во Владивостоке, и все учащиеся понимали истинные причины, побудившие дирекцию училища исключить мальчиков: революционные настроения многих учащихся вызывали озлобление со стороны монархистов-учителей и администрации школы. На уроке рисования или черчения Гриша Билименко нечаянно стукнул доской — крышкой столика. Он, мягкий и вежливый человек, хотел извиниться, но не успел. Раздался резкий окрик: «Кто это сделал?» Гриша встал и все же стал извиняться... «Возьми доску». Тот, еще не поняв смысла приказания, взял доску... «Подними ее перед собой!» Гриша поднял... «И стой так!» Теперь стала ясна мысль разозленного преподавателя. Вся кровь бросилась в голову юноши. Он еще раз взглянул на учителя, желая проверить, так ли он понял его, но его глаза встретились с глазами взбешенного, злого человека, с глазами, в которых ничего доброго прочесть было нельзя. «И такая досада, обида, такое возмущение поднялись во мне, — рассказывал Гриша Билименко, — что я бросил на стол эту злополучную доску и вышел из аудитории вон».

Дальше я не вспомню, как было: или четверо друзей вышли следом за Гришей, или при разборе дела они вступились за него. Мне кажется, что они вышли тут же.

Весть о событии облетела все учебные заведения Владивостока. Собрания, заседания, споры, делегации от учеников к учителям, выборы стачечного комитета... Горячее было время. Молодежь поднимала голову, начинала чувствовать свою силу. Во всех учебных заведениях городов Владивостока и Никольска-Уссурийского дебатировался вопрос о забастовке учащихся, выдвигалось единодушное требование: возвратить мальчиков в училище. Мы заседали, проводили общегородские собрания в Народном доме, в мужской гимназии, спорили, кричали, ссорились. Среди учащихся всех учебных заведений мне была известна только одна девушка, которая отказалась участвовать в забастовке. Мы ее назвали штрейкбрехером и объявили ей бойкот..

В связи с этим периодом мне особенно хорошо запомнились Тамара Головнина, Павел Далецкий, Ромочка Ким, Мося Маримант и, конечно, постоянные друзья.

...В 1918—1919 годах наши мальчики ушли из Владивостока в Спасск, в партизанские отряды.

С Сашей Фадеевым я встретилась лишь спустя тридцать лет.

Тысяча девятьсот пятидесятый год. Замедляет ход голубой дальневосточный экспресс. Наплывает московский перрон, а на нем — Александр Александрович Фадеев. Чувствую некоторое смущение: товарищ я рядовой, учительница средней школы. А Саша Фадеев — генеральный секретарь Союза писателей, депутат Верховного Совета, член ЦК КПСС. Он раздался в плечах, шея стала по-мужски крепкой, и, вопреки законам природы, он с годами похорошел лицом. Вот только поседел наш Саша. Ой как поседел! Голова совсем как снег.

Стараюсь прогнать невольное смущение шуткой:

— Какой же ты стал большой, мой друг! Во всех смыслах большой!

— Особенно по габаритам! — весело принимает он шутку, и я, забыв недавние сомнения, чувствую себя с ним так же просто, как в годы далекой юности.

Недавно я читала записки летчика-испытателя Марка Галая. Запомнились его слова о Чкалове: «Он выдержал труднейшее испытание жизни, испытание славой...» Эти умные и емкие слова целиком отношу к Александру Александровичу Фадееву. Мировая известность и слава не лишили его душевной простоты, и я не знала человека более доступного и отзывчивого, чем он.