Когда я входил в литературу, это было в тридцать седьмом, у руководства Союза писателей стоял Владимир Ставский. Фадеев не принимал в формировании меня как писателя непосредственного участия, как, к примеру, Панферов или Н. Огнев, но, вполне понятно, литератору моей темы нельзя было духовно обойтись без автора «Разгрома», так же как без «Тихого Дона», «Железного потока» или «Как закалялась сталь».

Моей первой книгой был «Кочубей».

Фадеев был, существовал, и этого было достаточно. Говорили, что Фадеев принимает активнейшее участие в литературной жизни и, наряду с другими, продолжает «коллективного Горького». Мы читали его выступление на Первом съезде писателей, видели его портреты и, самое главное, читали его замечательные произведения: это была наиболее важная встреча с Фадеевым, встреча читателя с одним из любимых авторов.

На меня «Разгром» произвел огромнейшее впечатление. Мне запомнились яркие характеры Морозки, Метелицы, Левинсона, Мечика, Вари. Писатель открыл неизвестные мне, кубанцу, просторы Дальнего Востока, романтику партизанской борьбы. Меня очаровал язык фадеевской книги. Все было предельно скупо и выпукло. Слова будто литые. Характеры вылеплены мужественной и крепкой рукой мастера.

Отлично начиналась первая страница, и не менее блестяще развертывались эпизоды повести один за другим...

Еще не видя Фадеева, я знал его лично. Он существовал для меня в ореоле бойца, участника революции и гражданской войны, участника подавления мятежа в Кронштадте, делегата X партийного съезда. А ведь человек-то он был молодой! Поглядите на снимки того времени: черная рубашка с глухим воротом, охватывающим его юношескую шею, молодые, ясные глаза, непокорный, густой чуб...

Мне не посчастливилось увидеть его таким. Для меня он был теперь, когда я стал членом союза, прежде всего руководителем. Не помню, когда Фадеев заменил Ставского, но отныне Александру Александровичу приходилось нелегко. Озабоченный, измотанный мелкими и крупными делами, которые наваливали на него со всех сторон, повсюду преследуемый просьбами «прочитать рукопись», «дать хотя небольшую квартиренку», он все же оставался прежде всего писателем, живым, ищущим творческого общения, страстно интересующимся всем новым, что поступало из только организованно, но и самотеком. Писатели не вырастают в термостате конференц-залов, их выращивает жизнь. Многим писателям Фадеев дал путевку в жизнь. Теперь, познакомившись с его архивами, частично опубликованными в его книге, можно глубже понять отчаянно трудную, подвижническую деятельность Фадеева. Он находил время не только читать, но и помогать печататься, ободрять, советовать, оценивать перспективные вещи неизвестных до этого авторов.

Писателями руководить нелегко. И не потому, что писатели такой уж капризный или невозможный народ, а потому, что к каждому нужен особый подход, учитывая и творческие данные и характер. Фадеев любил литературу и ценил писателей. А время было трудное, сложное. Достаточно напомнить тридцать седьмой и тридцать восьмой годы. Кое-кто ныне говорит о холодных глазах Фадеева. Мало и ему самому отпускалось тепла...

Рядом с Фадеевым участвовали в литературном процессе такие писатели, как Гладков, Панферов, Сергеев-Ценский, Вс. Иванов, Фурманов, Демьян Бедный, Вс. Вишневский, Макаренко, Тренев, Павленко, Эренбург, Маршак, Погодин, Ромашов, Максим Рыльский, Самед Вургун, Пришвин, Бажов, Леонид Соболев, Леонов, Чуковский, Асеев и много других не менее славных имен.

Представим только эту замечательную плеяду.

У родника советской литературы стояли такие современники Фадеева, как А. М. Горький и Владимир Маяковский, как Александр Серафимович и Михаил Шолохов!

«По ту сторону непроходимой пропасти, где сгрудилось крестьянство, рабочие и солдаты, осталось чудесное писательское наследство — великая русская литература... Принимайте же, товарищи, это чудесное наследство и готовьте новое поколение, которое достойно бы умножило его».

Так писал Серафимович в преддверии революции, в период, когда его исключили за большевизм из литературного общества «Среда».

Мне удалось познакомиться со многими писателями, с одними близко, дружески, с другими официально, в связи с работой в одной из организаций союза. Вначале мне показалось странным и непонятным, почему так яростно спорили между собой писатели. На трибуну выходил В. И. Лебедев-Кумач и спорил с А. А. Фадеевым, спорили Жаров, Алтаузен, Вишневский... Иногда не скупились и на взаимные обвинения в жаре полемики. А потом выяснялось, что каждый из них был прав по-своему, в той или иной мере, отшелушивались любители погреть руки, «третьи радующиеся», а главные действующие лица все же сплачивались ради единой цели — сохранения в чистоте великого наследства — великой русской литературы.

Литературные охотнорядцы не имели успеха. Гроздья улюлюкающих, охочих до скандала окололитературных субъектов, висевших на балконах Центрального Дома литераторов, не могли ничего повернуть вспять.

И много значил Фадеев. Его убежденность, партийность, любовь к литературе, увлеченность... Он не был беспристрастным свидетелем, не был снобом, не был чванливым наместником. Он радовался хорошей книге, успехам товарищей, тонко понимал прозу и не менее тонко поэзию.

Помню, как он хвалил Исаковского за его песни, наизусть читал его стихи. Мимо него не проходили молодые, пусть это были разные по географии и биографии люди, такие хотя бы, как талантливый Юрий Крымов или Иван Егоров с его «Буйными травами».

Вероятно, нам было легче тогда лишь потому, что старшие наши товарищи правильно и бескорыстно вели нас по жизни. Их пример, опыт, связь с народом, жизнь во имя народа, а не над ним или пообок его, служили нам примером, и мы благодарны за доставленное нам право быть современниками тех, кому «выпало на долю счастье — детским еще губами произнести такие слова в художественном развитии человечества, какие до нас, — как образно писал Фадеев, — не мог сказать ни один, даже самый крупный, из художников «прошлого». Дело шло о бытописании революции, народного подвига, созидании нового человека, проходившем в невероятных трудах, страданиях, муках и радостях познания завоеванного нового мира.

Двадцати с небольшим лет Фадеев написал «Разгром». Писалась эта книга под одним небом с Шолоховым, работавшим над «Тихим Доном». Жил тогда Фадеев в Ростове-на-Дону, ходил по Садовой, купался в реке, дружил с товарищами, такими же энергичными, жизнедеятельными, кипел в гуще событий казачьего Дона, близко к Кубани, Ставрополью, Тереку.

Маленькая по объему, а какая емкая по содержанию книга! Вдумчивая, дерзновенная, глубокая по проникновению в эпоху, в чувства людей, близких и родных писателю по духу, по совместной борьбе.

Старый партиец М. Губельман, один из прототипов Левинсона, рассказывал, как пришел в отряд мальчишка в курточке из «чертовой кожи». Пришел мальчонка, стал бойцом, коммунистом. Молодой Фадеев умел увидеть открывшийся ему мир, передать свои впечатления удивительным, точным языком. Ради моды не согрешил против тех, кто завещал принять и умножить великое литературное наследство.

А ведь в те, двадцатые годы не было тиши и благодати. Гарцевал декаданс, многие занимались выкрутасами, ухищрениями, подыгрывали под вкусы поборников «чистого искусства» или под настроения тех, кто под флагом архиреволюционной ломки якобы создавали новую, пролетарскую культуру.

Вспоминая Фадеева, я прежде всего чувствую его плечо, его твердую позицию, его огромную любовь к литературе и объективность оценок, не затушеванных теми или иными личными симпатиями или антипатиями. Он всегда находил мужество встать над собой, если этот «сам» пытался пригнуть его, слукавить... Долгое время мне приходилось наблюдать его взаимоотношения с Панферовым, резкие и разные, с невероятно сложной амплитудой колебаний, и всегда одерживала в конце концов верх их партийность, сознание взаимной ответственности за судьбы литературы.

«Мы снова у Панферова, Аркадий, — сказал мне Фадеев, находясь на квартире у Панферова, — мы вместе, но не для того, чтобы замазывать ошибки... Принципиальность остается, не правда ли, Федор?» За шуткой я понимал его настороженность и желание предусмотреть многое наперед и не поступиться принципами объективности.

Мне приходится напрягать память, чтобы вспомнить, когда я впервые познакомился с Александром Александровичем лично. Вероятно, это произошло очень просто, в рядовой обстановке; так же как и многим из нас, молодым писателям, была протянута его не остывающая от рукопожатий рука, сказаны первые слова привета и одобрения. До этого мы знали его так же, как и все читатели, восхищались им, а при встрече робели.

Он был всегда очень занятым человеком. Книга «За тридцать лет» не явилась для нас откровением. Но, прочитав ее, можно еще раз убедиться в чрезвычайной загруженности Фадеева общественной работой. К нему несли рукописи, он их читал, оценивал, проникал в существо написанного и никого не оставлял без ответа. Его суждения никогда не носили отписочного характера. Его ответы не сочинялись референтами. Ему приходилось тащить воз литературы и десятилетиями отвечать за нее.

Он не забывал писателя как человека. Зачастую у нас бывает так: призывают что-то создавать, увековечивать, закатывают глаза, источают много елея — и забывают ту самую личность, которая должна увековечивать. Абстрактные призывы к абстрактной среде. А литературу создают люди, ее создает человек, мучительно и сложно осмысливающий мир, анализирующий то, что его окружает, и принимающий без рецептов синтетическое решение, что в конце концов и создает коллективную мозаичную картину эпохи.

Либединский рассказывал: «Пригласил меня однажды Фадеев. Говорит, поезжай во Всехсвятское, посмотри, как живет Первенцев. Дошли до меня слухи, плохо у него с жильем. Поехал я во Всехсвятское на трамвае, нашел вашу улицу, подошел к домишку, обошел его дважды и, даже не заходя к вам, вернулся и доложил Фадееву: плохо... Фадеев помолчал, вздохнул, записал что-то, сказал: «Трудно у нас с площадью, а помочь нужно. Если Павленко получит квартиру на улице Горького, отдадим его квартиру Первенцеву...»

И вскоре Фадеев, увидев меня, подозвал, сказал просто, строго:

— Петр Андреевич Павленко получил новую квартиру. Займете его квартиру. Квартира маленькая, сыроватая, неказистая, но лучшего ничего нет, — и тепло улыбнулся глазами,-сощурив их. — Зато счастливая квартира...

Так он поступал не по особому выбору, а в порядке многотрудной, въедливой и неблагодарной своей работы.

Его угнетала эта постоянная обязанность не потому, что ему не хотелось оказывать добро людям, а потому, что было трудно с бытом в те времена. Жилищный кризис отражался на писателях вдвойне. Ведь квартира — это же и кабинет писателя, его «предприятие». Не каждый понимал специфичность литературного труда, и Фадееву приходилось доказывать, объяснять.

В предвоенное время немало дискутировали в нашем союзе, не скупились на взаимные обвинения. Фадееву было нелегко. Иногда, присутствуя на жарких словесных состязаниях, мы видели усталого, раздраженного Фадеева, лицо его покрывалось пятнами, большие уши горели, губы жестко складывались. Но его выступления радовали своей терпимостью, логичностью, стройным анализом всех выставленных против него обвинений, а главное — знанием литературы и защитой ее от нападок. Ему приходилось нелегко координировать усилия разных людей, направлять их по правильному руслу единого, патриотического потока. Ему было трудно, давило бремя безапелляционных приговоров свыше. Ему приходилось подчиняться, но больше доказывать и спасать. И кто знает, какие бы бреши были в рядах литераторов, если бы не было Фадеева.

Специалисты по стравливанию, разносчики сплетен, наушники нервировали Фадеева, настораживали, заставляли вглядываться хмуро в того или другого. Однако самое главное— его партийность была неоспорима и помогала ему выявлять подлинную правду.

В июне 1941 года Фадеев приходил ко мне на дачу в Переделкине. В то время в Переделкине были Катаев, Афиногенов, Бек, Леонов, Панферов, Евг. Петров, Серафимович... Стреляли зенитки, вечерами артилллеристы расшивали с треском ящики со снарядами. Во дворах, у сосен, зияли траншеи укрытий. Вернувшись с позиций ПВО на обводе Москвы, я рассказывал Фадееву о части офицера Белова, о системе обороны, о наших зенитчиках, о крепком духе бойцов ПВО.

— Не свалит нас Германия, никогда! — убежденно говорил Фадеев.

Позже мы слышали его выступление на общегородском собрании писателей. Фадеев приехал из ЦК, возбужденный, яркий. Многие могут рассказать об этой его речи, спокойной, зажигательной, уверенной. А были очень тревожные октябрьские дни. Немцы стремительно развивали наступление на Москву, подходили к ней.

— ...Мы заставим их есть конину, ремни! — Фадеев поднял вверх руку, разрубил воздух. Ему аплодировали.

Перед нами был боец, неоднократно обстрелянный, и мне казалось, что в глазах его загорелось пламя дальневосточных партизанских боев, пламя революции, которое нельзя погасить ничем.

Фадеев уже побывал на фронте, куда выезжал с Шолоховым и Е. Петровым; оттуда он привез веру в победу.

В коридоре Перец Маркиш, красивый, умный человек, сказал мне:

— В Фадееве есть металл бойца и тот самый фермент интеллигентности, которого кое-кому не хватает...

Я бы не запомнил его слов, если бы не было этого самого фермента, неожиданного слова, произнесенного Маркишем в такой обстановке. Маркиш, по-видимому, понял мое недоумение и решил продолжить свою мысль:

— Фашисты вырезают всех тех, у кого есть хотя бы самый незначительный фермент интеллигента...

Фадеев был в осажденном Ленинграде. Он написал тогда же о своих впечатлениях.

Так получилось, что именно ленинградцу Н. С. Тихонову передал Фадеев бразды правления союзом. Фадеев был несколько смущен обстоятельствами, сопутствующими в любом случае всякой «передаче власти», вел себя сдержанно, партийно, старался все рассказать и показать преемнику.

Не знали мы тогда, что временный «отход от власти» вернет нам Фадеева как писателя. Именно тогда, находясь на свободе от текучки, от всего того, что съедает время и мозги, Фадеев открыл нам эпопею «Молодой гвардии», открыл блестяще, эрудированно, мастерски. Только талант Фадеева помог нам увидеть великий подвиг молодогвардейских героев, понять душу советской молодежи, простой и безыскусственной в буднях и расцветающей героикой и мужеством в дни великих потрясений, когда мобилизуется высокий дух и отлетает все мелкое.

Кто из нас не радовался первым главам нового романа, опубликованным в журнале. Беседуя с Либединским, я признался ему в чувстве восхищения фадеевской прозой. Либединский передал об этом Фадееву. Встретил он меня тепло, пожал руку, и только я раскрыл рот, чтобы похвалить его роман, как он сказал: «Слышал, спасибо. Мне передал Либединский».

В день 50-летия А. А. Фадеев был нежен ко всем нам. Он понял, как мы все его любили. На вечере в ЦДЛ он говорил: «Я счастлив, что проходил и прохожу свой литературный путь вместе с вами, среди вас — моих славных боевых друзей».

Он говорил о том, что еще надеется спеть свою большую, настоящую песню о черной металлургии, о советском рабочем классе, о наших рабочих — младших и старших поколений, о командирах и организаторах нашей промышленности.

«Я хочу спеть песню о нашей партии как вдохновляющей и организующей силе нашего общества...

Я могу обещать вам, что до конца дней своей жизни я буду верен ее знамени!»

Не допел до конца своих песен Александр Александрович Фадеев. Как жаль! Какой тоской сжимается сердце!

Читая его книги, его раздумья, его речи, которые мы иногда слушали невнимательно, глубоко задумываешься над судьбой человека, которого все же мы не уберегли...

Будучи в шестьдесят втором году в Челябинске, я разговаривал со многими товарищами, знавшими Фадеева. Это были рабочие, инженеры — те самые, о которых он не допел своей песни. Все говорили о его чуткости, внимательности и скромности. Он жил в комнатушке, сам грел себе кипяток, бродил по городу, приезжал на Челябинский металлургический комбинат незаметно, беседовал, наблюдал, записывал.

Много заветов оставил наш Александр Фадеев. Многое мы должны коллективно завершить за него, описать своих современников, воздать должное рабочему классу, металлургии, этому киту индустрии, на него не напрасно обратил внимание выдающийся талант Фадеева.

Он говорил нам:

«А мы, Люди, создающие литературу, должны все наши духовные и физические силы положить на то, чтобы во всеоружии великих марксистско-ленинских идей, неутомимо изучая жизнь, вдумчиво учась у всего поистине великого, что было создано в прошлом, создавать новые прекрасные произведения на благо советского народа и всего прогрессивного человечества».

Поступая так, мы не забудем нашего дорогого друга.