В 1932 году в школу имени Горького, в ранний час вошла небольшого роста женщина и, обращаясь к коротышке-мальчику, с умными серыми глазами, сказала:

— Вот я ж тебе толковала, что еще рано, а ты все твердишь: пойдем, пойдем, а то опоздаем! А вот и рано оказалось...

Мальчик оглядывался вокруг. Он словно бы искал помощи. И помощь эта явилась в образе учительницы, воспоминания которой я и привожу ниже.

— Я,— рассказывала она,— была в этот день дежурной и пришла в школу в половине восьмого. Быстрый, наблюдательный взгляд ребенка, какая-то напряженная сосредоточенность, скорбная складка в уголках губ обратили мое внимание. Он был в синенькой косоворотке, подпоясанный ремешком, в длинных штанишках, но босиком. Кепка сидела на голове как-то странно, и мне показалось, что она не часто занимает там свое место.

— Как тебя зовут? — спросила я.

— Сергей Тюленин,— четко ответил он, взглядом взрослого посмотрев на меня.

— А сколько тебе лет?

— Семь.

— В садике был?

— Был,— отвечал Сережа.

— А скажешь, где живешь?

— Скажу... Тринадцатый квартал, дом номер тридцать семь...

— Молодец. Ты, может читать и считать умеешь?

— Умею. Ведь нас в садике учили!

— До двадцати умеешь считать?

— Нас учили до двадцати и назад, а я умею считать до ста и даже больше, — важно, по-взрослому ответил Сережа.

Мать не принимала участия в нашем разговоре. Но в этом и не было нужды. Мы продолжали с Сережей начатый разговор вполне успешно.

— Ну, а теперь слушай, что я скажу: завтра, 31 августа, придешь сюда в школу...

— Учиться? — быстро спросил мальчик.

— Нет, ты только узнаешь учительницу, комнату, парту, за которой будешь сидеть.

Сережа просиял, но не все ему было ясным.

— А карандаш и тетрадку нужно приносить?

— Нет, завтра придешь пока без тетради и карандаша. На занятия все это будешь приносить, а заниматься начнем с 1 сентября.

Блеснули задором глаза Сережи, и он сказал, обращаясь к матери:

— Я теперь школьник, а не дошкольник! Теперь пускай только Петрусь скажет: дошкольник, сопля! Я ему покажу...

И Сережа сжал свои кулачки, задорно блеснув глазами. Видно, что-то ожесточало Сережу, и он даже здесь не выдержал, чтобы не вступить в беседу.

Положительно, мне начинал нравиться этот «удалый паренек». От резкого движения кепка, наконец, свалилась с головы Сережи, открыв круглую головку с вихрами выцветших волос.

— Не успели постричься,— говорила мать Сережи, надевая кепку на его голову.

Сережа сначала хотел запротестовать против такого произвола, но потом, сообразив после замечания матери, что вести себя в школе надо подобающим образом, рукой попробовал кепку, глубже надвинул ее на голову и направился к выходу.

— Сережа, хочешь учиться в моем классе? — спросила я.

Мальчик остановился, секунду подумал.

— Там видно будет... Куда попаду! — и он солидным шагом пошел по коридору.

Так противоречивы были тон, каким разговаривал Сережа, и его миниатюрная фигурка, что я невольно улыбнулась.

— Ой, озорник, ой, балованный, неслух, а вот жалостливый,— говорила мать Александра Васильевна, когда Сережа вышел.— Ведь вот что случилось на днях-то! Пришел дед с работы (дедом Александра Васильевна очень часто называла своего мужа). Начал раздеваться и видит, что кошка, взобравшись на стол, тянет мясо. Он и «пугнул» по ней молотком, да так угодил, что перебил ей ногу. Кошка была балованная - у нас-то детей много, есть кому баловать. Ну, все ее на руках так и носили. Часто играл с ней и Сережа. А тут она забилась сначала в угол, а потом бросилась под шкаф. Сережа был в сенях. Влетел он как ошпаренный и с криком:

— Кто Мурку бил? — бросился ее разыскивать.

Кошка фыркала, прижимаясь к стенке, а он ее уговаривал, тащил на свет. Как же горько плакал он, когда выяснилось, что повреждена кость повыше лапки и кошка жалобно мяукала, если неосторожно касались больного места.

Перевязал кто-то из девочек кошке лапу, и с тех пор она у нас стала называться «инвалидкой». Поддразнивая Сергея, кто-то предложил кошку добить, чтобы-де не мучилась. Сережа весь «ощетинился» и говорит:

— Заживет, посмотришь, заживет! Может, и будет хромать, как Пальма (собака), но жить будет. Я тебе говорю!..

С тех пор Сережа предался заботам о кошке мурке. Он выпросил у меня щербатое блюдце и поставил его для Мурочки. Если попадал кусочек мяса, он делил его пополам. Я сначала не обращала на это внимания. А потом захожу как-то в кухню после обеда, а Сережа сидит на полу, положив кусочек хлеба, кусочек мяса на блюдце и приговаривает: «Ешь, ешь, моя Мурочка! Я пополам поделил с тобой мясо, но его маловато. Я сам только раз откусил, а все остальное принес тебе. Как ты себя чувствуешь? Лучше ведь, Мурочка моя? Правда, лучше?» А сам гладит кошку, аж весь прижимается к ней. Я сделала вид, что не обращаю на него внимания, и вышла из комнаты. Прошла неделя, вторая, и Мурка стала хорошо бегать на всех четырех ногах. Правда, Сережа еще не разрешил снимать с ноги повязки, но это уже так, из желания, чтобы на Мурку еще смотрели как на больную и давали ей поблажки. Он ведь хитрый мальчишка! Один он у нас хлопчик! А то ведь шесть штук девчат. Да, впрочем, девчата-то ведь не родные деду... Очень грубый дед у нас. Под сердитую руку не попадайся, — заключила с неожиданным огорчением Александра Васильевна.

Стали подходить другие родители с детьми и Александра Васильевна ушла.

На второй день я невольно искала в детской массе знакомую вихрастую головку. Александра Васильевна сказала, что Сережа придет сам. Распределяя учащихся на четыре класса, я записала Тюленина в свой класс.

Началась перекличка. Ребята стояли молча, стараясь не пропустить свою фамилию.

— Тюленин Сергей! — вызываю я.

— Здесь я,— отвечает Сережа, присоединяясь к группе ребят, что стояли в сторонке.

Среди малышей-семилеток есть занимательные люди. Первое время, правда, я не выделяла Сережу из общей массы учащихся. В классе было сорок семь, детей, новых, незнакомых, и первое время они у меня сливались в сплошную безликую массу. В школе в это время широко развернули свою работу педологи. Нужно было ответить на поставленные вопросы (исчерпать тексты). Сережа, с его настойчивым, упрямым характером, не захотел этого сделать и попал в рубрику отрицательных субъектов и должен был быть передан в класс, который тогда отбирался педологическим кабинетом. Узнав об этом, Александра Васильевна явилась в школу, по-справедливости отругала нас и, захватив Сережу, ушла, передав его школе им. 19-го МЮДа.

Здесь-то он и попал в класс к моей коллеге Анне Сергеевне Житковой.

— В классе,— рассказывала Анна Сергеевна,— был мальчик с парализованными ногами, на которых он едва держался, бледнолицый и слабенький Толя Кузьмичев.

Вскоре я заметила, что Сережа вертится около Толи. То повяжет кашне, то уложит книжки в сумку, пока Толя одевается, то чернильницу из сумочки сунет к себе в карман, заявляя: «Я донесу». Как-то я вышла за ребятами на ступеньки школы и увидела, что мальчик параллельного класса, завидев Толю Кузьмичева, крикнул: «Калека, калека!» По-моему, он больше ничего не успел крикнуть: Сережа коршуном налетел на него и, сбив с головы обидчика шапку, со словами: — Вот тебе за калеку! — свалил его на землю. Потом подбежал к Толе и повел его на полотно железной дороги, что проходило близко около школы. Я подошла к мальчику, помогла ему привести костюм в порядок, и сказала:

— Вот видишь, как случилось нехорошо! Ты вздумал подразнить мальчика, который еще недавно был здоровым, а теперь тяжело заболел. Толя не виноват, и смеяться над ним и дразнить его стыдно, нехорошо, А Сережа и вступился за Толю. Он, правда, тоже неправ, зачем же драться?..

Мальчик сопел, вытирая от грязи шапку.

— Завтра мы все соберемся и поговорим о случившемся. Твоя фамилия как?

— Валя Шевырев.

— А в каком ты классе?

— Во втором «В»...

— Ну, Валя, иди теперь!— и я пошла домой. Когда я подходила на следующий день к школе, то увидела еще издали, как Сережа, Валя и Толя о чем-то оживленно говорили. Поравнялась с ними. Сережа первым обратился ко мне.

— Анна Сергеевна, а они уже помирились! Толя рассказал, как эта болезнь с ним случилась.

- Они теперь «корешками» будут,— наперебой кричали ребята.

Сережа и здесь оказался мудрее и смелее других.

По возрасту Толя был старше, но сразу чувствовалось, что Сережа опередил его в развитии, в сообразительности. Порывистый, быстрый в решении он менялся совершенно, когда дело касалось Толи. Все сразу заметили заботу, внимание, я бы сказала, нежность Сережи к Толе. Болезненный мальчик чувствовал, видимо, искренность Сережи и платил ему сердечной привязанностью, делясь, по-моему, всем, что имел. Он рассказывал Сереже, что видел, когда шел по дороге в школу, что слышал при разговорах старших и сверстников, что говорит дома мать, чем, какими интересами живет его семья, как дети проводят свой досуг...

Толя был вдумчивым, серьезным мальчиком. Когда я спрашивала, у кого есть книжечка, чтобы прочитать в классе, у Толи обязательно находилась новая книжка. Видно, родители понимали положение мальчика и старались сделать все, чтобы облегчить его положение. Тем трогательнее казалась и забота Сережи о нем.

— У Толи, у Толи есть книжечка! —кричал Сережа.

За его голосом Толю почти не было слышно. Сережа срывался с места, брал из рук Толи книжечку и торжественно нес ее мне к столу. Чаще всего книжечки были с картинками, хорошо оформленные, и когда такая картинка мною рассматривалась, а потом показывалась классу, Сережа горел чувством гордости за товарища, у которого оказалась хорошая книга. Он, конечно, уже успевал раньше посмотреть показываемую книгу.