— С приходом немцев Сережа целые дни не был дома,— говорила мне его сестра Надя.— Приходит он однажды бледный, что стенка. Лег вниз лицом и так пролежал до вечера. Подсела я к нему, и мы разговорились...

— Надя, скажи, где бойцы, что остались в больнице? Сколько их всего было?

— Семь человек. Пятерых мы отдали жителям... успели... А двух снесли в угловую (за кухней) комнату — бывшую кладовую. Не все знают, что они там! Штат надежный... не выдадут!

— Если бы ты знала, что я видел...

И Сережа начал свой рассказ.

— В домике, что примыкает к шахте № 1 -бис, остались два раненных бойца. Их открыли немцы... Выволокли... издевались... Одному отрезали нос, выкололи глаза... Лежали они на дороге, конвульсивно подергиваясь. Подошли две немолодые женщины. Хотели снести с дороги бойцов... К стеночке только... Одного уже снесли... Взяли другого... Подбежали два фрица. Женщин сбили прикладами, пинали ногами... Одна осталась лежать с мертвым бойцом на дороге, другая на четвереньках отползла в сторонку...

Я видел, как ухмыляющиеся фрицы вели, подталкивая молодую женщину, за которой бежал трехлетний ребенок и громко кричал. Женщина оглядывалась, что-то говорила мальчику. Остановился фриц, повернулся и... застрелил ребенка. Женщина закричала, упав на дороге. Движущийся ряд машин затормозил свой бег, но фриц сделал движение рукой, машины поехали, а после них осталась груда человеческого мяса...

Картина, нарисованная Сережей, так остро им переживалась, что он склонил бледное до синевы лицо на подушку, у него, как всегда в таких случаях, появились позывы рвоты. Уложив его, я вновь присела у его изголовья.

— Я много наблюдал немцев. Они храбры там, где чувствуют свою безнаказанность... Вот слушай. В одном из глухих переулков Первомайского поселка, в заброшенном и забитом досками сарайчике, оказался небольшой склад оружия, на который наткнулись мальчишки во время игры. Староста поселка решил препроводить оружие в город, в комендатуру. Снарядили под-воды, взяли пяток полицаев в конвой, и под вечер поселковые люди видели, как три подводы, груженные снарядами и винтовками, медленно двигались по профилю. Они поравнялись с пустырем, на котором заботливые хозяева города разбили виноградник. Оказывается буйно разросшиеся кусты зелени скрывали засевших там ребят. Застрочила очередь из автомата. Сопровож-дающие подводу полицаи, пригинаясь, бросились бежать. Вмиг ребята расхватали винтовки, даже пулемет исчез, а нахлестываемые какими-то хлопцами лошади, обезумело неслись, но теперь не по профилю дороги, а узкими переулочками, цеплялись за углы тесных поворотов. Наутро не осталось и следов происшедшего здесь события. Исчезли подводы, лошади, исчезло со-держимое подвод. Тихонько шептались женщины: «А у нас кто-то работает, помогает Красной Армии!»

— Кто же это мог? — спросила Надя.

— Не знаю....— ответил Сережа и отвернулся, что всегда свидетельствовало — неправда, знал, только не хотел говорить.

У меня зародились какие-то неясные подозрения в отношении брата. Что-то уж очень подробно рассказывал он о происшествии.

Это было 23 августа. В этот день и Миша Григорьев тоже был в приподнятом настроении. Он все время напевал свою любимую песенку:

По долинам и по взгорьям

Шла дивизия вперед,

Чтобы с боем взять Приморье,

Белой армии оплот.



— Какая удача! — восторгался он, неизвестно к кому обращаясь.— Вот здорово!

И я вдруг услышала, как Сережа горячо прошептал:

— А как пополнится наш склад!

Да, он был главным участником этой операции — в августе 1942 года.

— Потом наши разговоры стали более откровенными,— рассказывала далее Надя. Однажды он сказал:

— Нам сидеть так нельзя! Надо помогать Красной Армии расправиться с гадами... Надя, ты члeн партии, скажи, не знаешь ли ты о том, кто оставлен у нас для подпольной работы в городе? Не верю я, чтобы такой организации не было. Есть, обязательно есть! Нужно только найти...

И Сережа искал.

Приходит он как-то веселым, даже песенку поет. Голос у него был «бархатный», с переливами. Остались мы с ним одни.

— Ну, знаешь, сестренка, какая удача! Встретил Толю Орлова, узнал, что наших много застряло здесь. Слушай,— загибал он пальцы.— Орлов — раз, Осьмухин — два, Вициновский — три, Ковалев — четыре, Григорьев — пять... Даже Ваня Земнухов дома. Попал в окружение—вернулся! А девчата почти все дома!

Изменился с этого дня Сережа. Стал реже ночевать дома. Все время был чем-то озабочен. Как-то вечером, лишь я вошла в комнату, он и сказал:

— Сегодня, сестренка, мне твоя помощь нужна! Я уйду, а вернувшись, постучу в твое окно... Откроешь?

— Конечно, открою.

Сережа ушел. Напрасно я не спала, ожидая стука. Сережа домой не вернулся.

Прошло несколько дней.

Всюду по городу были расклеены объявления-приказы, на которые не скупились «носители нового порядка». И ходить по городу позже семи часов нельзя, и оружие держать нельзя, и не работать нельзя, и на бирже труда обязательно зарегистрироваться надо, а люди, не выполнявшие приказа, караются одной мерой наказания — смерть.

— Ведь за один наган — смерть, а если их много, то еще посмотрим! — шутил Сережа.— Если позже семи часов идти, то есть в восемь-девять появиться на улице, да еще смотря где,— смерть. А если в двенадцать — час — это еще посмотрим!

Почти все ребята устроились на работу. С формальной стороны все как будто было благополучно, но, встречаясь в это время со многими из них, я хорошо видела, что они живут одной общей жизнью, спаянные единым стремлением, а поэтому и понимают друг друга с полуслова, жеста, взгляда.

Но пришлось столкнуться с невероятным: Ковалев, Григорьев и Пирожок ходили по городу с повязками полицейских! Я не могла поверить, что они изменили Родине, изменили тому, что знали всегда, с первых минут зарождения памяти своей.

Да это, кажется, было так. Я встретила Григорьеву-мать. Она ничего не могла мне сказать в оправдание чудовищного поступка Миши.

— Объявил вдруг, что поступил в полицию,— говорила она, утирая слезы.— Я обмерла. И отец-то в Красной Армии, и самое слово — полицай — позорное. А тут дитя родное — полицейский...

— Что ж он говорит? — спросила я.

— Так надо, мама, говорит. Больше я от него ничего не добьюсь.

«Так надо»,— врезалось мне в память.— Значит, не «так хочу», а «так надо». А может быть, действительно, так надо,— ухватилась я за эту мысль, и на сердце стало легче.

Прошло время, и тайна этого поступка открылась.

В ночь под седьмое ноября 1942 года всякими правдами и неправдами Анатолию Ковалеву и Михаилу Григорьеву удалось добиться, чтобы дежурить вместе в полиции. Было три часа ночи. Уставшие палачи прекратили, наконец, свои издевательства над советскими людьми, которые сидели тогда в казематах. Слышались глухие стоны истерзанных, избитых, бодрствовали дежурные полицаи, время от времени выходя во двор. В воздухе было уже морозно, и долго во дворе дежурные не задерживались.

— Пойдем, Анатолий, с тобой дежурить во двор,— предложил Миша.— Уж мы, верно, дольше выдержим, но зато хорошо прикурнем. До утра ведь еще далеко!

Ребята вышли. В углу сарая стоял заранее приготовленный Мишей шест со вбитыми гвоздями для полотнища. Из-под джемпера Анатолий вынул красное полотнище.

— Олечкина простынка...— прошептал Анатолий.— Мать все ищет, куда она могла деться.

Он быстро прикрепил полотнище и еще быстрее взобрался с ним на крышу дома. Через несколько минут Анатолий стоял около Миши, тот, как ни в чем не бывало, выглядывал в ворота, будто проверяя улицу.

А потом они вошли в здание.

— Нет, долго холода не выдержишь,— заявил, входя в помещение Миша.

— А хвалились, будто целые полчаса простоите,— проворчал кто-то из полицаев.— Кому черед?

Вышел тот, который был одет потеплее. А друзья, чтобы не возбуждать подозрений, разделились, отошли в сторонку.

Важно расхаживал дежурный по двору полиции в то время, как на здании развевалось красное полотнище с яркими буквами: «27 лет Великой Октябрьской социалистической революции. Смерть немецким оккупантам».

Снимая такой же флаг со школы имени Ворошилова, начальник полиции вдруг получил сообщение, что и на здании его полиции развевается красное полотнище. Как ужаленный бросился он туда и, задыхаясь от злобы, ринулся срывать и это. Но его уже видели многие краснодонцы. Знамя теперь было в каждом сердце, весть о нем передавалась из уст в уста. Дерзость подпольщиков рождала легенды, бодрые и ясные, волнующие и незабываемые.

Группа Сергея получила задание расклеить листовки на самых видных местах города. Дежурным в полиции был Миша Григорьев.

Была лунная ночь. Вынырнувшие две фигуры старались держаться в тени. Они быстро достигли здания полиции. Степа Сафонов мазнул забор, а Сережа пришлепнул бумажку.

Стоявший у двери «полицай» повернулся к ребятам спиною.

Но вдруг раздался приглушенный свисток и, вздрогнув от неожиданности, «полицейский» увидел одного из самых лютых катов полиции — Захарова. Он двигался на него, свирепо глядя в лицо.

— Кто был здесь?

— Никого я не видел,— отвечал Миша-«полицай».

Осветив забор фонариком, Захаров прочитал листовку и буквально пришел в ярость. Наступая на Мишу, он загнал его в помещение и приказал разоружить.

Целую неделю держали Мишу в каземате, допрашивая каждый день. Спокойные ответы Григорьева приводили в ярость Захарова, и он обычно разражался страшной бранью, ручкой нагана бил по лицу, выкручивал руки.

— Ты видел, кто клеил листовку! — орал Захаров.

Не добившись ничего, он приказал дать ему 25 плетей и, когда Миша потерял сознание, велел облить водой и вынести.

Заболел Миша нервной горячкой. И когда Захаров увидел, что больше уж ничего не добьется от Григорьева, он разрешил отправить его домой.

Две недели в бредовой горячке пролежал Миша, истерзанный, побитый, трудно узнаваемый после пыток и перенесенных мучений.

Вспоминается мне встреча с Мишей в бытность его в полиции. Я зашла в дом Григорьевых. Меня встретил Миша, заботливо усадил, а потом вдруг спросил:

— А помните, Анна Дмитриевна, чему вы нас учили?

Я немного потерялась.

— Забылось, может. А я помню...

Не знала я, как с ним разговаривать. Смущал меня его полицейский наряд. Я засуетилась, собралась уходить, а Миша все старался меня задержать. Он не совсем ловко вел разговор, перескакивая с одной темы на другую, и вдруг, понизив голос, сказал:

— Правда, мне идет этот шутовской наряд!—и показал на повязку полицейского.

Чем-то озабочен он был, что-то хотел сказать — объяснить больше, в чем-то оправдаться.

— Во всяком наряде, Миша, нужно быть человеком,— отвечала я, торопясь уйти.

Слова его долго меня волновали. Вспоминались рассказы матери — «так надо»... Я затруднялась все объяснить. И только после того, как на здании полиции взвился красный флаг, а столкнувшись с Мишей на улице (мы жили почти соседями), я услышала:

— Видели вы на школе флаг? Гордитесь, Анна Дмитриевна! Ваши труды учителя даром не пропали!

Я кое-что стала понимать.

Сам он при этом так скромно улыбнулся одними губами.

Через несколько дней я встретила Марию Александровну, Юры Вициновского мать. Она горько улыбнулась и сказала:

— Вчера нам привели двух красноармейцев. Я не могу сказать, что их привел Миша. Он не дал мне возможности к нему подойти, заметно менял голос. Но... у меня осталась мысль, что это был он.

Часов в девять вечера, в какой-то из дней октября, кто-то постучал в дверь. Мария Александровна осторожно спросила:

— Кто?

— Юрий прислал к вам на одну только ночь двух квартирантов. Примите, Мария Александровна!

Она минутку подумала, потом открыла дверь и впустила двух оборванных, полураздетых красноармейцев. Сопровождающий постарался сразу же скрыться.

— Кто вас вел?

— Какой-то полицай. На одну из улиц города нас провела девушка... Была она на коньках. Нас, большую партию пленных, гнали через город... В одном месте, у ярка, особенно густо посыпались свертки, куски. Порядок нарушился. Мы бросились собирать. В самую гущу вкатилась девушка и со словами: «катитесь в яр и лежите там» — тут же закружилась около конвоира. Смеркалось. Мы скатились в яр и лежали без движения. А потом увидели, на краю ярка стоит пацан с саночками и кричит: «Скорей, Филька, вставай, а то задавлю!» Странно все как-то получилось: будто меня он принимал за Фильку. Колонна двигалась. Никто, видно, из конвоиров не заметил нашего исчезновения. Та же девушка, неожиданно появившись, скомандовала: «Идите за мной!» Глухим пустырем, через каменный карьер пришли мы к одному домику города, и она взмахнула рукой три раза. Тотчас же открылась дверь, и она зашла, бросив: «Подождите!»

Через минуту она вышла вот с полицаем, который и привел нас сюда. Я уже читал себе отходную и все приотставал. Видно заметил это полицай и так с ударением сказал мне: «Не вздумай бежать! Я вас приведу туда, где вам будет хорошо». Я решил — будь, что будет — и уже шел больше не размышляя.

Пока пришел Юрий, Мария Александровна помогла обмыться и накормила пленных.

Два дня они жили в доме, а потом Юрий вывел их так же незаметно ночью, как и тогда они пришли.

Желая проверить свои предположения, мать в разговоре с сыном сказала:

— А Миша, когда приводил ребят, то...

— А ты его узнала? — быстро спросил Юрий и повернул обеспокоенное лицо.

— Мне показалось, что это он...

Юрий промолчал. Видно, ему и лгать не хотелось и правду сказать было нельзя.