Жили мы тогда от одной сводки Информбюро до другой. На столике у репродуктора лежала тетрадь, карандаш и тут же географическая карта, по которой потом отыскивали названные города. За скупыми словами сводки: после ожесточенных боев нами оставлены населенные пункты....— нам представлялась жуткая картина продвижения гитлеровских головорезов. Мы читали газетные сведения о зверствах фашистов, и не хотелось верить, что они могут быть на земле, что они возможны.

Из рук в руки передавали письма с фронта, письма близких нам людей, в которых были те же рассказы о чудовищных зверствах и издевательствах над советскими людьми. Атмосфера накалялась. Зрела мысль-решение все отдать за то, чтобы уничтожить зверей, людей потерявших человеческий облик.

Встретила я в начале сентября и Сережу. Шла я по мало оживленному переулку, расчитывая спокойно добраться до дому. Переходя улицу, я почти столкнулась с ним. Встреча была неожиданной, но приятной для меня и, кажется, для Сережи. Лицо его выражало неподдельную радость, улыбка освещала его. Пристально всматриваясь в Сережу, я отметила то новое, что появилось у него. Он несколько подрос, черты лица его как-то обострились (он заметно похудел). Острее, напряженнее стал взгляд. Почти в одно время мы спросили друг друга:

— Как живется, что делаете?

— Кому же первому отвечать?

— Начнем по старшинству,— с прежней улыбкой сказал Сережа.

— Вы не собираетесь выезжать?

— Не могу я оставить парализованную мать. Совесть бы замучила.

— Я вас понимаю, Анна Дмитриевна! А как у вас с продуктами?

Я не спешила отвечать. Сережа продолжал:

— Если вам, Анна Дмитриевна, нужна будет моя помощь, то я, надеюсь, вы еще не забыли, где я живу... У меня нет скатерти-самобранки, но я смогу лучше справиться хотя бы... с тачкой, а это теперь важно,— с прежней, чуть озорной улыбкой говорил Сережа.

Поблагодарила я его. Такая забота растрогала меня до слез.

— А теперь, Анна Дмитриевна, об общем положении...

И он начал говорить о положении на фронте. Я не прерывала его, понимая, что ему надо высказаться.

— Я, Анна Дмитриевна, ищу свое место тут, чтоб с наибольшей пользой проходила бы жизнь...— и он чуть замялся.

— А что ты сейчас делаешь? — успела спросить я.

— Готовлюсь. Иначе я никак этого не назову. Я ведь в истребительном с Кимашей подвизаюсь. Только во взглядах на дальнейшее расходимся. Он пойдет в истребительный, а я еще не знаю. Шурфы у нас глубокие. В крайнем случае можно пересидеть. Я в этом направлении кое-что предпринимаю, но это еще впереди!

Сережа десять раз передвинул на голове кепку. Она сидела у него и назад козырьком, и набок, а под конец он сделал из нее какой-то причудливый блин и собирался в таком виде посадить на голову.

— Что-то изменилось у тебя... Вот это...— и я задержала его руку с кепкой.

— Ага, вы правы, Анна Дмитриевна,— как-то, пожалуй, автоматически отвечал он.— Я вот прямо осязаю... когда читаю слова: «Все ценное имущество, которое не может быть вывезено, должно безусловно уничтожаться». А в случае... а разве мало ценного у нас... в каждом уголке нашей страны... Даже у нас вот тут в Краснодоне!

Как ни медленно мы шли, но я была почти у дома и остановилась.

— Пришли? — точно проснулся Сережа.— Вот я все время говорил, а вас и не послушал... А скажите, Анна Дмитриевка, не делаю я тут «загибов»? Мы с Кимашей часто об этом говорим. Он меня все допекает: «Один в поле не воин», а я ему отвечаю: «И один в поле воин, если у него на плечах голова, а не чурбан...»

Смотрела я на Сережу и мне было ясно видно, как повзрослел, как посерьезнел он. А, может, мне это кажется, потому что я долго не видела Сережу и рассматривала его как почти нового для меня человека. Прощаясь с Сережей, я сказала:

— Что мне пожелать тебе? Будь честен! Люби нашу Родину, наш народ, который вырастил-воспитал тебя, вложил-привил понятия чести, коллективизма и эту беззаветную любовь ко всему передовому, прогрессивному. Люби так, как любишь самое дорогое — жизнь.

— Спасибо, Анна Дмитриевна, за пожелания!

И мы разошлись.

Ходили ко мне многие ребята. Я знала всю их жизнь. Почти все наши учащиеся девятых классов ушли в десятый класс школы имени Горького (ибо одна она осталась средней школой). Там Юрий Вициновский, Клава Ковалева, Алла Сафонова и многие другие. В. Осьмухин, Т. Орлов остались работать в механическом цехе. Борис Клыго, Саша Клюзов, Саша Краснянский и другие ушли на фронт.

Прочитала я письмецо от Бориса уже с фронта. В нем он еще жил всем тем, что окружало его до этого: комсомол, школа и т. д.

Вспомнили мы тут, как договорились на выпускном вечере о том, что в день 20 июня, где бы ты ни был, всегда должен подать весточку о себе. Притихли ребята, предавшись воспоминаниям.

— А Лесик Воробьевский ушел к бабке в Гундоровскую, там кончает 7-й класс.

— А Люба Шевцова, Дуся Ревина, Анатолий Николаев, Шура Панченко посланы райкомом комсомола в Ворошиловград на курсы радистов. Там еще много ребят из других школ. А что это за курсы? — спросил кто-то,

— Там разный профиль: и секретарей райкомов, и радистов, и другие...

Многие ушли в ряды Армии.

— Ну, а Сережа? — спросила я.

— Он теперь в восьмом классе вечерней школы. Видели мы его, когда мололи зерно. Назвал он нас «молодцами» за то, что мы сделали. Передал вам привет. Сказал вот что на наше приглашение идти к вам: «Передайте Анне Дмитриевне привет. Скажите ей, что я крепкий, как молодой дубок. «Войтанник» (стало быть, военком) прогнал. Не гожусь в Красную Армию!» А встретили мы его и Кима по дороге. Шли выполнять задание. Они ведь в истребительном. Да еще на казарменном положении. Сережа балагурит по-прежнему. Не разберешь, где правда, где шутка. Шли оба с винтовками. Мы их обозвали «Пат и Паташон». Кто-то даже сказал: «полтора». Сережа начал проверять в два ли раза Ким больше его. Тот даже начал сердиться. Чудаки, а потом рассмеялись и пошли обнявшись.

Прошло много времени, прежде чем я увидела ребят. Они, правда, были у меня, когда умерла мать (предлагали свою помощь).

Орудийная канонада становилась слышнее. По профилю дороги шли торопливо наши части, обозы.

Фронт приближался.

С одной из частей шел капитан Дубченко, который забежал к Минаевым, предлагая Нине уехать.

— Нет,— ответила она.— Постараюсь быть полезной здесь. Уезжать не собираюсь. Бейте врага на фронте, а мы здесь в тылу, встретимся — подытожим нашу работу.

Сама Нина с рядом подружек прошла курсы медсестер.

17 июня 1942 года можно было еще встретить отдельные воинские части, которые торопливо шли по профилю. Встречались еще кое-где подводы с набитым скарбом и малыми детьми.

Взорвав шахты, ушел истребительный отряд, с которым теперь шагал Ким, расставшись с Сережей. А Сережа попал еще в окопную группу, которая работала где-то под Семейкино. В окопной группе находился муж сестры Сережи — дядя Петя. Вот больного-то дядю Петю и должен был разыскать Сережа и доставить его в Краснодон. Такое дело могло удаться только Сереже, благодаря его изворотливости, находчивости.

В ночь под 19-е пришел Сережа домой и первым делом постарался проверить, все ли ценности уничтожены.

— Ну, мать, теперь я с тобой рассчитался. Выполнил обязанности мужчины в доме, о чем ты часто говоришь.

— А баня-то баня,— сказал он Наде.— Достанется немцам. Нет, нет!

И Сережа исчез.

Хочу возвратиться к сентябрю 1941 года.

Из скупых сводок Советского Информбюро мы знали, что продвигавшиеся быстрыми темпами немецко-фашистские орды замедлили свой шаг, изматываемые нашими войсками Советской Армии. Но в конце сентября в городе прошла первая эвакуация. Снялись Ворошиловградские учреждения (областные), эвакуировался трест, райисполком, горсовет, военкомат и т. д. Ору-дийные раскаты были хорошо слышны со стороны Красного Луча, что находится от нас в 90 км. пути.

Так, однако, прошла вся зима и весна.

В течение полугода у нас была одна организация, которая, помнится мне, крепко взяла в свои руки всю хозяйственно-политическую жизнь города. Это был райком партии тогдашнего состава. Члены его, как будто, никуда не собирались уходить. Распоряжения отдавались четкие, спокойные, исчерпывающие. Ходили по городу и коммунисты. Я часто видела председателя горсовета т. Яковлева и других.

Евдокия Федотовна Лютикова рассказывала мне, что ее мужа вызвали в райпартком задолго до эвакуации.

— Какой был разговор там, я не знаю, но с тех пор Филипп Петрович стал говорить, что в эвакуацию мы поедем без него, что ему-де нужно еще справиться здесь кое с чем, а, возможно, что он вовсе не выедет.

Как узнали мы потом, это был момент, когда Лютикову было предложено остаться в городе и возглавить партийное подполье. Как старый член партии, имевший опыт ведения партизанской борьбы в 1918—20 гг., он заявил:

— Я солдат партии и буду выполнять то, что она мне прикажет.

Вот в это-то время и развернулась интенсивная подготовка по оформлению партизанского отряда. Позже мы узнали о создании крепкого партийного партизанского ядра. Сюда входили: Лютиков Ф. П., Бараков Н. П., Винокуров Г. К., Яковлев С. Г., Дымченко М. В. и др. Все они были расставлены на различных участках единого целого, имя которому было партийное подполье города Краснодона.

Местность наша не имеет лесов, этого естественного приюта партизан, но изобилует шахтами, шурфами, которые при случае могут служить естественным укрытием. В различных местах создавались склады оружия, вещей, продуктов. На поселке Краснодон был такой склад в доме Жени Кийковой, члена подпольной комсомольской организации «Молодая Гвардия». Екатерина Сергеевна Сулейман (тетка Жени Кийковой), работник райкома партии, часто курсировала между городом и поселком, каждый раз увозя нужные для подполья вещи,- продукты, оружие.

Так образовался склад в бывшем динамитном погребе, что позволило Дымченко при встрече с Земнуховым сказать: «Хоть роту вооружим». Такой склад имелся в Изварино и еще, вероятно, в других местах. В это время проверялись, уточнялись явочные квартиры, намечались возможные для работы люди.

Так продолжалось до июня 1942 года, то есть почти в течение полугода. Этот продолжительный период дал возможность хорошо подготовиться и организационно и политически.

В это время (в первой половине июня 1942 года) мой сосед по квартире сообщил, что в город приехал секретарь ЦК КП (б)У Демьян Сергеевич Коротченко. Возможно, это известный в исторической литературе факт, но я хочу к нему возвратиться еще.

Собрался в зале райпарткома весь шахтерский актив с партийными группами. Говорят, никогда так тепло, с такой надеждой, с такой любовью не встречали Демьяна Сергеевича шахтеры, как в тот знаменательный день. Когда он появился в президиуме, с признаками крайней усталости на лице, с воспаленными от бессонницы глазами, все как один встали приветствуя его, пока он сел. В этом чувствовалась глубокая преданность, любовь к нашей партии, безграничная вера в то, что только она приведет к победе, уверенность, что это будет, что наше дело правое и мы победим.

Демьян Сергеевич Коротченко осветил положение на фронтах Отечественной войны, рассказал о героических усилиях, что делает наша Советская Армия, чтобы остановить, измотать силы врага, поколебать миф о непобедимости фашистских орд. Он говорил о героизме советских людей, отстаивающих с беззаветной преданностью каждую пядь нашей советской земли. Он говорил о заботе партии, об укреплении тыла, плановой эвакуации промышленности, о том, что нельзя оставлять врагу наше богатство. Он перешел затем к тому, чего ждут от шахтеров Донбасса партия и правительство.

Слова, которыми говорил Демьян Сергеевич, были проникнуты такой верой в нашу победу, таким чувством уверенности, что наш шахтер Донбасса, как и раньше, окажется в передовых рядах выполнителей заданий партии и правительства, что шахтеры-отцы, которые пришли сюда со своими детьми, а кое-где и с внуками,— плакали, не скрывая своих слез.

— Все сделаем, товарищ Коротченко! Не подведем! Не достанется Всесоюзная кочегарка фашистам. Не позволим! — немногословно, но веско сказали шахтеры.

Люди выходили подтянутыми, с чувством решимости все сделать, что от них потребуется. И эти чувства можно было прочитать на каждом лице. Приезд товарища Коротченко, выдающегося деятеля партии, собрание партактива шахтеров были решающим для нашего города. Четче даже стали шаги шахтеров, каждый из которых как будто нашел теперь свое место в этой жестокой схватке с фашизмом.

В городе давно располагалась какая-то часть, которая была расквартирована по Банковской улице, а штаб ее стоял у Филиппа Петровича Лютикова. В своих воспоминаниях Раичка Лютикова говорила о том, что часто видела, как члены группы сидели с Филиппом Петровичем в долгой беседе, когда для всех тогда Лютикова не было дома. Она видела, как часто, переодевшись, военные куда-то уходили в ночь. Много непонятных для Раички событий проходило перед ее глазами, и только потом, при воспоминаниях, они пролили свет на деятельность ее отца.

Мне же помнится из этого времени следующее. В городе разбилась парашютистка Лида (у нее не раскрылся парашют при затяжном прыжке). Хоронили ее с воинскими почестями и начальник группы (полковник) в своем выступлении обронил: «Она готовила себя для работы в тылу у немцев». Близкие, доверявшие друг другу люди, были уверены, что к борьбе в тылу врага ведется самая деятельная подготовка. Жизнь потом подтвердила эти наши предположения.

Молодежь бурлила. Многим из них не удалось эвакуироваться. Пришлось вернуться домой и искать какого-то легального существования.

В августе 1942 года появился Женя Мошков, командир Советской Армии, которому удалось скрыться из Миллеровского лагеря, когда пленных переводили из одного места в другое. Кандидат партии Женя решил сейчас же связаться с партийной организацией и тут-то он столкнулся с Филиппом Петровичем Лютиковым. Скоро Мошков стал тем центром, около которого группировались ребята. Он занимал в это время пост директора клуба им. Горького, давая возможность легально собираться молодежи. Партийная группа, Филипп Петрович Лютиков, следили за ее ростом и скоро поставили во всю ширь вопрос о ее организационных формах. Вот тогда-то и укреплялся штаб «Молодой Гвардии», который и возглавил ее работу в целом. Лютиков, старый друг школы, великолепно знал характеры и способности ребят. Буквально с педагогической мудростью он указывал каждому его место в тяжелой, опасной и изнурительной борьбе. Видимо, поэтому организация стала сразу же необыкновенно деятельной.

Филипп Петрович — проницательный, мудрый и необыкновенно мягкий человек. Я помню его с поразительной ясностью в грозные дни приближения врага. Он был необыкновенно занят подготовкой подполья и находил время для семьи, может быть допуская, что видится с нею в последний раз.

Собиралась в эвакуацию и семья Лютиковых.

— Раичка, да помоги же мне, доченька! — говорила Евдокия Федотовна Лютикова, укладывая вещи в узлы.

В руках у нее была кукла, которой играла дочь в детстве. Сейчас девочке 13 лет, а куклу все же жаль бросить.

— Не нести же куклу к соседям с просьбой сохранить ее.

Девочка со светлым личиком, на котором горели, как яхонты, темные глаза, с русыми волосами, вьющимися от природы, стояла, вперив свой взгляд на дорогу, по которой пошел ее отец.

Прощаясь, он шептал ей, чтобы никто другой не слышал:

— Расти, доченька. Будь честной, правдивой. Люблю я тебя горячо, сильно, и за твое счастье, за твою жизнь, за твою радость будущего я буду бороться. Человеком меня сделала партия. Она сейчас требует всей моей энергии, всей силы, какая есть у меня, и я отдам ее. А если потребуется, и жизнь отдам, не жалея.

Вот слова, которые сказал отец Раички. Сказал тихо— суровость-то какая: чтобы никто не слышал, не мог предположить чего лишнего. Глубокого их смысла девочка еще не поняла, но они запали ей в душу, в ее сознание. Да и самый вид, поведение отца заставили девочку насторожиться. Она одна у своих уже немолодых родителей. Души они в ней не чаяли. А вот оставлял же их отец в такую минуту одних. Видно, дело, ради которого он ушел, очень важное. Раичка слышала, как на слезы матери Филипп Петрович бросил:

— Нужно зарегистрировать отряд!

Какой отряд, что это такое — девочка не знала. Вот почему на зов матери ответила:

— Сейчас, мамочка,— а сама, точно в забытьи, стояла на месте, силясь понять, что же хотел сказать отец. Раздавшийся в дверь стук вывел девочку из оцепенения.

— Дядя Саша, вы за нами?

— Да, Раичка, вы должны попасть в машину треста. Скоро отходит последняя.

Девочка больше не расспрашивала. Какие-то люди, которых поименно называл дядя Саша, вынесли вещи, а из последнего узла выпала плохо уложенная кукла и, ударившись о камень, осталась лежать на дороге в, виде горки тряпья, теперь уже никому не нужного.

* * *

Грустно смотрели советские люди, как на восток отходили наши части. Шла артиллерия, шли обозы, интендантские склады, шла пехота.

Торопились сделать как можно больший путь, а поэтому двигались без дневок, на которых можно подправить обувь, выстирать белье, или помыть уставшее, пропотевшее тело. Лица бойцов были изможденными от изнурительной дороги.

19 июля в городе вдруг наступила пугающая тишина. Нигде ни души. Всякое движение прекратилось, а 20 июля появились немцы...

По дороге от станции Дуванная послышался гул моторов, который все нарастал. Скоро появились и немецкие танки с открытыми люками, из которых выглядывали самодовольные лица «победителей». Танки лязгали гусеницами. Лязг металла был особенно явственно слышен. Собакам в этом лязге тоже послышалось что-то новое. Они яростным лаем встретили незванных гостей, но или умолкали, сраженные пулей, или сами укрывались в надежные места.

От профиля, пересекая дорогу и направляясь на Милицейскую улицу, бежала молодая женщина. Волосы ее выбились из-под платка, глаза готовы были выскочить из орбит. Она все что-то шептала губами, время от времени оглядываясь назад.

— Немцы, немцы!.. — говорила она.— А дети одни... Что-то будет...— и она еще скорее бежала, размахивая корзинкой, в которой лежал картофель, да четвертушка с молоком. Ее дала бабушка из своих запасов для маленьких внучат. Быстрый бег, испуганный вид не понравились фрицам.

— Хальт! — закричал один из них. Женщину точно подстегнули. Она ускорила бег. Немец снял винтовку. Почти не целясь он выстрелил и, сраженная пулей, женщина остановилась, упала на дорогу и затихла навек. Даже мертвой рукой она крепко держала корзинку.

Из-за заборов, палисадников, приоткрытых ставень выглядывали бледные, хмурые лица горожан.

Изварин, кулак Первомайского поселка, появился видно вместе с фрицами.

— Зажили ссадины от кулацкого ярма, так вновь его нацепили,— шептали в поселке, с тревогой посматривая по сторонам: не подслушали бы, всего теперь жди!

Кулак Трофименко по старости оставленный в поселке, выполз на дорогу, обрядившись во все новое. Достал он со дна сундука и казачью, с красным околышем, фуражку. Трясущиеся руки, разбитая походка так не гармонировали с одеждой, что нельзя было без смеха глядеть на эту злобную развалину. Увидев идущих немецких солдат, Трофименко бросился к ним с приветствием:

— Дорогие други... двадцать пять лет вас ждал, мои избавители,— и лез к ним целоваться.

Оценил «избавитель» стоимость дедовых сапог и жестом приказал снять их. Поюлил дед, но делать было нечего. Остался он в опорках и глухими переулками отправился домой. От всевидящих глаз детворы ничего не скроешь, и внук Ванюша ехидно спросил:

— Деда, а кому ты променял сапоги? Смущенным взглядом посмотрел дед на Ванюшу и выдавил:

— Эти обормоты, фрицы, сняли. Ну да погоди ужо...

— Что, дедушка, воевать пойдешь?

— Пойдешь, пойдешь! Я и тут буду воевать... О боевых действиях молодогвардейцев, о деятельности штаба «Молодой гвардии» опубликовано достаточно материалов. В одних из них меньше, в других больше приводится фактов о действиях Краснодонского подполья. Обобщая свои записки, я не задавалась целью писать еще одну историю «Молодой гвардии». Это мне не по силам, да и задачи такой я не ставила перед собой. Я лишь хотела продолжить начатое в первых главах книги, сообщить об эпизодах, которые мне были известны, о незабываемых встречах с дорогими мне людьми, о беседах с близкими друзьями и товарищами. Пусть не смущает никого то обстоятельство, что я не упомяну отдельных широко известных имен. Я знаю, они прочно вошли в историю. Но ведь не со всеми я была близка настолько, чтобы они поверяли мне свои секреты, не все знала, не все имела возможность видеть и оценить. Этим, вполне понятно, может объясняться некоторая узость последующих записей. А потом мне хотелось прежде всего сообщить о том, что еще остается нерассказанным.