В Первомайском поселке, в школе № 6, что находилась от нас в двух километрах пути, была семилетка. Из ее выпускного класса к нам пришли человек пятнадцать учащихся. Это увеличило наши восьмые классы, доведя состав их до 40 учеников в каждом. Мы уже стали поговаривать о разукрупнении, но с течением времени вопрос этот сам собой уладился: почти половина этого состава отсеялась — то ли ушли в другие школы, то ли по другим каким причинам оставили школу. Зато оставшиеся почти все дошли до десятого класса.

В числе этих последних была и маленькая, беленькая девочка, с двумя косичками за плечами. Она была старшей в семье, имела двух братьев, из которых последний был еще совсем крошка. Отец Нины полгода как поехал в Горловку (тогда рудник). Когда Нина перешла в нашу школу, семья не имела о нем никаких сведений. Видно было, что эта семейная трагедия чем-то сильно задевала девочку, но открыть свою тайну она не могла, мало зная, или не желая пускать постороннего в свой внутренний мирок.

Училась Нина в 8 классе хорошо. Больших способностей она не имела, но настойчивость в достижении поставленной цели чувствовалась. Нина дала обязательство (тогда процветало в школе соревнование) учиться «на хорошо» и, несмотря на то, что по некоторым предметам (математика) это ей было трудно, она работала прилежно и усидчиво, добиваясь усвоения материала «на хорошо». Такая настойчивость, честность в работе мне очень нравились.

Хорошисткой Нина окончила 8-й класс. На лето я посоветовала ей больше читать, особенно из программы материала 9 класса. Ей, как и всем учащимся, я рекомендовала делать записи из того, что особенно им нравилось в книге. Прошло лето. Явившись в девятый класс, Нина представила перечень прочитанной литературы с записью «того, что ей особенно понравилось». Меня это приятно удивило. Ее правдивость, такт, выдержка очень нравились. Чувствовалась большая сила воли у маленькой ростом девочки, а поэтому и товарищи-ребята с уважением и вниманием относились к ней. Ей они уступали дорогу, здоровались первыми. Словом, оказывали массу мелких услуг, показывая свое уважение.

В это время складывался, формировался ее характер. Из маленькой девочки за три года выросла девушка. Она невольно обращала на себя внимание не только внешностью и манерой держаться, но и внутренним содержанием, которое было заметным в, глубоком взгляде и в подчеркнутой неторопливости, когда речь заходила о чем-либо серьезном.

Нина была веселой, жизнерадостной девушкой, увлекающейся театром, кино. Сама она хорошо проводила роли героинь Чехова и Островского. Помнится мне, она одно время увлекалась чтением речи Димитрова перед фашистским судом.

Это было уже в десятом классе, когда шел разбор доклада М. И. Калинина о коммунистической морали, коммунистической нравственности. Доклад делал Борис Клыго, с которым Нину связывала общность интересов. Он был и «писатель», и «артист»... Как-то Нина, уже после разбора доклада, сидя у меня в кабинете, в процессе разговора, сказала:

— Если бы мне пришлось выступать перед фашистским судом, я постаралась бы поступить так, как Димитров. Правда, я маленькая сошка и, конечно, не смогла бы сделать всего того, что сделал он, но ведь и спрос-то с меня был бы не тот. Я никак не могу согласиться, что вот нельзя доказать чего-нибудь! Нужно только напрячь все силы своей души и можно убедить людей,— горячо, с особенной страстностью в голосе говорила Нина.

Не думали мы тогда, что не перед фашистским судом, а без суда Нине придется умереть от руки палача...

К своим обязанностям ученика, комсомольца она была исключительно требовательна. Мне помнятся ее слова:

— В наше время нельзя быть вне рядов комсомола! Это ведь может сделать только шкурник, да не советски настроенный человек. Мы же, дети Октября, должны быть все как один дольками этой многомиллионной семьи, что сейчас бок о бок с партией борется за построение социализма в нашей стране. У нас ведь каждый может найти себе место в жизни. У нас нет недостатка в примерах. Где еще в мире, в какой другой стране есть такие, как Павка Корчагин. Вот с него надо делать жизнь.

Мое внимание всегда захватывали ее суждения, их глубокая продуманность. Огульно, как у нас говорили, «с кондачка», она не подходила к людям и поэтому, особенно при приеме в комсомол, ее слово было решающим. Я не помню случая, чтобы она дала кому-нибудь отвод. Кандидатов она хорошо знала и уж заранее составляла свое мнение о них. Будьте уверены, что наша Нина вскроет все ваши недостатки, сделает им анализ так, что если это честный паренек или девушка, то урок ему надолго запомнится. Помнится мне, стоял вопрос о приеме Александра Краснянского, хлопца неуравновешенного, «с загибами», который то учился хорошо, то все забрасывал и уличался в таких поступках, которые даже трудно было объяснить. Кто-то внес предложение: «воз-держаться». Слово взяла Нина. Ребята притихли.

— Краснянский тянется к нам, пытался даже выправить свою успеваемость. Правда, мало что вышло из этого... Но если сейчас мы его оттолкнем — куда он пойдет? Мне не надо убеждать вас, что тогда получится. Мы Сашу тогда потеряем не только как ученика, а даже, может быть, и как человека. Отсутствие достаточной воли, характера — вот все это вместе взятое и поведет его не туда, куда нам нужно. Краснянского не только надо принять, но еще и помочь ему во многом, очень многом, и тогда только он станет настоящим человеком.

Не нашлось после этого ребят, которые бы выступили против, и Сашу Краснянского, вопреки «обычаю», приняли с двумя двойками. Много возились потом с ним, «воспитывали», но, кажется, все-таки, благодаря старанию ребят, их неустанной заботе, работе комсомольской организации в целом, Краснянский благополучно закончил 10 классов.

Своей обязанностью Нина считала быть вожатой отряда, и когда ей одно время пришлось быть секретарем, от обязанностей вожатой она не отказалась. Зато и ее третий класс был потом образцовым классом и по успеваемости, и по дисциплине, и по выполнению всякого рода внешкольной работы.

Нина была «врожденной актрисой», как говорили учащиеся. У нас в то время большой популярностью пользовался драматический кружок, которым руководила Анна Алексеевна, человек с хорошо развитым художественным вкусом. Анна Алексеевна часто болела и пропускала собрания кружка. Но кружок продолжал трудиться. Так было, например, когда готовили пьесу Островского «Без вины виноватые». Никак не удавалась кому-то из девочек роль. Не могла взять нужного тона и вот взмолилась:

— Нина, помоги...

Помедлила девочка, что-то как будто решая про себя, а потом так скромно сказала:

— А не подойдет ли вот так,— и дала именно то, что и нужно было для данного места.

— Отдельные места из различных пьес, в которых играли Борис Клыго и Нина Минаева, мы заставляли повторять не потому, что они не удавались, а потому что хотелось крепче запечатлеть образы, которые воплощали наши соклассники,— говорили ребята.— Хотелось слушать еще и еще, хотелось смотреть на мимику их лиц, богатую красками, хотелось запомнить тонирование, переходы голоса.

Помнится, после постановки одной вещи, где Нина играла роль Анночки, как-то перестали называть Нину ее именем и за ней закрепилось имя «Анночки».

— Нина, прочитай монолог. Ну, что тебе стоит,— просили ребята.

Сколько удовольствия доставлял драматический кружок своими постановками, часто ставя на большую высоту школьную общественную работу. Только отсутствие специального зала останавливало нас от создания сцены в школе.

Кинофильмы, общие собрания — все это проходило в коридорах, которые, увы, по мысли архитектора, должны были заменять зал. Но был клуб шахты № 5, который редко использовался любителями и почти всегда отдавался в распоряжение ребят. Регулярно там ставились спектакли, делались доклады на самые различные темы. Здесь ставились пьесы Чехова, Островского, устраивались вечера вопросов и ответов. А об очередном таком вечере в клубе извещали хорошо оформленные объявления.

Готовились учащиеся, готовились и учителя к таким вечерам. Помнится, мы ставили и такие доклады: «Происхождение жизни на земле», «Мироздание» и др. Появились кое-какие средства для приобретения грима, париков и так далее, а в основном помогала изворотливость ребят, которой приходилось только поражаться. Особенно хорошо удавались вечера самодеятельности с инсценировками. Зал обычно не вмещал желающих посмотреть на сцене Клыго, Минаеву и других наших «артистов».

— Помнится мне,— говорила сразу после войны Рая, соклассница Нины,— как Борис Клыго и Нина Минаева, сидя на одной парте, рассматривали журнал «Советское искусство». Любимыми портретами, над которыми они долго сидели, были портреты Москвина, Качалова, Тарасовой, и вот теперь, когда мне, студентке Московского института, представляется возможность хоть изредка видеть этих артистов на сцене МХАТ, я вспоминаю своих товарищей школьных лет Нину Минаеву и Бориса Клыго и думаю: как непередаваемо тяжело, что не дожили вы, милые друзья, до наших светлых и радостных дней. В глубоком шурфе Краснодона, в лесах Белоруссии вы отдали свои молодые жизни за счастье, за радость тех, кто в сердце своем навсегда сохранит о вас светлые воспоминания, как о людях, отдавших самое дорогое, что имели — жизнь.

В бумагах Нины Минаевой, опоганенных руками немецкого зверя, остался листок с едва различимыми строками стихотворения, которое Борис посвятил ей.