Несколько дней в голтянской тюрьме шли допросы. Никто уже не думал, как в первое время, что, может быть, все обойдется и отпустят на волю. Стало ясно: организация раскрыта, и жандармы никого живыми не выпустят. Об этом не говорили. Это было понятно без слов. И люди берегли силы, чтобы стойко продержаться до конца.
   В квадратной камере, шагов по шесть в длину и ширину, собрали почти всех подозреваемых в связях с подпольщиками - около семидесяти человек. Кроме членов организации, были схвачены родители и родные многих из них. Арестовали мать и сестру Парфентия Гречаного, всю семью Дмитрия Попика. Даже восьмидесятилетнего Ивана Буревича, отца Нади, не пощадили жандармы. Часть людей разместилась на узких двухэтажных нарах, пристроенных вдоль стены. Остальные стояли вплотную друг к другу, не имея возможности присесть. Не хватало воздуха. Узники по очереди ложились на пол у щели под дверью, чтобы хоть немного отдышаться. А жандармы вталкивали все новых и новых.
   Три дня не давали еды. На четвертый - бросили в камеру буханку черствого хлеба. Ее разделили на всех. Каждое утро из окна, выходившего на большой, выложенный камнем двор, узники видели, как жандармы проносили в тюрьму охапки свежих палок. Значит, снова будут допросы, снова в бессильной злобе будут зверствовать фашисты.
   Вместе со всеми находился и Владимир Степанович Моргуненко. Лицо его было черным от побоев, защитная гимнастерка изорвана. Его, связанного, с холодной ненавистью, долго и садистски избивал в Крымке лейтенант Троян Анушку. Он не мог простить себе, что этот человек перехитрил его, как ребенка. Он хотел, чтобы учитель заплакал, чтобы он ползал перед ним на коленках. Он бил его, а Моргуненко молчал и только в карих спокойных глазах неугасимо светилась насмешка.
   В камере около него постоянно менялись соседи. Каждый старался хоть немного побыть с учителем, поговорить с ним. Он никому не говорил о том, что надо держаться, никого не поучал. Иногда рассказывал какой-нибудь случай из истории или подшучивал над кем-нибудь из своих учеников. Он с детства знал каждого из них, их тайные слабости и симпатии.
   - Николай пришел, - известил он, когда в камеру втолкнули Остапенко. - Видно, часу без Маруси Гречаной прожить не может. - И все припомнили, как кто-то нашел в классе нежную записку Николая к Марусе и приколол на стенку рядом со стенной газетой. Маруся тогда чуть не сгорела со стыда.
   Учителя уводили надолго. Однажды бросили в камеру опухшего и окровавленного: жандармы несколько часов держали его в тесном шкафу, утыканном изнутри острыми гвоздями. При малейшем движении они впивались в тело, раздирая кожу. Владимир Степанович долго не мог встать. Но глаза его по-прежнему светились усмешкой, а голос звучал спокойно, как на уроке.
   Жандармы зверствовали. При допросах раздевали своих жертв донага, клали животом на подставку и, наступив на руки и на ноги, били палками, резиновыми дубинками, нагайками. Припекали сигарами и зажигалками лица, руки, губы, загоняли иголки под ногти. Они хотели знать, кто был предводителем "шайки", где спрятано оружие, где скрываются партизаны. Но им ничего не удалось выведать. По негласному уговору каждый из подпольщиков мог отвечать только за себя. Но мало кто вообще разговаривал с палачами, слышали они только слова ненависти и презрения.
   С каждым днем пытки становились ужаснее. Борису Демиденко железной трубой переломили ноги. Кравцу в четырех местах пробили голову, переломали пальцы на руках. Николаю Демиденко содрали кожу с плеч, загнали иголки под ногти. Михаилу Клименюку дали четыреста палок и бросили в камеру с раздробленными костями. Они терзали молодые тела, но они не могли покорить их души.
   Никто ни о чем не спрашивал приходивших с допроса товарищей. Только молча поворачивали голову и вглядывались в измученное лицо: "Выдержал ли?" Все понимали, что нужно дать товарищу собраться с духом, не бередить душевные раны, пока он не отдохнет, не окрепнет. И только неутомимые Поля и Маруся каждый раз находили силы, чтобы осмотреть товарища после побоев и пыток, хоть немного облегчить муки. Поля сумела пронести даже в тюрьму свою маленькую аптечку. Перед налетом на жандармерию она зашила ее в полу своей бархатной шубки. И сейчас не столько ее перевязки и нехитрые медикаменты помогали товарищам, сколько просто прикосновение ласковых девичьих рук, теплая, ободряющая улыбка. Поля была общей любимицей, и не один хлопец давно уже хранил в душе так и не высказанные ей дорогие, единственные в жизни слова.
   Она побледнела и осунулась за несколько дней пребывания в тюрьме, темные круги расплылись под глазами, но и страдания не могли погасить ее нежной девичьей красоты. Даже тюремщики, заглядывая в камеру, сокрушались, увидев девушку.
   - Ай, ай! Фрумоасэ - красивая. Свадьбу надо. А тебя пушкать - стрелять будут.
   Поля гордо поднимала голову и смеялась в лицо солдатам. Но вот назвали и ее фамилию. Поля не вздрогнула, лишь замерла на секунду перед тем, как перешагнуть порог камеры, словно взвешивая свои силы.
   Допрашивал жандармский полковник с жестким худым лицом. Размахивая нагайкой со свинцовым наконечником, он вплотную подошел к девушке.
   - Ты будешь говорить, красавица? - он больно дернул ее за руку. - Говори, ты была в налете, жгла факелы?
   Поля, не ответив, отвернулась. Офицер вынул изо рта сигару. Подоспевшие помощники схватили девушку за руки. Словно искры прошли по жилам, потемнело в глазах. А жандарм тыкал сигарой в лицо в шею, в грудь... -
   - Говори, где Парфентий Гречаный?
   Поля собралась с силами. Зазвенел ее высокий девичий голос:
   - Ничего не скажу! Ни за что!
   От удара в голову Поля зашаталась. Ее потащили к двери. Тяжелая, окованная железом створка защемила руку. Жандарм потянул за скобу. Поля не закричала - у нее уже не было сил, только крупные слезы текли по обожженному лицу.
   - Говори, говори! - звучал ненавистный голос до тех пор, пока не хрустнули пальцы, раздавленные тяжелой дверью.
   Поля очнулась уже в камере. Увидела сначала полное веснушчатое лицо Маши Коляндры, потом высоко на стене большую надпись, сделанную теми, кто сидел в камере раньше и кого, может быть, уже нет в живых:
   
   У власти орлиной - орлят миллионы,
   И ими гордится страна.
   
   Утром погиб Андрей Бурятинский. Жандармы загнали всех на нары, а Андрею дали метлу убирать камеру. Не выдержали плохо сколоченные нары и рухнули вместе с людьми. И не охнул Андрей, раздавленный громадной тяжестью. Это была первая жертва палачей. В дверь заглядывали жандармы и усмехались, довольные неожиданным развлечением. Люди молчали, окованные гневом и ужасом. И только когда дверь камеры с шумом захлопнулась, подняли нары и высвободили из-под них тело Андрея. Вскрикнула Маша Коляндра, увидев изуродованный труп, и заплакала навзрыд.
   - Не плачьте, Маша! Мы не простим им это. Они за все заплатят, ответят за каждую каплю нашей крови, - раздался голос Моргуненко.
   Все взглянули на него и увидели, каким неповторимым гневом искажено его лицо. Никогда еще люди не видели у Моргуненко таких страшных глаз.
   Никто не знал, что делается на воле. Из сел никого не впускали, передачи были запрещены. Только Нине Давыдовне, матери Михаила Клименюка, удалось повидаться с сыном. С помощью знакомого машиниста она устроилась на паровоз и так доехала до Первомайска. Несколько дней бродила вокруг тюрьмы, боялась обратиться к кому-нибудь за помощью. Ее приметила женщина из соседнего с тюрьмой дома, зазвала к себе, расспросила. Сокрушенно покачала головой, узнав, что среди арестованных и Моргуненко. Как объяснила Нине Давыдовне женщина, она хорошо знала учителя, так как до войны сама преподавала в школе. У этой женщины Нина Давыдовна осталась ночевать.
   Рано утром женщина куда-то ушла и вернулась часа через два. Она вручила Нине Давыдовне несколько тысяч марок.
   - Это на всех. Идите на базар, купите все, что нужно. А потом подумаем, как передать.
   Вечером в дверь кто-то три раза сильно стукнул. Нина Давыдовна испуганно вскочила, увидев вошедшего в комнату румынского солдата, подумала, что попала в ловушку. Но женщина успокоила ее:
   - Не бойтесь. Это наш друг - Василиу. Он поможет нам.
   Солдат сел, снял фуражку. Веером рассыпались его легкие светлые волосы. Вздохнул.
   - Плохо дело, домна. Нельзя сына вашего освободить. Никак нельзя.
   Нина Давыдовна закрыла глаза, пошатнулась. Василиу встал, прошелся по комнате.
   - Не плачьте, домна. Мы не виноваты. Мы не хотим убивать ваших детей. Это сволочи из Железных легионов. Сейчас уже ничего нельзя сделать. Тюрьму охраняет целый батальон. Но мы покажем вам вашего сына. Среди охранников есть и хорошие люди, которые любят вашу страну, знают, что вы все равно победите.
   Василиу молча смотрел несколько минут на убитую горем мать, потом медленно надел фуражку и взял все припасенное для заключенных.
   - Завтра вечером, домна, ждите меня.
   Сутки провела Нина Давыдовна без сна, к вечеру ее стало лихорадить. Но она встретила солдата твердой, готовой ко всему.
   - Правильно, домна, - сказал Василиу. - Сын должен увидеть вас сильной.
   Их пропустили через ворота на выложенный камнем двор. За небольшим сарайчиком Василиу велел подождать.
   - Сюда придет ваш сын.
   Она долго ждала в темноте, прислонившись к стене сарая. Замирала, когда неподалеку во дворе слышала тяжелые шаги жандармов. И вдруг в глубине тюремного двора она услышала знакомое покашливание. Это Миша, сын! Она едва удержалась, чтобы не рвануться навстречу. По шагам догадалась, что к ней приближаются двое. Но как медленно! И почему один из них так тяжело шаркает ногами, словно больной! Неужели это он? Знакомый кашель раздался совсем рядом, и Нина Давыдовна шагнула навстречу.
   - Миша!
   - Всего две минуты, - озабоченно проговорил Василиу. - Торопитесь.
   Она увидела лицо сына в запекшейся крови, но изуродованные губы улыбались ей.
   - Мама! Мама!
   Михаил прижался к ней, мгновенье был словно в забытьи, а потом горячо зашептал ей на ухо:
   - Мама! Мама! Скажи брату Ване, что я был партизаном, что я погиб за Родину. Я ничего не сказал фашистам. Они били меня. Сильно били, но я не сказал.
   Он облизал сухие, потрескавшиеся губы и продолжал:
   - В погребе, в картошке ты найдешь радиоприемник и передатчик. Спрячьте все это, чтобы жандармы не тронули вас. Скоро уже, мама, придут наши. Не плачь! Прощай!
   Он целовал лицо матери, руки.
   - Прощай, мама! Милая!
   И все кончилось, как сон. Очутившись за воротами тюрьмы, Нина Давыдовна долго брела, не зная куда. Потом опустилась на ступеньки какого-то дома и просидела до самого рассвета.
   Почти десять дней продолжалась борьба, упорная, непримиримая. Из камеры забрали учителя и посадили в одиночку. Жандармы думали, что после этого удастся сломить сопротивление заключенных. От зверских пыток они переходили к провокациям. Устраивали очные ставки между подпольщиками, объявляя одному, что другой его выдал, обещали выпустить раскаявшихся. Но ничего не помогало. У них не было силы, чтобы овладеть этими людьми.
   В камере установился суровый и строгий порядок. По очереди отдыхали на нарах, по очереди ложились на полу перед дверью, по очереди стояли у единственного окна. Все, что передавалось в камеру, делилось поровну. Все стали как-то равнодушны к побоям и очень внимательны друг к другу.
   Как-то ночью к Марусе Гречаной пробралась Поля Попик.
   - Слушай, Машенька, - сказала она тихо. - Ты останешься. Тебя нет в списке. Ты увидишь Парфентия. Он на воле. Он ушел, наверное, в Красную Армию. Ты увидишь его. Ты передай ему, пожалуйста, что я люблю его навечно.
   Сказано все. Даже то, что хранилось до последней минуты. Поля прислонилась к стене, закрыла глаза ладонью и вдруг впервые за многие дни беззвучно заплакала горьким, безутешным плачем.
   Утром 28 февраля дверь камеры широко распахнули.
   - Выходить по одному, по списку, фотографироваться. Быстро! Беличков Иван Иванович...
   Уходили молча, только взглядами прощаясь с товарищами. Пленников выстроили во дворе. Среди них были и Моргуненко и Карп Данилович Гречаный. Учителя посадили в центре, рядом поставили четырех девушек, а сзади всех остальных. Все отвернулись от объектива.
   Когда аппарат убрали, десятки жандармов набросились на заключенных. Их связали за руки попарно колючей проволокой, вытолкнули за ворота и погнали за город. Измученные пытками, обессиленные, шли по тающему снегу двадцать пять героев.
   Им не сказали, что их ведут на смерть. Им объявили, что переводят в лагерь, но они чувствовали, знали: сейчас они идут своей последней дорогой. Узники шли через знакомые села, и люди безмолвно провожали их в последний путь. На закате показалась Крымка. Спускаясь с пригорка, пленники жадными глазами вглядывались в родное село. Заблестели глаза, надеждой забились сердца: "Может быть, еще не все кончено?.."
   Вот и окраина. Первые два дома. В одном из них живет Мотря Балицкая, бывшая школьная уборщица. Невольно замедлили шаг - и вдруг резкая команда конвоиров:
   - Бегом! Налево!
   Передние рванулись в сторону, в степь. И когда колонна пленников развернулась, с повозки застрочил пулемет.
   Тяжело осел Карп Гречаный, связанный с Моргуненко. Учитель удерживал какое-то мгновенье его тело, а лотом вместе с ним рухнул на землю. Приподнялся. Перед глазами была страшная картина убийства. Над степью в последний раз пронесся его голос:
   - Нас не забудут, ребята, прощайте!.. Через полчаса все было кончено.