Пелагея Попик

   Вернувшись в Крымку, Моргуненко первое время не находил себе места. Привыкший к борьбе, к деятельности, организатор и вожак, он вдруг почувствовал себя отшельником, одиноким и забытым. Покориться оккупантам, служить им он не мог, это ясно. Бороться? Но как? Как бороться? Подполья или нет вовсе, или о нем, о Моргуненко, забыли. Может быть, не доверили, усомнились? Ведь он очень молодой коммунист! Всего несколько месяцев. Вот уже больше недели он почти не спит ночами. Каждый шорох на улице заставляет его вскакивать, подбегать к окну, прислушиваться. Он все еще продолжает надеяться и ждать. Может быть, придут, сообщат, дадут задание. Как же быть? Не может же он в эту тяжелую для Родины годину, как крот, сидеть в норе, спрятавшись от всего мира. Не имеет права! Он коммунист! И стал он им не тогда, когда получил билет, а давно, наверное с тех пор, как впервые по-настоящему, всем сердцем понял это большое, мудрое слово - "коммунист". Это была самая главная, самая прямая "генеральная линия" его жизни - быть коммунистом, настоящим коммунистом, всюду, всегда, в большом и малом, в школе среди детей, в семье, с друзьями, в учебе - везде.
   Моргуненко всегда любил свою профессию учителя, знал ей цену, но, как и многие в его годы, считал, что подлинная верность, истинное мужество проверяются в чем-то большом, трудном. Раньше, казалось, не было его, такого трудного, теперь есть. Вот оно пришло, зовет его на экзамен, а он безоружен.
   Два дня назад он решил: подождет еще полмесяца и уйдет. Будет пробираться в савранские леса. Там наверняка есть свои люди, а если нет - попытается перейти линию фронта. Оставаться здесь и бездействовать- значит быть предателем.
   И вдруг встреча с ребятами! Его дети! Он знал их еще в том возрасте, когда у них сплошь были белые, выгоревшие на солнце волосы, круглые удивленные глаза, только еще начинающие познавать мир, и руки, запачканные чернилами. И даже месяц назад они были все-таки не такими, какими увидел он их в тот день, когда возвращался из жандармерии. У каждого из них за плечами не больше шестнадцати лет, но разговаривали с ним уже не дети. Он это почувствовал в их жестах, упрямо сдвинутых бровях, в их взглядах. "Ты нас учил любить Родину, ты готовил из нас ее борцов и защитников: почему же ты молчишь? - спрашивали эти взгляды. - Почему ты не говоришь, что, нам делать? Мы хотим бороться. Ты наш учитель, скажи, научи, посоветуй!"
   - Как живешь, Парфентий? Как настроение? - спросил Моргуненко Гречаного, когда они остались вдвоем.
   Тот опустил голову, нащупал пальцами пуговицу на куртке, стал крутить. Вся фигура его в этот момент казалась не по-юношески сутулой и сухой.
   - Какое там настроение, Владимир Степанович!
   Вдруг наморщив лоб, вскинул светлые ресницы, взмахнул рукой со сжатым кулаком.
   - Мы делать что-то хотим, Владимир Степанович! Так же невозможно. Мы ведь... |
   - Подожди! Не торопись! - усмехнулся Моргуненко. - Кто это мы?
   - Все ребята.
   - А конкретнее.
   - Ну я, потом Дима Попик, Герасименко Ваня, Сашка Кучер, еще Кравец, Беличков, Исаченко... Мы даже хотели отряд какой-нибудь создать. Я уже винтовку отыскал в Кодыме. Потом, - он осекся и, понизив голос, продолжал: - Потом мы в школе... приемник взяли, книги и машинку пишущую. Ведь все равно пропадут. Как вы думаете?
   - Верно, могут пропасть. А скажи-ка мне, с другими вы говорили об отряде?
   - Еще нет.
   - Пока не говорите. С тобой же, Парфентий, мы на днях встретимся и потолкуем подробнее. Только о сегодняшнем молчок! Никому! Понял?
   Гречаный кивнул.
   - Ясно, Владимир Степанович! - Вдруг хитро прищурив левый глаз, спросил: - А с винтовкой что делать?
   Моргуненко сдержанно улыбнулся.
   - С винтовкой? Винтовку спрячь. Только, пожалуйста, осторожнее. Может быть, и пригодится твоя винтовка.
   Этот разговор вернул Моргуненко к жизни. Как ни хорошо знал он своих старшеклассников, в тот день он неожиданно для себя почувствовал в них нечто новое - силу, которая способна на многое, на которую можно опереться, направить по верному пути, - на сопротивление. Но все-таки и на этот раз он не изменил своей обычной осторожности. Нужно хорошенько все обдумать, приглядеться к ним, снова и снова изучить каждого. Ведь они еще очень молоды - он не имеет права безрассудно рисковать их жизнями.
   С раннего утра следующего дня он вышел на жнивье вместе со всеми. Их заставляли работать дотемна. Торопили: скорее, скорее! Зелеными истуканами стояли в поле солдаты. Хлеб перезрел. "Убрать немедленно!" - приказал Анушку. А жнейки то и дело портились, вставали замученные кони, и тугой степной ветер выметал из снопов сухие желтые зерна и разбрасывал их по степи.
   Люди работали не торопясь, пользовались любой возможностью для отдыха. Разве это была та жатва, к которой издавна привыкли, тот горячий трудовой порыв, с азартом, дружным натиском, с мокрыми от пота рубашками, с шуткой?
   "Зачем же нам на них трудиться, Владимир Степанович? Они же враги! Завоеватели! Ведь там, на фронте, наши отцы, братья..." - всюду его преследовали юные беспокойные глаза и ждали ответа.
   Моргуненко радовался этим безмолвным вопросам и страдал от них, потому что не мог сказать то, что думал, то, что наболело в его душе, что днем и ночью тревожило его совесть. И с каждым днем он все сильнее чувствовал, что коллектив, созданный им в школе, не распался, существует, может быть, стал еще крепче, сплоченнее и ищет своего проявления. В этом он вскоре окончательно убедился.
   Однажды его вызвал Анушку.
   - Я добился разрешения открыть в Крымке школу, - сказал он, растягивая слова, чтобы придать сообщению нужную помпезность. - Как видите, мы вовсе не противники культуры. В этом вы сами убедитесь. Он начал, как и в первую встречу, пространно и напыщенно, но, видимо заметив на лице Моргуненко нетерпенье, уже другим, официальным тоном заявил:
   - Я предлагаю вам стать директором школы. Школа, разумеется, будет не большевистской. Все старое- забыть. На днях приедут преподаватели закона божьего, румынского и немецкого языков. В префектуре в Голте получите инструкцию. Все!
   Школу открыли в начале октября. Во дворе выстроили всех школьников Крымки по классам. Погода была пасмурная, шел дождь. Промокшие ребята нетерпеливо топтались на месте и хмуро поглядывали на кучку людей, стоявших перед строем. Это были учителя - их прежние учителя, только среди них трое новых. И вместе с ними - Моргуненко. Он стоял в сторонке, подняв воротник пальто и надвинув на лоб широкий козырек кепки. Множество детских глаз, удивленных, настороженных, даже враждебных, ощупывали его потемневшее лицо. Приехал Анушку. Обошел ряды школьников. Перед первоклассниками задержался, осмотрел их маленькие нахохленные фигурки, усмехнулся. Старшими классами, видно, остался недоволен: в облике каждого было что-то такое, что вовсе не подходило к торжественному моменту открытия школы.
   Закинув руки за спину и отставив одну ноту, Анушку произнес речь. Она состояла из множества пышных фраз и поучений, среди которых сразу даже трудно было уловить основное: закон божий, румынский и немецкий языки - главные предметы, никакой отечественной истории и литературы, за большевистскую пропаганду - самое суровое наказание.
   Цель этой школы - воспитать верноподданных граждан Транснисгрии. И все должны быть благодарными за ту заботу, которую проявляет король. Он поднял руку к козырьку и крикнул: - Да. здравствует король!
   Среди учителей трое - это были приезжие - зааплодировали, к ним присоединилось несколько малышей и тут же затихли, увидев, что никто больше их не поддерживает. Поднял руки Моргуненко, хлопнул раза три в ладоши и вышел вперед.
   - Школьники! - помедлил чуть, словно подыскивал следующее слово. - Дети, сегодня мы начинаем новый учебный год. Вы должны учиться хорошо и быть, как всегда, дисциплинированными. - Он говорил своим обычным ровным голосом, словно читал урок. - Когда вы станете взрослыми, вы поймете, что означает для вас эта учеба. Ведь все, что мы узнаем, всегда может пригодиться в жизни. Ничем нельзя пренебрегать, потому что свой собственный опыт - хороший советчик. Так вот мы начинаем учебный тысяча девятьсот сорок первый - сорок второй год.
   Он повернулся в сторону Анушку и закончил:
   - Мы благодарим короля Румынии за его заботу.
   Анушку козырнул снова.
   Школа оказалась фарсом. Первое время пропусков занятий почти не было. По всем "второстепенным" предметам, вроде математики и естествознания, все шло довольно гладко. Но "главное" не вызывало у ребят никакого усердия. Особенно плохо получалось с законом божьим. Однажды Моргуненко, проходя по коридору, услышал, как за дверью десятого класса вдруг раздался шум, смех, движенье и затем резкий пронзи- тельный голос: "Замолчать! Как вы смеете смеяться! Вам здесь не театр".
   В перемену в кабинет к Моргуненко влетел взбешенный Семенюк и, брызгая слюной, закричал:
   - Это безобразие, господин директор! Они глумятся над религией. Я им про священное писание - они улыбаются. Я им про деву Марию - они смеются.
   - Но вы же педагог, господин Семенюк, - спокойно сказал Моргуненко. - Вы не только должны учить, но и воспитывать. В этом вам помогут ваш опыт и образование...
   Несколько дней назад познакомившись с Семенюком, Моргуненко сразу же почувствовал отвращение к этому чернявому, неказистому человеку с короткими конечностями и большим, как у налима, ртом. До войны он жил на Николаевщине, работал на какой-то транспортной базе, потом на лодочной станции, в кинотеатре, в хлебном магазине - где он только не paботал! Только с приходом оккупантов вдруг обрел, наконец, свое "призвание" - срочно поднатаскавшись у какого-то попа, стал "учителем богословия".
   В другой раз, едва выйдя из кабинета, Моргуненко, встретил в коридоре старшеклассников. Они собрались кучкой у окна, вытянув лица и придав им постное выражение, заунывно пели:
   
   Господи поми-и-и- илуй на-а-ас,
   Грешный наш деся-а-а-а-атый кла-а- асс!
   
   На подоконнике сидел худенький Миша Чернявский и дирижировал. Глаза парня сияли. Он с трудом сдерживал смех.
   Увидев Моргуненко, ребята притихли, но директор прошел мимо, словно ничего не заметил.
   С того дня Семенюк почти ежедневно приходил с жалобами.
   - Это не школьники, а хулиганы истинные! Бандиты какие-то! Для них нет ничего святого! Я буду жаловаться господину локотиненту Анушку!
   Вскоре к директору пришел учитель румынского - чопорный и педантичный старик молдаванин.
   - Они делают ошибки не только в румынском, но и в русском, - ужасался он. - Безобразные ошибки, причем именно в самом ответственном тексте и, мне кажется, не без умысла. Вот взгляните.
   Он протянул Моргуненко листок.
   - Сегодня я им диктую. Вот. Прочтите.
   "Кто есть Ион Антонеску? - прочел Моргуненко.- Ион Антонеску есть маршал, главнокомандующий Румынской армией. Кто есть король Румынии? Король Румынии есть его величество Михай I, а мать его Елена".
   - Так... И что?
   - И вот представьте себе! Почти все, словно по уговору, вместо "маршал" пишут "аршал", вместо "есть" - "был". Это неуважительно! Согласитесь со мной! А один... как его, кажется Клименюк... жирными буквами выделил слова: "мать его". Вы же понимаете, как это воспринимается?..
   Каждый день Моргуненко вызывал к себе в кабинет "зачинщиков" и подолгу беседовал с ними. Спрашивал о настроении, о домашних делах, о друзьях и товарищах, а потом произносил стандартное нравоучение: "Мне жаловались, что ты ведешь себя плохо. Ты должен исправиться. Нельзя нарушать дисциплину". Большинство старшеклассников разговаривало с ним сдержанно, некоторые даже с неприязнью. Но Моргуненко все больше и больше входил в роль конспиратора, и эти встречи уже не ранили его самолюбия, как прежде, а радовали, укрепляли веру в то дело, которое он затевал в Крымке.
   Среди "зачинщиков" ни разу не оказалось ни Гречаного, ни Дмитрия Попика, ни их товарищей - Герасименко, Кравца, Беличкова, Кучера, Исаченко - подлинных зачинщиков развала фашистской школы. Они действовали осторожно, и Моргуненко каждый день все больше восхищался их ловкостью, смекалкой и чувством меры. Из них только один Гречаный знал об истинной роли и настроении директора школы. Юноша, которого он чутьем выделил среди других, в которого поверил и перед которым раскрылся, стал его первым соратником по борьбе.
   С Гречаным они встречались часто. Пользовались любой возможностью, но всегда осторожно, чтобы не навлечь подозрений. За недолгое время их связи Парфентий научился говорить лаконично, по-военному, чуть чеканя слова. В короткие моменты встречи не говорил, а рапортовал: с кем из комсомольцев разговаривал, кто что ответил, личные впечатления о человеке, обстановка в деревне, действия оккупантов. Были эти рапорты немного мальчишескими, "с игрой", но все это казалось пустяком по сравнению с той по-настоящему взрослой серьезностью, с которой этот шестнадцатилетний юноша относился к поручениям.
   Новая школа не прижилась и не могла прижиться. С каждым днем занятия посещало все меньше и меньше учеников. Всегда находились объяснения: заболел, нет обуви, помогал по хозяйству. Всякий раз, когда в старших группах урок религии был первым или последним, Семенюк входил в пустой класс, а потом, размахивая руками и ругаясь, бежал к директору жаловаться. Школа разваливалась, и большинство учителей не противилось этому развалу. Нет, не удалось жандармскому офицеру найти "взаимопонимание" с сельской интеллигенцией. В этом он вскоре убедился еще раз.
   В ноябре у лейтенанта Анушку были именины. Он решил отметить этот день торжественно, с подобающей его положению пышностью и широтой. Он даже разослал пригласительные билеты, по-военному четкие и немногословные: "Прошу явиться на мои именины. Начальник Крымкского жандармского поста лейтенант Анушку". Торжество должно было состояться ровно в восемь вечера в доме лейтенанта. К восьми гости собрались, но далеко не все. Пришли полицейские, бывшие кулаки, старосты трех трудобщин, пришел агроном Николенко, заведовавший сортоиспытательным участком, Семенюк с женой. Ровно в восемь явился Моргуненко. Поздравил именинника, отошел в сторону и стал разглядывать гостей. Собралось человек пятнадцать - почти вся свора предателей. Учителей не было.
   У дверей возле Анушку стоял Романюк и то и дело беспокойно поглядывал на часы, висевшие на стене.
   - Где ваши подчиненные? - раздраженно спросил Анушку, отыскав глазами Моргуненко.
   Тот пожал плечами.
   - Не знаю. Может быть, они не получили приглашения?
   - Я посылал.
   - Возможно, сейчас придут.
   Но у Анушку не хватило терпения. За учителями послали полицейского. Они явились спустя полчаса, неохотно расселись за столом и своим упорным молчанием, угрюмыми лицами и принужденными позами сковали веселое оживление остальных и испортили настроение имениннику и его супруге.
   На другой день Моргуненко вызвали в жандармерию. Анушку говорил с ним раздраженно и после каждой фразы стучал свернутой нагайкой по краю стола.
   - Ваша школа оказалась глупой, возмутительной комедией. Вы допустили то, что сопляки мальчишки и девчонки открыто издевались над религией и властью. Вот плоды вашего советского воспитания. Вы их воспитывали бандитами, богохульниками, хулиганами.
   - Но, господин лейтенант! - попытался оправдаться Моргуненко. - Вы же сами знаете, что я делал все, что мог. Вызывал, ругал, снижал отметки. Я не виноват, что приезжие педагоги не совсем квалифицированные. Ведь на других уроках...
   - Молчите! Ваши "квалифицированные" педагоги вчера показали себя. Я им еще это припомню. Дорого они мне заплатят за свои кислые рожи.
   На другой день был оглашен приказ: школу закрыть, учителей, включая директора, и учеников старших классов передать в полное распоряжение трудобщин как рабочую силу.
   А еще день спустя пришли в дом к Моргуненко шеф полицейских Трофим Романюк и агроном Николенко. - Сегодня... до двенадцати часов ночи... - выставив вперед подбородок и упершись руками в бедра Романюк нарочито растягивал слова, видимо желая продлить удовольствие, - извольте отсюда эвакуироваться. Ваш дом займет господин агроном.