Дарья Дьяченко

   Над степью вставало солнце. Золотистое августовское утро растекалось по степному простору торжественное и величавое, звало к покою и радости, словно и не было вовсе в мире ни тревоги, ни отчаянья, ни черной темени, которая наползала с запада и которую не могло остановить даже солнце.
   По пустынной степной дороге шагал человек. Невысокий, коренастый, в гимнастерке и сапогах. Шагал торопливо, не глядя по сторонам, чуть склонив вперед крупную безволосую голову. Синие утренние тени ложились ему под ноги, бились об его сапоги вспуганные кузнечики, с обочин тянулись к человеку, словно прося помощи, тугие стебли некошеных хлебов.
   Человек шел давно, а дорога попрежнему была пустынной - широкими зигзагами огибала балки и курганы, нежилась среди хлебов, ныряла под ноги приозерным тополям. Степь притихла в своем сиротливом одиночестве. Казалось, ушедшая ночь вместе с мраком прихватила из степи и жизнь.
   Только спустя несколько километров встретился первый человек. Это была женщина. Она сидела на обочине дороги у кустов, погрузив в теплую дорожную пыль грязные, покрытые ссадинами ноги. Увидев Моргуненко, она поспешно поднялась, и он заметил, что ее платье порвано, на плечах побурело от пота.
   - Откуда вы?
   Она медленно повела рукой в сторону, закрыла ладонью глаза и шевельнула белыми бескровными губами:
   - Они уже там, в городе... в Первомайске...
   - В Первомайске?
   Дрогнула, потемнела степь, ослабли ноги, и стал нестерпимо тугим воротничок у гимнастерки. Моргуненко расстегнул пуговицу на воротничке, тяжело мотнул головой, словно хотел преодолеть минутную слабость, и, пройдя несколько шагов, устало опустился в придорожный бурьян.
   Из-за холма выскочили на дорогу мотоциклисты. Два, четыре, восемь... Серыми пятнами мелькнули над желтым барьером пшеницы их куртки, блеснули на солнце рогатые каски, грохот моторов ворвался в степь чужим, непривычным звуком.
   Моргуненко невольно отшатнулся. Они промчались мимо, не сбавляя скорости. Из-под крутых козырьков касок на мгновенье вперились в него темные стекляшки очков, как глаза чудовищ, и до самого сердца пронзили холодом. За пеленой тяжелой пыли потускнело солнце.
   ...Первомайск выглядел совсем иначе, чем раньше. На первый взгляд все было попрежнему: и дома, и улицы, и мосты над Бугом и Синюхой. На многих зданиях попрежнему висели старые вывески. В скверах пестрели те же цветы, так же, как и прежде, пекло солнце. Но город был уже иным, с иной жизнью, иным содержанием.
   Моргуненко неторопливо шагал по улицам и чувствовал, как глубокая до боли скорбь сжимает ему горло. В глаза впечатывались черными знаками смерти кресты на кузовах грузовиков, уши хлестала чужая иноземная речь, и топот кованых сапог на тротуарах казался оскорбительно торжествующим.
   У подъезда серого двухэтажного здания райисполкома на длинном шесте тяжело свисал пурпурный флаг с черным паукообразным знаком на белом круге. Два солдата у дверей чистили сапоги и смеялись. У радиатора длинной, как крыса, шестиколесной автомашины возился шофер. Никто не обращал на Моргуненко никакого внимания.
   Он обошел здание со стороны сквера. В правом крыле прежде помещался райком. Окна были распахнуты и щерились острыми углами разбитых стекол. У подъезда валялись придавленные вчерашним дождем листки белой бумаги, обрывки газет, цветные обложки журналов. На кусту шиповника повис разорванный пополам и уже успевший пожелтеть на солнце плакат. Моргуненко поддел его сапогом и прочитал: "Укрепляй свое здоровье".
   Райком был разгромлен. Странно было видеть эти разбитые окна, дверь, сорванную с петель, вороха бумаги на улице - всю эту удручающую картину погрома здания, которое всегда казалось Моргуненко необычным, которое вызывало непонятный трепет всякий раз, когда он переступал его порог.
   Пять месяцев назад в просторной комнате этого здания невысокий человек с жиденьким хохолком на макушке и белесыми глазами повел головой вправо и влево и спросил сидящих за столом людей: "Других предложений нет?" Потом встал, протянул маленькую руку и сказал: "Поздравляю вас, товарищ Моргуненко, вы приняты в партию".
   Спустя четыре месяца он снова встретился с этим человеком. Была та же комната, так же располагались люди, только их было значительно больше. Секретарь райкома сидел в конце стола. Подперев голову рукой, он спокойно разглядывал людей. И Моргуненко глаза его в этот раз показались вовсе не белесыми, а темными и глубокими. Рядом с ним стоял человек в защитном френче, средних лет, но с седеющей головой и, засунув руки за ремень, ждал, когда стихнет в комнате шум.
   - Я приехал к вам по поручению Одесского обкома, - начал он. - Речь идет о том, чтобы в случае необходимости создать в вашем районе партийное подполье...
   Говорил он недолго, и все сводилось к одному: надо ждать. Придет срок - сообщат явки, план действий, связи, выдадут оружие. А пока нужно делать все, что укажет райком.
   - О чем было собрание? - спросила его Шура дома.
   Он отвел глаза в сторону, нехотя пробормотал:
   - Обсуждали разные дела...
   Она вздохнула и больше не опрашивала. Теперь ему нужно было по нескольку раз в день ходить в сельсовет, чтобы по телефону передавать в райком очередную информацию. С присущей ему организованностью он взял на учет каждую минуту, и все же времени не хватало. Работал он по ночам, ел один раз в сутки, по нескольку дней подряд не ночевал дома.
   Он организовал старшеклассников в истребительный отряд, руководил угоном скота, вывозом машин и оборудования, эвакуировал семьи советских работников. И ждал. А из райкома попрежнему сообщали: "Придет срок - вызовем". Он ждал до конца, до само- го последнего дня, когда фронт подошел уже близко, когда нужно было эвакуировать семью. И не знал директор Крымкской средней школы Владимир Степанович Моргуненко, что ждать ему бесполезно, что подполья создать не успели: авангардные отряды противника стремительным броском отрезали подступы к городу. Первомайский район остался без организованного под- полья.
   ...В оккупированном Первомайске Моргуненко пробыл целую неделю. Ночевал в парке над Бугом, питался хлебом и салом, вымененным на гимнастерку у какой-то старухи. Рисковал каждую минуту, но не уходил. Трудно было поверить, что то, к чему он гото- вился, ради чего остался здесь, среди врагов, ради чего покинул несколько дней назад семью, провалилось. Он упорно искал. За неделю обошел дома всех известных ему коммунистов, бывших на совещании. Стучал в закрытые двери, вглядывался в хмурые, настороженные лица незнакомых людей. Люди пожимали плечами и ответы их были почти одинаковыми: "Не знаю", "Уехал", "Эвакуировался", "В армии".
   На седьмой день в парке его остановили немецкие солдаты.
   - Коммунист? - ткнул ему в грудь дулом автомата один из них, осмотрев его галифе и сапоги. - Коммунист?
   Моргуненко покачал головой.
   - Комм! - приказали солдаты. Они подвели его к Бугу и заставили, не раздеваясь, влезть в воду, чтобы вытащить затопленную у берега лодку. В лодке было много камней, их пришлось, стоя по пояс в воде, вынимать по одному, а потом, потратив много сил, последним напряжением выволочь лодку на берег. Это была первая встреча с врагом лицом к лицу, первая встреча, в которой враг был господином, а он, Моргуненко, его рабом. Дальше оставаться в Первомайске было рискованно. В тот же день он ушел.
   С тяжелым сердцем возвращался Моргуненко в родную Крымку. Больно было сознавать, что в великой борьбе он остался в стороне, забытый и одинокий. Зачем он шел в Крымку? Что ему там делать? Семья его, наверное, была уже где-нибудь за линией фронта и вместе с тысячами других беженцев пробиралась на восток. Может быть, шел потому, что еще теплилась в сердце слабая надежда на то, что придет срок и отыщут его те, кому он нужен. А может быть, и потому, что некуда больше было итти.
   Крымка встала из-за горбины холма зеленым островом с белыми крапинками хат. Он любил это село. Оно стало для него родным, близким, и все связанное с ним: люди, их дела, обычаи, планы, надежды - все это стало его жизнью, его действительностью. Но сейчас, увидев Крымку, он не испытал прежней радости. Село казалось чужим и далеким.
   На окраине его окликнула Мотря Балицкая, школьная уборщица.
   - Владимир Степанович! Неужто вы? - скорбно сложила руки на груди и, подойдя к нему вплотную, понизив голос, пробормотала: - Александра Ильинична здесь...
   - Как здесь? - он почувствовал, что у него взмокли от пота ладони.
   - Вернулись. Отрезали им враги пути. Опередили... Бледнея, он протянул к ней руки.
   - Где, где они?
   - Видать, дома, - вздохнула старуха.
   Так начался его первый день новой жизни в Крымке. С того дня с утра до вечера сидел с семьей в своем доме. За порог почти не выходил. Говорили редко, сдержанно. Не о чем было говорить. Сидели и ждали, а чего- сами не знали.
   И вот однажды пожаловал к ним Трофим Романюк. На рукаве - желтая повязка полицейского, за спиной - винтовка. Ввалился в дверь, встал, широко рас- ставив ноги, не снимая картуза, бесцеремонно оглядел Моргуненко, сидевшего за столом.
   - Чем могу быть полезным? - холодно спросил Моргуненко.
   - Полезным? - Романюк хмыкнул. - Документы вам нужно сдать в жандармерию. Сейчас же! Поняли?
   На тупом бульдожьем лице заиграла самодовольная улыбка.
   - Мы регистрируем всех советских. Повернулся и вышел не прощаясь.
   - Сволочь! - процедила ему вдогонку Александра Ильинична.- Для таких теперь самая вольница.
   Моргуненко, склонившись над столом, тер пальцами подбородок - верный признак, что волнуется.
   - Пойдешь? - спросила она его.
   - Пойду! Нужно итти!
   В центре села над каменным домом висел трехцветный флаг и у крыльца стоял часовой с винтовкой. До войны в этом доме помещался колхозный клуб, теперь - жандармерия.
   Молодой офицер, подтянутый и холеный, с обликом и манерами светского человека, встретил Моргуненко неожиданно любезно, пригласил сесть, протянул сигареты и по-русски предложил:
   - Курите.
   Моргуненко покачал головой: "Не курю". Офицер закурил сам и, выпятив нижнюю губу, медленно пускал дым струйкой к потолку.
   Минуту молча рассматривал учителя, потом сказал:
   - Я знаю о вас все!
   "От этой беседы зависит судьба!"--подумал Моргуненко, но, поборов волнение, спокойно спросил:
   - Что именно?
   - Ну хотя бы то, что за три месяца до войны вы вступили в большевистскую партию.
   - Я был вынужден - заставили, - Моргуненко минуту помолчал, подавляя волнение, затем уже более твердо продолжал: - Я очень долго отказывался, но мне хотелось сохранить место директора школы, что мне оставалось делать? Если бы не вступил, меня бы уволили. Вы сами понимаете...
   - А где ваш партийный билет?
   - Я его сжег, как только началась война.
   - Я вас должен предупредить, что если вы попытаетесь обмануть меня, это кончится очень плохо для вас. Коммунистов мы обычно расстреливаем.
   - Нет, господин лейтенант, - сказал Моргуненко уже совсем спокойно, - я вовсе не думаю вас обманывать, поверьте мне. Вы же знаете, что все коммунисты эвакуировались, а я, как видите, остался, вместе с семьей.
   - Но вы же все-таки попытались уехать! - Лейтенант улыбался. - Пытались?
   Моргуненко чмокнул языком и развел руками:
   - Пришлось. Нам же говорили, что ваша армия расстреливает всю интеллигенцию. Вот и побоялись. Но по дороге нашлись люди, многое объяснили, растолковали. Я подумал, что мне искать на чужой стороне, кто меня там ждет? Возьмут в армию, загонят на фронт, а там, кто знает, может быть, и семьи больше не увидишь никогда. Подумал крепко и решил вернуться в родной дом - будь что будет. - Моргуненко перевел дыхание и, понизив голос, закончил:- Я целиком полагаюсь на вашу гуманность, господин лейтенант.
   Офицер кивнул:
   - Попробую вам поверить. То, что вы не ушли с большевиками, говорит в вашу пользу. К тому же некоторые жители рассказывали мне о вас как о хорошем учителе и воспитателе. Вы представитель немногочисленной сельской интеллигенции, и я надеюсь, что с вами, как с культурным человеком, мы все-таки найдем общий язык и взаимопонимание. Я надеюсь. Я бы мог отправить вас в концентрационный лагерь, но не сделаю этого, потому что полагаюсь на вас и вовсе не в моей системе насилие и произвол.
   - Благодарю вас, господин лейтенант, - сказал Моргуненко и подумал: "Неужели поверил или пытается затянуть в какую-нибудь ловушку?"
   Офицер довольно хорошо говорил по- русски, только заметно смягчал согласные и иногда путал падежи.
   Опытным глазом педагога Моргуненко быстро разглядел те черточки, которые легли первыми штрихами в портрет жандармского офицера: самолюб, франт, видимо, закоренелый солдафон - с таким будет особенно трудно, тем более, если он глуп.
   Лейтенант откинулся в кресле, медленно затянулся сигаретой и так же медленно выпустил к потолку облачко дыма, задумчиво проводив его взглядом.
   - Сейчас очень горячее время, - сказал он, не глядя на Моргуненко, - нужно убирать хлеб. Это самое главное. Я мобилизую всех, даже интеллигенцию, даже вас... - Офицер оторвал от потолка глаза и, встретившись взглядом с Моргуненко, улыбнулся: - Ничего не поделаешь - военная обстановка. Я полагаю, что вы поймете меня.
   Моргуненко кивнул.
   - А потом, возможно, я найду для вас работу интеллектуальную. Возможно, я открою здесь, в Крымке, школу, - продолжал офицер.
   Он пространно рассказал о том порядке, который будет установлен в Крымке, о принципах нового воспитания молодежи, об обреченности большевизма, о превосходстве цивилизации нового Запада и о той роли, которую он, Анушку, сыграет в установлении нового порядка в здешних местах.
   "Болтун, - отметил про себя Моргуненко. - В его положении следовало бы больше задавать вопросов, чем говорить самому".
   Офицер проводил его до дверей, с чуть развязной любезностью простился, еще раз предупредив:
   - Не забудьте, завтра с утра вы должны быть в поле. Это произведет хорошее впечатление на людей, особенно на молодежь.
   Возвращаясь домой, Моргуненко остановился у школы, сел на придорожный бугор, долго смотрел на пустое, угрюмо молчавшее здание. "Собираются открыть здесь школу! Какую школу? Чему учить в ней детей? Раболепию? Покорности? Фашизму?"
   Разве все это возможно после недавнего прошлого, которое не вычеркнешь, не запретишь приказом, не поставишь к стенке. Оно в крови, в мыслях, в привычках, оно вошло в человека его духовным строем, стало внутренней его сущностью, оно неотделимо. Много лет подряд здесь, в этом здании, каждый день он, директор и преподаватель истории, учил детей любить и беречь Родину, ее прошлое, ее настоящее, ее культуру, обычаи и язык. Здесь, в хорошей дружной школьной семье, воспитывались, росли, взрослели его дети, славная юная поросль, мечтатели и романтики, чтобы потом уйти широкой дорогой в жизнь.
   Когда-то, много лет назад, повесив в комнате портрет Макаренко, он твердо решил, что станет его неотступным последователем.
   - Прав Макаренко, - говорил он часто жене, - коллектив сильнее любого педагога. Надо только уметь им управлять.
   И Моргуненко спокойно, не торопясь создавал такой коллектив в школе, помогал ему выработать свое лицо, свои традиции, которые передавались из поколения в поколение. Моргуненко изучал каждого ученика. По мимолетному взгляду, реплике, ответу у доски, по большим и малым деталям познавал Моргуненко сильные и слабые стороны своих воспитанников, искал и находил ключ к сердцу каждого. Это нужно было, чтобы помочь школьнику войти в коллектив.
   Моргуненко всегда считал, что школа не должна быть местом только обучения "от девяти до двух". Он сделал школу центром жизни учащейся молодежи, ее штабом, ее клубом - местом, без которого она не могла обойтись даже в праздники. И все это оттого, что был в ней коллектив со своими общими интересами и общими стремлениями.
   Сколько интересных походов провел он со своими ребятами на Буг, на раскопки древних курганов, которые круглоголовыми холмами стоят с незапамятных времен в степи, по историческим местам родного села и района! А школьные праздники, спартакиады, смотреть которые собирались даже из соседних сел! А сад, посаженный около школы, парк в центре села, спортивная площадка, лучшая в районе, - все, сделанное дружными усилиями коллектива...
   Теперь все это в прошлом, похоже на сон. Где сейчас его ребята? Что делают? Им сейчас, конечно, очень, очень трудно. Резкий, грубый, страшный переворот в жизни. Наступил для них еще один, теперь уже самый главный, экзамен.
   Моргуненко встал: нужно итти домой. Тропка, ведущая к школе, сузилась, наполовину заросла травой. Так быстро! Всего за два месяца. Скоро зарастет совсем...
   У самого дома вдруг зашевелились кусты, и на дорогу неожиданно вышли шестеро. Взволнованно забилось сердце. Его ребята! Митя Попик, Гречаный, Беличков, Маша Коляндра, Миша Клименюк, Длюбарский.
   - Мы к вам! - улыбнулись, как прежде, широко и смело, но, спохватившись, словно по команде, поджали губы, спрятали глаза. Сели тут же у кустов на пригорке. Долго молчали. Моргуненко смотрел в сторону и чувствовал на себе их взгляды. Первым начинать разговора не решался, ждал.
   - Жандармы нашу рощу решили спилить, - мрачно произнес Ваня Беличков. Он склонил круглую голову с чуть оттопыренными розовыми ушами и задумчиво провел пальцем по земле.
   - Рощу? Зачем?
   - Строить что-то хотят. Лес нужен.
   Все заговорили разом, горячо, возмущенно. Спилить рощу! Их рощу! Так это же варварство! Это глупо. Ведь за деревней есть лес - берите оттуда! Зачем же рощу?
   Моргуненко внимательно всматривался в возбужденные лица ребят и не произносил ни слова.
   - А мы не дадим,- твердо сказала Маша. И ее полное, широкое лицо вдруг покраснело, словно она устыдилась внезапной своей смелости.
   - Правильно, не дадим! - взмахнул рукой Длюбарский. - Закроем ворота и будем драться. Пусть сунутся.
   Гречаный покачал головой, усмехнулся:
   - Это вы уж слишком! Загнули! Изобьют, и все! Что толку-то? По-моему, надо просто подготовить плотников, пусть скажут, что, мол, лес в роще негодный... Как вы думаете, Владимир Степанович?
   - Наверное, ты прав.
   Шесть пар глаз неотрывно глядели на Моргуненко и ждали, что он скажет еще. Но он не сказал ничего.
   Когда они уходили, он долго и пристально смотрел им вслед. Они шли по тропинке гуськом, один за другим. Последним шагал Гречаный, чуть сутулясь, широким легким шагом.
   - Парфень, - вдруг крикнул Моргуненко. - Останься на минутку...