Дмитрий Попик

   Фронт прошел быстро, стороной. Глухими, далекими раскатами отозвался в Крымке гром орудий под Первомайском, по ночам от тяжелых ударов - это бомбили переправы на Буге - вздрагивала и гудела земля. Над степными дорогами клубились облака пыли. День и ночь тянулись по дорогам обозы беженцев, шли воинские части. Перед глазами Парфентия, наверное, за всю его жизнь не промелькнуло по этим дорогам так много людей, машин, повозок. Потом все это уползло куда-то на северо-восток, осела дорожная пыль, и жуткая тишина повисла вокруг.
   В один из таких дней, полных напряженного и гнетущего ожидания, прошла через село последняя группа советских солдат. Только на минуту у хаты Гречаных остановился молодой командир с почерневшим от зноя и бессонницы лицом. Жадно глотал он из ведра студеную воду, косил темным глазом на обступивших его ребят, а когда напился, поставил осторожно, словно стеклянное, ведро на лавку и, утирая пальцами рот, сказал тихим, глухим голосом:
   - Лихо вам будет, ребята. Но что сделаешь?
   Он бессильно развел руками, помолчал и вдруг уже твердо произнес:
   - Вернемся мы! Не может быть иначе! Вернемся!
   В тот вечер к Парфентию пришла Поля Попик. Косы ее были аккуратно убраны. Обычно смуглое и живое лицо девушки теперь было бледным и грустным. В школе ее звали Татьяной, может быть за то, что наизусть знала она главы из "Евгения Онегина", а может быть, за ее мечтательность. Все знали, что Поля хочет стать учительницей в сельской школе и преподавать литературу.
   Войдя в хату, девушка сдержанно поздоровалась со всеми и попросила Парфентия:
   - Погуляем немножко.
   Они прошли через огороды к реке, где обычно стояла лодка Парфентия, подаренная ему лет пять назад отцом за хорошую учебу. Поля привыкла видеть лодку здесь, под ивами. Сколько раз вместе с Парфентием плыла она в этой лодке в спускающихся сумерках, когда маленькая, поросшая камышом Кодыма казалась широкой и таинственной. Парфентий в эти минуты становился всегда строгим, молчаливым, поднимал и опускал весла осторожно, словно боясь колыхнуть лодку. Но Поля помнит и другое. Когда Парфентий был в лодке один, он выделывал иногда такие штучки, что все удивлялись. Однажды во время ледохода он вздумал переплыть через широко разлившуюся реку в село Катеринку. Лодку долго носило среди льдин, а Парфентий ловко избегал подстерегающие его каждую секунду опасности и лишь изредка отвечал на тревожные крики людей беспечной мальчишеской репликой.
   А иногда в его лодку набивалась целая ватага шумных загорелых мальчишек, мечтающих о море. Были здесь и Митя Попик, и Миша Кравец, и "заводной" крепыш Александр Волошин. Он во многом был похож на своего брата Владимира - не сходились только в планах на будущее. Володя хотел быть инженером и "морскую болезнь" брата считал несерьезной. Частенько прибегал из Катеринки Миша Клименюк, стройный подвижной паренек, давнишний приятель Парфентия, - его всегда охотно брали в экипаж колымского корабля. Экипаж этот был большущий - и десяти лодок бы не хватило, чтобы вместить всех. Черноморский матрос Иван Крыницкий, приезжавший на побывку в Крымку и обучивший Парфентия морской сигнализации, повлиял не только на него. Во всем Семидубье, в той части села, где проживал матрос, пожалуй, мало нашлось бы мальчишек, не мечтавших о дальних плаваниях, о капитанском мостике или просто о морской тельняшке. Зато в другой половине села - Жабоквакиевке - многие ребята считали, что лучше летного дела, пожалуй, нет ничего на свете.
   Когда собирался весь "экипаж", на реке становилось шумно. Переполненная лодка почти до самых краев погружалась в воду и двигалась еле-еле. Ребята возились над самодельным парусом, а то вдруг всей командой бросались за борт и добирались вплавь до своего излюбленного места ,- острова против села.
   На этот раз лодки на месте не было. Парфентий махнул куда-то в сторону камышей.
   - Там она. Камнями затопил. На всякий случай.
   Они сели на берегу и, глядя в ленивый поток Кодымы, долго-долго не говорили друг другу ни слова. Вечерело. Обычно в эту пору на горе за Катеринкой зажигались огни на железнодорожной станции Каменный Мост, мягко и призывно мерцали в темноте. Но вот уже больше недели огней на станции никто не зажигал. Не было света и в деревне.
   Все ниже и ниже спускался над зеленой Кодымской долиной вечер. Вот уже выплыли из небесных глубин звезды, потянуло из камышей ночной прохладой, а двое все сидели на берегу и молчали. Они хорошо знали друг друга. Немало в их молодой жизни пришлось им решить нелегких вопросов, но перед таким испытанием оказались впервые. Война! О войне они знали уже не только по радиосводкам и плакатам, вывешенным на стенах клуба и сельсовета. С первых дней в селе нарушилась обычная трудовая жизнь. Беспокойство и тревога поселились в сердцах и мыслях людей. Люди волновались, нервничали, но никто не опускал рук: спешили угнать колхозный скот, убрать хлеб, вывезти сельхозмашины. Молодежь объединилась в истребительный отряд. Это было и опасно и интересно. Но вот ушел на восток скот, вывезено большинство имущества, уехали руководители колхозов. Село затихло.
   Закрыты двери клуба, нового, просторного, куда в праздники собирались крестьяне почти со всей округи. Когда было торжественное открытие клуба, Поля выступала со стихами. Разве забудешь этот день! Она увидела зал и множество людей в нем только тогда, когда кончила читать и раздались дружные аплодисменты. Все спрашивали, чья это девочка, и Полина мама говорила: "Это моя", - и вид у нее в этот момент был очень важный.
   Нет теперь и прежней суеты у правления трех крымкских колхозов: имени Ворошилова, имени Буденного и имени 25 Октября.
   Еще в тридцатых годах, когда колхозы только вставали на ноги, заложили школьники рощу. На пустыре возле сельсовета высадили тонкие и нежные побеги акаций, кленов и ясеня и потом из года в год заботливо ухаживали за каждым деревцем. Все любили и берегли эту рощицу, и в первую очередь потому, что так же, как и она, с каждым годом мужали и крепли ее юные друзья - крымкские школьники. И когда роще уже немного оставалось до десятилетнего юбилея, большинство из ее основателей пооканчивали школу и ушли в жизнь, навстречу своим беспокойным мечтам.
   Вечером возле рощи собиралась молодежь. Шум молодой ее листвы сливался с голосами парней и девушек и звонкими переливами гармошек. Но сейчас и у рощи пусто, да и во всем селе пустота и безмолвие. Целый день люди, несмотря на страдную пору, не выходят даже в поле. Урожай так и не успели убрать. Гнется в поле под тяжестью колосьев высокая пшеница, роняет, как слезы, на пересохшую землю жемчужные зерна...
   Они знают цену этим зернам. С детства учили в школе детей любить и беречь родные колхозы, быть им хорошими помощниками. И как нельзя было представить родную Крымку без вот этой тихой и медлительной Колымы, без крылатой степной дали, сливающейся где-то далеко за селом с блекло-голубым небосклоном, так невозможно было школьную жизнь отделить от колхозной, от полевых работ в дни каникул, охраны урожая, покосов трав на заливных лугах и множества всяких других интересных и привычных дел. И хотя порой приходилось трудно, каким увлекательным казалось тогда трудовое соперничество на виду у всего села: кто ловчее, кто сильнее, кто выносливее! А прошлогодний Первый май разве забудешь!
   
   
  & nbsp;Как тогда готовились к нему: украшали классы, расчищали у школы дорожки, вывесили в коридоре огромную яркую стенную газету. На утренник пришли все учащиеся из трех сел-соседей - Крымки, Петровки, Катеринки - и из более дальних - Степковки, Кумар, Ново-Андреевки, Каменной Балки. Толпились на спортплощадке нарядные, шумные, ждали директора. Владимир Степанович приехал на грузовике с первомайским флажком на радиаторе. Все ждали праздничной речи, а он сказал:
   - Друзья! На полях колхоза Ворошилова сел долгоносик. Вы знаете, чем это грозит бурякам. Завтра же всходов может не быть. Есть предложение всем отправиться в поле, а отпраздновать после.
   Многоцветной гурьбой двинулись в поле, рассыпались от края до края - пропадай долгоносик! Хитер он! Повернется на спину - и не заметишь его на земле. Но что может скрыться от острых ребячьих глаз, тем более что сразу началось соревнование между классами, звеньями и отрядами: кто уничтожит больше "врага".
   Все это теперь кажется далеким, невозвратным. А подумаешь о будущем - и не можешь представить его себе. Ничего не ясно. Надолго ли ушли наши? Может, Крымка оставлена временно? Может, вовсе и не явится сюда враг? А что, если враг силен, если не скоро удастся его сломить? Что делать тогда им, крымкским школьникам?
   Конечно, с первого же дня войны мыслью каждого из сверстников Парфентия было уйти на фронт. Однажды Парфентий, Дмитрий Попик и Михаил Клименюк, прицепив к пиджакам свои физкультурные и осоавиахимовские значки, тайком от родителей ушли в Первомайск. Накануне они, терпеливо обдумывая каждое слово, составили заявление военкому. У каждого были веские основания не сомневаться в успехе своей просьбы. Парфентий писал, что еще в гражданскую войну отец его был красным партизаном, а сам он ни разу не переходил в другой класс без похвальной грамоты, умеет и стрелять, и плавать, и скакать на лошади. Митя Попик сообщал, что может собрать и разобрать пулемёт, хорошо знает разные машины. У Миши брат в армии, и поэтому ему никак нельзя остаться штатским. А потом он лучше всех плавает в своей Катеринке, это известно многим. Все трое, хотя никогда ни видели моря, были убежденными моряками, но, рассудив, решили не проситься сами на флот. Пусть военком пошлет их туда, где нужнее. Они на все согласны. Друзья вышли из села с рассветом, надеясь первыми попасть на прием. Но у военкомата собралось уже множество подвод, десятки людей, сидящих у входа па чемоданах, котомках, на ступеньках лестницы. Многие здесь и ночевали: военкомат ни на минуту не прекращал работы. Увидев очередь, ребята остановились у входа в растерянности и долго стояли, не зная, что делать. Вдруг кто-то сзади сгреб их всех троих в охапку огромными ручищами.
   - Здорово, мушкетеры! - раздался над самым ухом Парфентия неестественно тонкий голос. Он никак не вязался с могучей фигурой его обладателя, Ивана Поламарчука из Катеринки, их школьного товарища. Иван стоял перед ними массивный и тяжелый, как наковальня. В огненно-рыжих волосах его запутались соломинки, в маленьких глазах, на полном лице светилась добродушная улыбка.
   - Вы зачем сюда пожаловали? - снова словно не проговорил, а пропищал Иван.
   - Да так, - уклончиво ответил Дмитрий, первым оправившись от богатырских объятий парня. - Город посмотреть...
   Иван оглядел с ног до головы их парадную одежду, скользнул глазами по значкам на их пиджаках ("У него не меньше, но как он забыл их надеть!") и преду- предил:
   - Если в военкомат, то напрасно. Не берут нашего брата. Годами, говорят, не вышли. Я уже здесь второй день торчу. У военкома, на его глазах, ящик несгораемый поднял левой рукой. Он попросил повторить. Я повторил и еще мог раз двадцать... - Иван безнадежно махнул рукой: - Все равно не приняли.
   Ребята окончательно скисли. Честное слово, Ивана стоило бы взять в армию. Уж он-то выжал бы сок из любого фашиста. Поламарчук на все село славился своей богатырской силой. Он подлезал под лошадь и без видимого напряжения отрывал ее от земли, а если положит Иван кому-нибудь руку на колено, не пытайся встать: не выйдет.
   Правда, Дмитрий высказал догадку, что Ивана могли не принять потому, что он после семилетки перестал учиться и ушел работать в колхоз, а в этой войне, где многое зависит от техники, нужны не только сильные мускулы, но и образование. А их, девятиклассников, обязательно должны принять. Но к подъезду военкомата они подходили уже менее уверенными. Попытались было протиснуться наверх по узкой деревянной лестнице, вдоль длинной очереди мужчин, но у самой двери парень в замасленном комбинезоне, видно тракторист, преградил им дорогу:
   - Эй! Куда? Лучше всех, что ли? Давайте в очередь.
   Только к вечеру попали они к военкому. Стояли перед ним рослые, загорелые, по стойке "смирно". На вытянутых лицах притаилось нетерпение. Военком устало улыбнулся и подошел к ним:
   - Не могу, ребята. Молоды. Вы даже еще не приписаны к военкомату...
   Парфентнй предложил заглянуть в райком комсомола. Там тоже было много народу, и секретарь, худощавый парень с синими пятнами под глазами, бросил им на ходу:
   - Ничего не знаю, ребята. Проводится мобилизация объявленных возрастов, а насчет школьников я никаких инструкций не получал. Ждите.
   Домой возвращались усталые и огорченные.
   А спустя несколько недель, когда потянулись по степным дорогам колонны беженцев, когда стали некоторые семьи одна за другой выезжать из села, собрался было в дорогу и Парфентий. Долго колебался, даже вещевой мешок упаковал, но так и не уехал. Жаль было оставлять стариков родителей и сестренку. Как их оставить без помощи, мало ли что может статься! Да ко всему была у Парфентия, как и у многих, надежда, что враг скоро повернет обратно.
   Но враг рвался вперед. Почти все, кто выехал из села, вернулись обратно: фашисты перерезали все дороги на восток. Почти до самого Днепра добрались Михаил Клименюк с матерью, но и им пришлось возвращаться: авангардные моторизованные части противника, прорвавшись далеко вглубь фронта, отрезали путь тысячам беженцев.
   С этих пор словно кто подменил Парфентия. Стал он серьезным, неразговорчивым. Впервые не было школьного коллектива и у него, у Парфентия, привычного места в нем. Он часто встречался с недавними своими одноклассниками. Говорили о всякой всячине, но говорили безучастно, просто так, чтобы не думать о том, что волновало каждого.
   В селе творилось необычное. Многие по привычке заглядывали в правления колхозов, в сельсовет, словно еще надеялись, что кто-нибудь сюда вернется. Но в покинутых зданиях было тихо и пустынно. Часть имущества вывезли, часть попрятали в хатах колхозники. Парфентий видел, как его одноклассник Володя Белоус отнес домой свернутый в трубочку портрет Ленина, как старый счетовод припрятал все свое немудреное бумажное хозяйство. В тот же день Варвара Селинская, родственница в свое время раскулаченных и высланных из села братьев Кучеров, на глазах у Парфентия сорвала-с древка красное колхозное знамя и стала отдирать от него шелковую подкладку.
   - Что вы делаете? - возмутился Парфентий.
   Она даже не взглянула на юношу.
   - Кофту себе сошью. Все равно пропадет, а шелк хороший.
   Парфентий бросился к ней, вырвал из ее рук полотнище. Задыхаясь от гнева, крикнул срывающимся голосом:
   - Как вам не стыдно! Ведь это... Ведь это знамя!
   В этот момент он испытывал такую боль и обиду, что едва не.заплакал. Сунув знамя под рубашку и хлопнув дверью, выбежал на улицу. Дома разложил на столе алое полотнище, разгладил его, долго смотрел на вышитый золотом герб, словно впервые заметил его величавую красоту. Потом бережно завернул знамя в холстину и спрятал в укромное место за печкой.
   На следующее утро, 16 августа 1941 года, в село вступили оккупанты.