Перекинув полотенце через плечо, Маша выбралась из землянки.
Партизанский лагерь еще спал.
Искрилась на ветвях синим предрассветным сиянием, делая их удивительно нарядными, изморозь, в чаще потрескивали от мороза стволы древних сосен, словно кряхтели долгожители: ох-ох, пробирает мороз наши старые косточки!
Маша повесила полотенце на крючковатый сучок и старательно проделала привычный комплекс физических упражнений — она занималась зарядкой каждое утро, в любую погоду, неукоснительно придерживаясь золотого правила: главное — беспощадная требовательность к себе!
Оглядевшись вокруг.— не подсматривает ли кто? — она ловко выскользнула, мелькнув локтями, из рубашки, спустив ее складками на пояс, и щедрыми пригоршнями, зачерпнула белого, как и ее молодая кожа, снежку.
— Ах! — задохнулась девушка от первого студеного прикосновения, по уже в следующую минуту, присев, весело барахталась в сугробе, то и дело хватая новую порцию освежающего, бодрящего снега.
Так маленькие дети летом резвятся па мелководье, разбрасывая в стороны жемчужные, пронизанные солнцем брызги.
Хру-хру-хру! — предупреждающе заскрипел снег под йогами идущего человека, но звук этот не сразу привлек внимание Маши, а услышав его совсем близко, она испуганно пригнулась, прикрываясь подхваченным краем рубахи.
— С добрым утром! — выглянула из-за дерева Лена Киселева.
— Ты чего бродишь ни свет ни заря, пугаешь меня? — напустилась на подругу Маша, растираясь жестким полотенцем.
— Я пришла к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало! — засмеялась Лена.
— И ничего оно еще и не встало, врушка, — притворно насупила бровки Маша, — выкладывай, зачем явилась, мне пора в госпиталь идти.
— В госпиталь ты сегодня не пойдешь.
— Есть приказ?
— Да, — уже совершенно серьезно ответила Лена, спускаясь за Громовой в землянку.
— Куда на этот раз?
— В Дорогобуж.
Маша села на нары, разулась и принялась массировать ногу. Еще совсем недавно она с отчаянием думала, что никогда уя^е не сможет передвигаться без костылей: рана была серьезная, повреждено сухожилие. Но месяц упорных, интенсивных тренировок плюс невероятная воля девушки сделали свое — она не только ходит без подпорок, но и способна преодолевать пешком значительные расстояния.
— Давай помогу. — Ленины пухлые сильные руки ловко растерли сначала стопу, потом голень.
С благодарностью глядя на Киселеву, Маша вспомнила, где и при каких обстоятельствах познакомилась с этой замечательной, доброй и справедливой девушкой.
Ростокинский райком партии в сжатые сроки оперативно сформировал ополченскую дивизию, которая сразу же была брошена па Западный фронт, в район города Белый.
Переходы были изнурительные! в день преодолевали по пятьдесят, шестьдесят километров.
Это были дни тяжелых испытаний, но они не сломили добровольцев, не ослабили в них стремления вступить в бой с фашистскими захватчиками.
Несмотря на все тяготы и лишения, дивизия продемонстрировала высокую сознательность, сохранила боеспособность.
Оказавшись во вражеском кольце, ополченцы трое суток держали круговую оборону, отрезанные от командования, голодные, усталые. Подходили к концу боеприпасы, хлюпала под сапогами бойцов раскисшая снежная каша.
Из шинелей погибших сделали для раненых в боковом окопчике настил, чтобы хоть как-то облегчить их участь.
И все же дивизия не сдавалась.
Гитлеровцы, спешащие к Москве, вынуждены были отказаться от блокировки и обойти стороной эту, в сущности, немногочисленную группу людей, проявивших беззаветное мужество и стойкость.
Там, в окружении, и была тяжело ранена Мария Громова.
В школе одной из приткнувшихся к лесу деревень был срочно оборудован госпиталь для ростокинских ополченцев.
Туда со всех сторон вели под руки, тащили на носилках тяжелораненых. Туда же была доставлена и Громова.
До войны Лена Киселева работала чертежницей в конструкторском бюро Наркомзема.
Работа ей нравилась. Лена тщательно вычерчивала сложные схемы, калькировала, подчищала... Но девушке хотелось чего-то большего, хотелось приносить максимальную пользу людям.
Она закончила вечерние курсы медицинских сестер, мечтала стать знаменитым врачом-хирургом, спасать больных, возвращая им жизнь, радость, здоровье!
Этой мечте не суждено было сбыться. Зато как пригодились ей в военной обстановке полученные на курсах знания.
Не хватало медикаментов. Питание, в основном поступающее от местных жителей, было крайне недостаточным, чтобы не сказать — скудным. Но Киселева не падала духом: непрерывно кипятились в бельевых чанах уже бывшие в употреблении бинты, то и дело отряжались в поисках харчей по ближним деревням маленькие «Спецотряды» выздоравливающих.
Ей даже: удалось убедить на специально созванной сходке деревенских женщин в необходимости передать госпиталю дюжину относительно новых простыней — перевязочный материал был особенным дефицитом...
Раненые души в ней не чаяли: они утверждали, что «непременно постараются выздороветь — ведь недаром она так о Них печется...».
Это Лена разработала для Громовой комплекс упражнений, который в самом буквальном смысле поставил ту па ноги.
Маша, подлечившись, освоилась с госпитальными порядками и вскоре стала незаменимой помощницей для Киселевой.
— Сестричка, воды!
— Сестрица, сверни-ка мне цигарочку...
— Сестра, Дубову плохо, хрипит!
— Сестричка...
Все эти возгласы были обращены к Маше: она зачастую, бывало, не успевала толком поесть за день, переходя от одного раненого к другому, стараясь утешить, облегчить страдания, помочь всем своим питомцам.
Мария Громова воспитывалась в детском доме, расположенном в района Таганки, в Москве. Достигнув совершеннолетия, она не покинула свой «родной дом», в котором узнала и ласку, и теплоту, а осталась в нем -- уже в качестве воспитателя. Здесь, в госпитале, на ее попечении были не малыши, а взрослые, порой и пожилые, семейные люди, но они были так же беспомощны и беззащитны, как дети.
Зато как радостно, с каким неизвестным ранее чувством щемило всякий раз сердце, когда поправившийся боец, уходя на фронт, говорил ей с искренней благодарностью:
— Спасибо тебе, сестричка, родная...
Вот и появилась у детдомовской девочки родня, которой, наверное, ближе и не бывает и быть не может, — кровная.
К деревне, где расположился госпиталь, приближались фашистские войска.
Девушки с утра до ночи метались по окрестным деревням, умоляя жителей взять к себе оставшихся раненых красноармейцев. Только когда был надежно пристроен последний из пациентов, подруги подумали о себе. Лена предложила вместе отправиться в Дорогобужский район, где жила ее мать.
Вез шинелей, в разбитых башмаках добрались они до деревни Милоселье.
Мать плакала навзрыд, обмывая и смазывая гусиным жиром их обмороженные, почерневшие ступни с облезшими ногтями.
Несколько дней девушки провели, лежа на печи, укрытые теплыми овчинными тулупами: у Лены открылась лихорадка, а Маша простудила раненую ногу.
Но уже через пару недель неугомонные подруги случайно познакомились с двумя парнями из Митюшина, а впрочем, может быть, это знакомство было и не случайным. В партизанском лагере остро ощущалась нехватка медперсонала, а в Милоселье, конечно, многие знали, что вернувшаяся домой Лена Киселева имеет медицинское образование. Так или иначе, девушки оказались в расположении партизанского отряда «Ураган», которым командовал Александр Трофимович Калугин по кличке «сапожник Иван».
Громова и Киселева не только оказывали помощь раненым, но и не раз ходили в разведывательные походы, собирая оружие и пополняя партизанский арсенал.
Но сегодня они получили особое задание.
— В Допогобуже секретарем райкома комсомола Ду-сей Симоновой — ты ее знаешь — еще до оккупации была создана подпольная комсомольская организация. Дуся сообщила командиру «Урагана» координаты явочной квартиры в городе, на которой мы с тобой должны будем встретиться *с представителями подполья и, получив от них сведения, доставить их в штаб отряда, — объясняла подруге Лена, пока та одевалась. — А ты с Колей Пче-линым знакома?
— А, лейтенант, который из плена бея«ал? Знаю, как же!
— Так вот: он направляется в эту подпольную организацию.
— Здорово! Он парень-хват, с ним не пропадут ребята... Ну все, Леночка, я в твоем распоряжении.
— Тогда — в путь...
В город партизанки пришли после полудня. Ориентируясь по приметам, указанным Дусей Симоновой, они довольно быстро отыскали особняк милиции. Покружив немного, чтобы убедиться, что им не сели «на хвост» нежелательные наблюдатели, девушки, миновав заколоченную аптеку, вернулись к нужному им зданию.
На стук из флигеля долго никто не отзывался. Наконец заскрежетал отодвигаемый засов и недовольный старческий голос продребезжал:
— Вам чего?
— Вы соль не меняете? — раздельно выговаривая каждое слово, произнесла пароль Киселева, несколько смущенная: да туда ли они попали, не ошиблись ли адресом?..
— Сами с солью бедствуем, — с той же интонацией отозвалась хозяйка дома — это был отзыв.
— Такое уж теперь время! — с не соответствующей скорбному замечанию радостью чуть ли не выкрикнула Лена: не ошиблись, все верно!
— Заходите, девочки, — посторонилась старушка.
Квартирка сразу располагала к себе каким-то старинным, устоявшимся уютом: на стенах развешаны коврики и вышивки, мебель обита потертой, но когда-то, несомненно, роскошной, дорогой тканью, по углам — небольшие кресла, на них наброшены также вышитые наки-душки, на диване теснятся, приглашая отдохнуть, поду-шечки-думки, всюду расстелены салфеточки, расставлены милые, симпатичные вещицы, очевидно, дорогие для памяти хозяек.
— Чайку с дороги отпейте, — пригласила к столу впустившая их старушка. Другая, очень похожая на нее, сидела на диване. Придерживая рукой на носу очки с отломанной дужкой, она внимательно читала книгу в об-трепанном переплете.
— Мы от «сапожника Ивана», — робко заикнулась Лена о цели их прибытия.
— А нас уже известили, — откликнулась сразу старушка в очках, — сейчас Маня сходит куда требуется.
Пока гостьи увлеченно чаевничали, быстрая на ногу Маня, младшая из сестер, куда-то сходила и привела с собой высокого серьезного юношу.
— Дмитрий Кириллов, — представился он, поглаживая темный ежик отрастающих волос.
Разведчицы выразили желание встретиться с секретарем комсомола подпольной организации, который должен был передать им сведения о противнике.
Приближался комендантский час, который в городе называли «мертвым часом», — после восьми вечера ходить по улицам без пропусков было очень опасно. Дмитрий поторопил девушек: они переночуют у тети Пани — ей можно доверять, а завтра встретятся с Сергеем Ивановым.
— Правда, у тети Пани снимает угол некто Поляков, кладовщик из Заготзериа, негодяй, каких мало. Из кожи вой лезет, чтобы выслужиться перед фашистами, — предупредил Кириллов.
— Зачем же мы туда идем? — встревожилась Громова. — Если этот Поляков что-нибудь заподозрит, нам капут...
— Видите ли, Маша, гестаповцы в последнее время обозлены в связи с ростом активности подполья, они зверствуют, например, после пожара на автобазе арестовали всех русских, которые там работали, и расстреляли... В том числе Кирова и Хмару. То и дело облавы. И мы так подумали: не станут же хозяева шуровать в норе, где обосновался их преданный слуга. Вот и выбрали дом тети Пани, чтобы вас устроить. Конечно, в этой затее есть доля риска, но и выгода налицо...
Расчет оказался верным: в эту ночь девушек никто не потревожил.
«До чего же неудобная и нелепая штука — женская одежда!.. Все как-то не так. Запутаться можно в этих дебрях пуговок, массе различных завязок и застежек... Хорошо, хоть помогли одеться.
Платок без конца сползает куда-то назад. Только обмотаешься наново, а он опять! А юбка! Застревает меж коленей, начинает на талии ерзать. Резинка слишком тугая в поясе. Чулочки, конечно, красивые, из цветной шерсти, с узорами, но они же то и дело ползут книзу, забиваются в сапоги! Нельзя же через каждые двадцать шагов задирать подол и подтягивать их! Хоть то утешает, что нынче все в сапогах ходят — и мужчины, и женщины... Все равно, наверное, глянет со стороны какой-нибудь любопытный зевака и обалдеет: «А чего эта тетка так высоко ноги при ходьбе задирает?»
Так, или примерно так, думал Николай Федорович Пчелин, шагая ранним утром в женской одежде по большаку в направлении Дорогобужа.
С ним вместе путешествовали Маша Громова и Лена Киселева.
Всю дорогу девушки потешались над комическим видом своей «подружки», но на подходах к городу посерьезнели, стали давать Пчелииу советы: как идти, как держаться, куда руки девать и тому подобное, чтобы лейтенант выглядел как можно естественнее и не привлекал нежелательного внимания...
Остались позади Милоселье, Митюшино, Полибино. Впереди раскинулась необъятная равнина, окруженная холмистыми величественными склонами, которые были присыпаны свежим, сверкавшим под солнцем снежком.
Куполом возвышалась насыпь Горбатого моста через Осьму. Собственно, моста как такового уже не существовало: переломившаяся в нескольких местах его дуга бесформенной массой громоздилась над рекой.
Поговаривали, что двенадцать человек автоматчиков, отвечавших за его охрану, были без суда расстреляны — своими же, немцами.
Дрогнула одна из сосновых верхушек и упала, обламывая и свои ветви, и кроны растущих рядом деревьев, обдирая до бело-розового тела кору, одна сосна в чаще, за ней другая... Далеко разносился монотонный стук топора — кто-то рубил деревья.
На дорогу по лесной просеке, тяжело переваливаясь, выбралась машина, груженная древесиной.
— Вот гады! — Пчелин ударил себя кулаком по колену. — Даже деревья не жалеют! Они же эти бревна в Германию вывозят, наши разведчики рассказывали...
— Может, обойдем этот участок по пойме? — Лена не забывала об осторожности.
— Некогда. Рискнем, попробуем проскользнуть по дороге, — решил Пчелин.
На повороте возле бывшей водокачки их остановил немецкий часовой с автоматом наперевес:
— Штейт! Зих аусвайсен.
— Каине аусвайс, — жалобно запричитала Лена, —« нот у нее, — она кивнула на прикрывшего платком нижнюю часть лица Пчелина, делавшего вид, что плачет, — у нее ребенок заболел тифом, киндер кранк, мы идем за доктором, в город!
Маша обняла Пчелина за плечи, вроде бы успокаивала горюющую мать, давая возможность ему спрятать лицо у нее на плече.
Фашист скривился: без аусвайса здесь ходить нельзя! Ко задержать этих теток — значит возиться с ними, присматривать, чтоб не смылись, да глядеть, как они нюни распускают, пока не явится смена караула, а потом конвоируй их в город, сдавай в комендатуру, таскайся с ними — пусть катятся к черту! Подумаешь, какие-то бабы запуганные до смерти, пусть топают за своим доктором. Он повел дулом, показывая, что они могут следовать дальше.
— Данке, данке, герр зольдатен, — расплывалась в благодарностях Лена, пока Пчелин и Маша спешили отойти как можно дальше.
Солдат отвернулся, потеряв интерес к ходокам, и Лена кинулась догонять своих.
— Фу, пронесло! — отдышавшись, выдохнула она. — Слава богу, дурень какой-то ленивый попался! А то бы...
— А у меня пистолет в чулке! — захохотал Пчелин.
— Ну-ну, представляю себе, как ты задираешь юбку, а немец: «О, фройляйн, какие ножки!»
— А ты чуть приспускаешь чулочек — он и вовсе! — поддержала розыгрыш Маша. — Он бы и автомат в сторону откинул в раже!
Они долго смеялись, разрядная накопившееся напряжение, и все никак не могли успокоиться.
В связи с прибытием Пчелина Сергей решил собрать расширенное комсомольское бюро. На нем предполагалось также обсудить новые ужесточающие меры, предпринимаемые оккупантами к военнопленным.
Особым приказом фашистского командования к принудительным работам в обязательном порядке привлекалось гражданское население, что вызвало среди жителей Дорогобужа возмущенный ропот.
На центральной площади города оглушительно ревел репродуктор: «Крупные соединения германских войск находятся на подступах к Москве! Немецкое командование любуется в бинокли на золотые маковки ее церквей! Захвачены пригороды Москвы: Клин, Истра и Солнечногорск. Наступление наших войск от 16 ноября приносит колоссальные успехи! Взяты города Красная Поляна и Крюково! Русские, отступая в панике, оставили Волоко-ламск и Дорохово! Победа Германии близится!» — захлебывался от восторга диктор, кое-как выговаривая непривычные для него названия русских населенных пунктов.
Подобные панегирики перемежались чрезвычайно бравурными маршами...
«Ленинград задыхается в стальном кольце блокады! Русские умирают от голода, известны случаи людоедства! — с наслаждением смаковал назойливый голос из репродуктора. — Ленинград будет стерт с лица земли, а жители его уничтожены!»
Но комсомольцы-подпольщики разоблачали лживую пропаганду оккупантов. Множество листовок со сводками Совинформбюро о положении па фронтах написали и распространили ребята. Под Москвой разгромлена 51 фашистская дивизия, в том числе танковые и мотомеханизированные части, наголову разбиты группы войск Гота и Хюпнера. Потерпела крах под Тулой прославленная бронетанковая армия Гудериана...
Максимально используя привилегию Музы Ивановой «по-приятельски» посещать знакомых офицеров в комендатуре, в управе, они подбросили туда листовки с изложением поты Народного комиссара иностранных дел В. М. Молотова от 26 ноября 1941 года: «О возмутительных зверствах германских властей в отношении советских военнопленных», направленной всем послам тех стран, с которыми СССР поддерживал дипломатические отношения.
В ноте доводилось до сведения мировой общественности, что пленные красноармейцы подвергаются со стороны гитлеровцев зверским пыткам, истязаниям и убийствам, особо обращалось внимание на обращение с ране-ными и медицинским персоналом. Вопреки положениям Всемирного Совета Красного Креста над ними чинились неслыханные злодеяния, тяжелораненых прикалывали штыками, измывались над ними, медсестер и врачей женского пола насиловали и убивали...
Советское правительство заявляло протест против бесчеловечных действий гитлеровцев.
Листовки с текстом ноты были распространены и среди населения: их засовывали в почтовые ящики, клали па крылечки, оставляли на дорожках, ведущих к домам.
На специально устраиваемых вечеринках, куда приглашались жители Дорогобужа, ребята пели советские песни, читали стихи русских и советских поэтов, призывающие к борьбе против захватчиков, к свободе!
Но не дремали и враги.
Вечером того дня, когда должно было состояться расширенное заседание бюро подпольного комитета комсомола, Муза принесла тревожные новости:
— В Дорогобуж приехал новый начальник гестапо. Сегодня он проводил проверку в полиции, шпынял всех без разбору... перепуган, полицаям запретил пить во время дежурств. Пытается завербовать кое-кого из населения, чтобы доносили, кто листовки подбрасывает, кто высказывается против фашистского режима, кто прячет оружие или укрывает посторонних, беглых пленных.
— Удалось ему кого-нибудь соблазнить? — Сергею не верилось, что среди жителей города могут найтись такие.
— Да, — вздохнула Муза, — их двое, фамилий не знаю. Попытаюсь выяснить, но... надежды мало. Немцы заскрытничали, видно, им тоже досталось. Я считаю, временно нам надо затаиться, подождать с листовками, прекратить вечеринки.
— Ну да! Тогда сразу станет ясно, что мы чего-то боимся. Нет, вечеринки можно созывать, но, кроме танцев и хиханек, ничего на них не допускать, ясно?
— Ясно.
— Бюро сегодня все-таки соберем, ребята оповещены. А там будем действовать по обстановке...
Николай Пчелин рассказал членам подпольной организации о себе:
— Родился я в Московской области. Мать и отец умерли рано, с малых лет остался сиротой. Закончил неполную среднюю школу, потом школу по наладке ткацких станков и работал мастером на Щелковской тонкосуконной фабрике имени Свердлова.
Действительную службу проходил в саперных войсках. После армии переехал работать в Москву, на фабрику Петра Алексеева, тоже мастером.
По поручению райвоенкомата ежегодно обучал допризывников саперному делу.
У меня в Москве остались жена, дочь Галя. Ничего не знаю об их судьбе: последнее письмо от них получил в конце июля...
22 июня 1941 года ушел добровольцем на фронт.
В октябре при выходе из окружения, будучи тяжело ранен, попал в плен, сбежал. Добрые люди помогли переправиться в партизанский отряд, вылечили. И вот я перед вами.
Пчелин обаятельно улыбнулся.
— Вы коммунист? — спросила его Оля Тимощенкова.
— Да.
— Ну что ж, думаю, мнение наше будет единогласным: такие люди, как лейтенант Пчелин, будут нам очень и очень полезны! — обратился Сергей ко всем присутствующим. — Верно?
— Верно! — прозвучали голоса подпольщиков.
— Хочу сказать вам следующее: с санкции Дорогобужского районного подпольного комитета партии, комитета комсомола и командования отряда «Ураган» товарищ Пчелин назначен командиром нашей подпольной органи-зации. Я, Сергей Иванов, назначен начальником штаба. Комиссара нам следует избрать самим. Кого вы предлагаете?
Ребята зашевелились:
— Музу Иванову!
— Нет, Володю...
— Митю Кириллова!
— Правильно, Кириллова давай!
— Голосуем, товарищи!
Большинство членов организации проголосовало за Дмитрия Кириллова.
— Разрешите обратиться! —снова поднялся с места Пчелин.
— Говорите, товарищ командир.
— Я прошу принять в комсомольскую подпольную организацию, в ваш дружный сплоченный коллектив, еще двух бойцов: партизанских связных Громову и Киселеву.
— Мы согласны. Девушки эти уже нам хорошо знакомы, они достойны нашего доверия. Как только они в следующий раз окажутся в городе, мы приведем их к присяге — таков порядок вступления. Если, конечно, фашисты нам не помешают.
С толстого чурбачка, заменявшего ему стул, встал Дмитрий Кириллов.
— Надо подумать, где поселим Пчелина.
— Я могу у себя, — подняла тяжелые веки па Сергея «красавица Прасковыошка», как он ее когда-то назвал.
— Как это? Как ты объяснишь соседям, откуда в доме молодой мужчина взялся?
— Скажу — жених, с фронта дезертировал, воевать не хочет, желает хозяйство вести, жить семьей... — покраснела Кривицкая. — Главное — маму уговорить.
— Уговорим! Глянь, какой зятек завидный: какая теща от эдакого красавца откажется! — весело зашумели ребята, но тут же притихли, повинуясь предостерегающему жесту Сергея.
В субботу Пчелина переправили в Ивонино, где жила Кривицкая.
Однако так вроде бы удачно складывавшаяся затея с треском развалилась; мать Прасковьи, Мария Андреевна, наотрез отказалась принять в дом «зятька».
Когда сопровождавшие Пчелина Кушнеров и Володя Иванов явились «для переговоров», они были приятно удивлены гостеприимством и радушием этой славной женщины, облик которой еще хранил следы былой красоты.
Она хлопотала, стараясь угодить друзьям дочери, много говорила, частенько поглядывая на улыбающуюся Прасковью: то ли сказала? Не ляпнула ли лишнего?..
Но, едва выяснив, зачем пришли к ней ребята, категорически замотала головой:
— Нет, нет и нет! Не будет на то моего согласия! И не просите, и не молите! Нет!
Гости подавленно притихли, засобирались. Пчелин, стараясь пе глядеть на хозяйку, которой они причинили хлопоты, натягивал старенькую фуфайку. Из ее рваных дыр выглядывала грязная, замызганная вата...
Всплеснув руками, Мария Андреевна кинулась к сундуку.
— Вот, возьми, сокол, не серчай на меня! — умоляюще обратилась она к Николаю. — Муж не успел и зимы проходить в этой шубе — скончался, сердешный... Ты уж не обижайся на меня, несознательную дуру, а только дочка у меня единственная, никакой родни боле нету... А ты шубу-то возьми... скидай свое тряпье! Пусть тебе послужит, чем в сундуке будет валяться. Да и немцы могут отобрать, носи уж лучше ты.
Чтобы не огорчить переживавшую за свой отказ женщину, Пчелин принял подарок.
— Спасибо, мать, — сказал он, застегиваясь, — меня твое доброе напутствие больше будет греть, чем этот полушубок!
Эх, жаль, «сватовство» не удалось, завернули женишка! — вдруг простодушно засмеялся он.
У Марии Андреевны немного отлегло от сердца от этого его белозубого смеха. Чувствовала, бедная, что усложнила своим отказом ребятам проблемы, да что тут поделаешь...
— Есть у меня одна женщина на примете, — говорил Кушнеров, когда депутация «сватов» возвращалась в город.
— Опять жениться? Не согласен! — в притворном ужасе шарахнулся от него Пчелин.
— На таких не женятся! — ухмыльнулся Юра. — Бабенка безобразная, распутная...
— Ты куда меня суешь? — уже не па шутку рассердился Николай. — Она ж, наверно, с немцами вяжется... Такие за водку да закусь на все пойдут!
— Это ерунда, мы тебе сейчас такую версию состряпаем — кто угодно поверит! — убеждал его Юра.
— Давай стряпай, стряпуха, а я послушаю, — остывая, пробурчал Николай, — как ее хоть зовут-то?
— Зовут?.. — Кушнеров даже остановился, припоминая, как зовут его протеже, но, так и не вспомнив, порайонно выкрикнул:
— Понимаешь, все в околотке зовут ее Косуха! Косуха и Косуха!.. Не могу вспомнить имени, черт, Косуха — и все!
— Ой, пропаду я с такими конспираторами, — деланно загоревал командир, — ой, пропаду пи за грош... Смотайся-ка ты к знающим людям, выясни ее имя, а то припремся как дураки: здрасьте, милая Косуха!..
— Есть, — козырнул Юра.
— Что это ты не на фронте, a? — подозрительно допытывалась Косуха у скромно присевшего на краешек табуретки Пчелина.
— Так понимаете, Александра, — лебезил тот, — война, она того...
— Чего?
— Ну того... всякое бывает. В плен попал, сам сдался, понимаете, думал отвоевался, слава богу, немцы не обидят! А в лагере, сами знаете, голодуха... вши опять же.
— Так ты вшивый?! — брезгливо поморщилась Косуха.
— Что вы, что вы! Молодка пригрела одна, ненадолго, — людского суда боится, дура, вишь ты! Так я у нее вымылся...
— А если немцы тебя — за шкирку! Мне отдувайся? — упиралась домовладелица.
— А я что? Я не прячусь. Я власть уважаю! И на лагерные порядки не жалуюсь, нот, понимаю, сейчас иначе нельзя! А как только немецкая армия полностью победит, так и с пленными станут помягче... Однако терпеть там это все, понимаете, тяжело, не люблю я это. Я привык в чистоте жить, в аккурате... вот как у вас в квартирке: любо-дорого поглядеть! — подольстился к Косухе Пчелин, прикидываясь эдаким недалеким, глуповатым, по эгоистично-самовлюбленным типом. Похоже, она ему поверила.
— Если ты немцев так любишь, что ж на работу к ним не идешь?
— Пойду, Александра, пойду обязательно! Как же это — не работать! Это непорядок. Вот маленько поправлюсь после лагеря-то, — отощал там на паечке, ребра выпирают... Тошнота опять же, в глазах темнеет. Подкормлюсь на работу!
— Где ж ты собираешься подкармливаться,— насмешливо встрепенулась Косуха, — уж не я ли тебя кормить буду?!
— Как можно! — замахал руками Николаи. — У меня деньги есть, вот, марки — полюбовница выручила, у ей брат в полицаях, им много платят.
— Ладно, — подобрела хозяйка, — живи. Там будет твоя каморка. Будешь мне давать двадцать марок в месяц.
— Многовато, — Николай сделал вид, что колеблется, соглашаться ли ему на такую высокую цену? А сам в душе ликовал: выгорело дельце!
— Ну, хрен с тобой, две марки скину уж, — пошла на попятный Косуха, — только, чур баб не водить!
— Ни в коем разе! — заверил ее квартирант. — Я ими теперь не интересуюсь: паскуды все, право слово!..
Восточная часть склона круто спускается в глубокий овраг. Там, в самой низине, подпольщики под руководством Пчелина проводили тренировочные стрельбы. Кроме Володи Иванова и Дмитрия Кириллова, прошедших воинскую выучку, никто толком стрелять не умел. Пчелин показывал, как надо держать пистолет, а как — обрез. Обрезов ребята изготовили в избытке — винтовок на складах оружия, оборудованных подпольной организацией, было много, а пистолетов всего шесть. Закончив учения, комсомольцы поднялись иа вершину холма и спустились на лыжах с его северо-восточной стороны.
Увы, предполагая, что в глухом овраге, замкнутом с обеих сторон обрывистыми склонами холмов, звуки выстрелов будут приглушены, комсомольцы ошибались.
Гитлеровцы всполошились. Уже к вечеру следующего дня полицаи, которыми лично руководил Капранов, развесили иа столбах и прочих видных местах новый приказ гитлеровского командования. В нем предписывалось жи-телям города немедленно сдать в комендатуру любое имеющееся оружие и лыжи. За неповиновение приказу, за хранение оружия — расстрел. За сокрытие лыж — пятьдесят ударов розгами.
Не сразу, то вспыхивая, то снова затухая, но страсти поулеглись: значительно сократилось число облав, арестов.
Дорогобужане снова могли относительно спокойно передвигаться по улицам родного города — естественно, не в «мертвый час».
Но и это, достигнутое с таким трудом более-менее мирное сосуществование населения и властей было очень скоро разрушено чрезвычайным происшествием, взбудоражившим город.
Бесследное исчезновение знаменитого фашистского летчика-аса, приехавшего в Дорогобуж повидаться с дядей — а дядей оказался сам начальник гестапо, — привело к новым, еще более свирепым репрессиям.
Пчелин сурово отчитал нечаянных виновников фашистского остервенения по отношению к населению Дорого-бужа.
— Какое вы имели право действовать без согласия штаба?! Видите, к чему это привело? К арестам, пыткам, к расстрелам! Для вас что, не существуют общие правила, принятые в организации, вы не обязаны подчиняться дисциплине?!
— Так он же прямо па пас наскочил бы, товарищ командир, — оправдывался Кушнеров, хорошо понимая, что Пчелин прав. На душе было муторно.
— Не пререкаться! — стукнул кулаком по столу Николай. — Натворили дел, герои. А если бы не заметил вас и все обошлось? Уматывать надо было! В конце концов собой вы можете рисковать, распоряжаться своей жизнью, но посылать на смерть безвинных советских людей — нет!
— Оплошали, товарищ командир, — переминался с йоги иа ногу Ермаков.
— Оплошали? Ваша оплошка не вам боком выходит: в тюрьме людей пытают, которые этого летчика и в глаза не видали! Значит, так, — переменил он внезапно тон, — запомните, ребята, этот урок навсегда. И впредь пораскиньте мозгами: какие будут последствия от того или иного поступка;.: Теперь о новом деле: пойдете работать в МТС.
— Как? На немцев? — в один голос воскликнули ребята.
— Ну, работать по-разному можно... — сказал Пчелин. — Никто из нас не заинтересован в том, чтобы чинить для фашистов технику, которую они, как известно, потом отправят в Германию. Но, во-первых, нам нужны деньги, марки, хотя бы затем, чтобы я мог платить Косухе. Во-вторых, есть и такой вид подпольной войны — саботаж. Мы активно, чтобы видели господа на-чальники, трудимся, собираем трактора, ремонтируем и так далее, а тем временем эти самые трактора, несмотря па все наши усилия, почему-то ломаются, дефицитные детали теряются, горючее испаряется, как вода... Ясно? В мастерских — опять же непонятным образом — возникает самовозгорание легковоспламеняющихся веществ. Вот так.
Кроме того, у нас будет возможность, познакомившись поближе с рабочими МТС и узнав, кто чем дышит, привлечь на свою сторону единомышленников.
— Да я понятия не имею, с какого боку к тому трактору подходить! — развел руками Ермаков.
— Будете учиться. В сжатые сроки Митя Кириллов проведет теоретический семинар, это по его части, он в совхозе «Прогресс» работал до войны механизатором. Дерзайте!
Семинар прошел с успехом. На блиц-экзамене, как назвал его Кириллов, подпольщики грамотно отвечали на вопросы своего преподавателя, хорошо ориентировались в устройстве трактора и комбайна. Их ответы, пожа-луй, удовлетворили бы и самого строгого инспектора.
Хмуря густые, кустистые брови, начальник МТС разглядывал сидевших перед ним пареньков:
— Значит, жрать нечего?! — -вроде бы даже с удовлетворением пробасил он.
— Голодаем, — вздохнул Дмитрий.
— Тэ-эк, тэ-эк... С машинами ХТЗ знакомы?
— А как же. Приходилось работать на них прежде...
— Ну ладненько. Покличь-ка сюда Кузьмича, — обратился он к худощавой девушке, сидевшей за столом у окна. Она с готовностью встала и вышла за дверь, осторожно прикрыв ее за собой,
Кузьмич оказался невысоким усталым человеком, одетым в промасленную фуфайку. На голове у него едва держалась такая же замасленная кепчонка.
— Принимай пополнение, Иван Кузьмич, — указал на ребят начальник МТС, — а вы знакомьтесь: бригадир, его слушаться беспрекословно! Усвоили, работнички? У пас тут дисциплина строгая, поскольку — па военном положении. Чуть что... — он сделал пальцем ха-рактерный жест вокруг шеи и вверх, — понятно?
— Как не понять, — покладисто ответил Кириллов.
— Они хоть трактор-то видали когда-нибудь? — вмешался в беседу Кузьмич.
— Сказывают — видали, — хохотнул владыка мастерских, поглаживая объемистое брюхо, — возьми-ка их проверь. Да присматривай попервости, шпана она и есть шпана.
— Присмотрю, Данил Сафроныч, — развернулся в сторону двери бригадир. Кивнул юношам: — Пошли, что ли.
Припорошенные слегка снежком, застывшие, стояли во дворе машинно-тракторной станции трактора.
Дмитрий с грустью оглядел их: машины походили на несчастных сирот.
— Заведите вот этот, — Кузьмич положил заскорузлую ладонь на радиатор крайнего трактора.
Превозмогая нахлынувшее отчего-то волнение, Дмитрий забрался в кабину, пощупал рычаги сцепления.
— А ни крутни, — подал он Володе Иванову заводную рукоятку. Тот вертанул раз, другой... Трактор, словно недовольный тем, что его потревожили, чихнул, поперхнулся и затих.
Дмитрий выпрыгнул из кабины. Достав из кармана десятикопеечную монетку, потер контакты, затем снова махнул Иванову: заводи!
Иванов повиновался. Мотор лениво заурчал, набирая обороты, и неожиданно ритмично, ровно затарахтел.
Кириллов соскочил с подножки, вытирая ветошью руки.
— Подходите, — коротко резюмировал результаты проверки Кузьмич. — Теперь чешите, получите инструмент — и за дело. Отремонтируете трактор, который стоит за инструменталкой. Да не подкачайте, а то меня «сам» схрумкает и не подавится!
— Сделаем на «ять», — заверил мастера Дмитрий.
— Да пропуска получите: зима, день короткий, а работы много, будете задерживаться и после комендантского часу. А так от шести утра до двадцати двух разрешается ходить. Завтра вас оформим. Талоны получите па обед, один раз в сутки будете набивать утробу.
— Спасибо, господин бригадир, — закивал Дмитрий и подмигнул Володе: пропуск — это очень хорошо!
Через неделю туда же, в мастерские, пришел наниматься на работу и Пчелин.
Проверка его знаний техники была еще более несложной и короткой: Иван Кузьмич ограничился несколькими вопросами, касающимися устройства мотора, сцепления, коробки передач. Довольный связными и толковыми от-ветами Николая, бригадир велел:
— Дуй к инструменталке. Там уже двое новеньких копаются. Будешь им помогать.
Пчелин «познакомился» со своими напарниками, и втроем они принялись налаживать, оживлять трактор, мертвой грудой металла громоздившийся у стены кладовой с инструментами.
Крепостной вал прежде, до войны, был одним из красивейших мест в городе: обрамленный стройными тополями, усыпанный сверху донизу белыми ромашками и желтыми одуванчиками, пестревшими в высокой сочной траве, он был излюбленным местом горожан, где проводились весной и летом гулянья, маевки, пикники, — ведь у подножия вала вольготно раскинулся Дорогобужский парк культуры и отдыха.
Парк всегда был чисто прибран, дорожки выметены, на танцевальной веранде слышен беззаботный смех девчат, сверкая начищенной медью труб, слаженно наигрывает «Рио-Риту» военный духовой оркестр. На удобных садовых скамейках, выкрашенных белой краской, сидели отдыхающие пенсионеры, резвились, проносясь мимо них, дети.
Тополя фашисты спилили на дрова. Крепостной вал оголился, стал трогательно-беззащитным. Покинутый даже птицами, парк казался мертвым.
На восток от крепостного вала, на соседней горе, торчали, как соринка в глазу, уцелевшие бараки больничного квартала. Поселились здесь с конца декабря литовские националисты, роту которых перетащили сюда из неиз-вестных стратегических соображений немцы.
Возможно, фашистские власти не были удовлетворены тем, что среди русских выявилось не так уж много подлецов и наемников, готовых безропотно подчиняться приказам немецкого командования. Вот они и воспользовались услугами литовских изменников Родины.
Форма цвета хаки, на левом рукаве — нашивка: белый овал со свастикой — так «отметили» сами себя позорной, кровавой меткой эти изгои собственного народа.
Литовские националисты старались переусердствовать в зверских расправах, казнях и пытках даже своих хозяев — немцев. Им ничего не стоило ни с того пи с сего перетянуть плетью попавшегося навстречу человека, ударить или избить ребенка, надругаться над юной девушкой... Ежедневно жертвами их беспощадного террора становились многие советские люди. В конце концов присутствие националистской банды в городе стало невыносимым.
Комсомольцы обдумывали планы мести негодяям за их злодеяния, искали пути расплаты с ними. Дуся Симонова подружилась с молодым литовским комсомольцем Валерием Германовым, уроженцем города Шяуляя. Убедившись, что человек этот обладает прекрасными душевными качествами и смел, Симонова предложила ему принять участие в операции по уничтожению группы литовских националистов. Валерий согласился.
Не мешкая Дуся организовала прибытие Гермапова в город и представила членам подпольной комсомольской организации.
Обаятельный, спокойный юноша, обладающий выдержкой, пришелся подпольщикам по душе, их отношения быстро превратились в прочную дружбу.
Валерий увлекательно рассказывал о своем родном городе Шяуляе, о людях, которые в нем жили, об истории Литвы...
— Мы будем помогать друг другу сражаться с. фашистами до нашей победы или умрем как герои, вдохновляясь подвигами своих предков! — пылко утверждал юноша.
— Со щитом или на щите! — поднял руку, как древний русский ратник, Василий Ермаков, вставая перед своим литовским другом.
— Или грудь в крестах, или голова в кустах! — подбоченился Юра Кушнеров, тоже вставая.
— Не подходит твоя поговорка, не подходит! — зашумели собравшиеся на очередное заседание подпольщики. — Кресты — это у немцев! А у нас — в звездах!..
— Тогда: пан или пропал! — не сдавался Юра.
— Тоже не то! — улыбнулся Германов. — Паны нам не нужны, мы — республика рабочих и крестьян!
— Эх! — Юра огорченно поник, но тут же встрепенулся снова: — Иль героем слыть, иль убиту быть!
— Принимаем! Это подходящая!
— Ура!
— Совсем другое дело...
Ребята шушукались, припоминая подходящие к случаю пословицы и поговорки. Каждому хотелось блеснуть самой точной, самой эффектной.
— Тот добудет себе славу, кто прикрыл собой державу!
— Могуч тот народ, что единство блюдет!
— Друзья познаются в беде...
— Нет выше доблести, чем жить по совести! — отчеканила свою любимую пословицу Оля Тимощенкова, и ребята заспорили: имеет ее смысл отношение к данным обстоятельствам, к войне, или подразумевает только жизнь в мирное время?..
Все сомнения отсек Сережа Иванов:
— Я считаю, что это изречение — плод народной мудрости, выношенный веками, па протяжении которых были и войны, и великие битвы, и мирные периоды жизни. Поэтому пословица эта применима к любым обстоятельствам; жить по совести — значит делать то, что тебе велит совесть. А ныне она велит нам сражаться против фашистского нашествия, защищать Родину от посягательств на ее честь, на ее жизнь, существование вообще. Правильно?
— Конечно! — первым отреагировал па полувопрос-полуутверждение Валерий Германов. Его поддержали остальные.
Николай Пчелин наблюдал за подпольщиками молча: у него вдруг сжалось сердце от любви и теплоты к этим чудесным, чистым, совсем еще юным парням и девушкам! Он почувствовал себя много старше их, как будто был многодетным отцом, — вот они, такие близкие, такие хорошие, красивые, умные и — живые... Что ждет их впереди, как близка победа, освобождение, счастливая жизнь?
Он провел рукой по лицу, отгоняя нахлынувшие на него чувства.
— Товарищи! Я прошу внимания! Шум постепенно утих.
— Пора переходить к делу. На повестке дня — обсуждение плана операции по уничтожению казарменных бараков, в которых расположились литовские националисты. Мы с командиром штаба подполья Сергеем Ивано-вым и комиссаром Дмитрием Кирилловым уже мозговали над этой проблемой, но не пришли к единому решению. Суть проблемы в том, чтобы этой акцией не навлечь на мирных жителей Дорогобужа новых бед: облав, расстрелов заложников и прочего. Мы решили посоветоваться со всеми участниками подпольной организации. Если у кого-нибудь есть какие-нибудь идеи, мысли, предложения — прошу высказываться.
— Бараки в основном сделаны из дерева, — начала первой Муза, — нужно все подстроить так, чтобы фрицы подумали, что пожар начался из-за неосторожности их обитателей.
— Конкретно: как это сделать? Неужели ты думаешь, что бандиты смирнехонько будут сидеть и ждать, пока мы разложим под их гнездом соломку и запалим ее?
— Надо что-то придумать... такое, — смутилась Муза.
— Именно за этим мы к вам и обратились. Кто следующий?
— Я.
— Говори, Валерий.
— Надо сделать так. Я устроюсь в лагерь литовских националистов кем угодно: уборщиком, слугой, поваром, кем возьмут. А возьмут меня охотнее, чем кого-либо другого, — я литовец и знаю литовский язык. По отцу я Гормаиис — чего уж больше надо?!
Пчелин одобрительно хмыкнул.
— Нам надо сначала проникнуть в бараки, разузнать, как они там живут, по какому режиму, можно ли туда войти посторонним. А потом, когда я все это разведаю, доложу вам, и мы решим, как поступить.
— Ну как, принимаем предложение Германова? — обвел взглядом собрание Пчелин.
Общее мнение было утвердительным.
Казарма кишела клопами. Как ни травили, как ни спасались от незваных «сожителей» владельцы бараков, ничего не помогало. Среди ночи густой храп то и дело прерывался ругательствами и характерной возней на TK>J фяках: бандиты чесались, ворочались, ворчали, наконец вскакивали с проклятиями и богохульствами и, выскочив на улицу, терли укушенные места снегом. Некоторые пытались натираться перед сном самогонкой, но, казалось, таких мерзкие твари кусали с еще большим удовольствием...
— Неужто клопы тоже самогонку любят?! — воскликнул однажды вечером один из страдальцев, сам огорошенный столь внезапно совершенным открытием.
Его изрядно уже нагрузившиеся собутыльники заржали во всю мощь своих луженых глоток:
- А-хха-ха! Вот это выдал!
— Го-го-го! Так надо этих гнусных тварей просто напоить, оказывается, — тогда они от пас отстанут! Ой, уморил!
— Проведем опыт! — заорал фельдфебель, похожий на угодливого приказчика из купеческой лавочки: волосенки гладко прилизаны, глаза круглые, хитрые, узкий тонкий рот. — Строго натуралистический эксперимент! Наливай в тарелку шнапсу. Так. Оставим эту посудину посередине барака на ночь. Да не сметь трогать никому! А то еще вылакаете клопиную порцию, им, бедняжкам, и не достанется...
Валерий чистил в углу сапоги, яростно орудуя щеткой. Все его внимание сосредоточено было исключительно на голенище фельдфебелевых форсистых сапожек.
Увидь сейчас его кто-нибудь из друзей-подпольщиков — вряд ли они смогли бы вообще признать этого угрюмого молчаливого подростка с совершенно лишенным признаков разума лицом.
— Интересно, — промычал, наблюдая за стараниями Германова, здоровенный бугай Балицкис, — идиоты пьют самогонку или у них для этого ума не хватает?
— Ни разу не видел, чтобы этот чокнутый пил, — заметил один из националистов.
— Еще один опыт! Серия опытов! — снова завопил фельдфебель, наполняя граненый стакан побулькивающей влагой. — Эй, ты! Как тебя! Бедный Йорик! Подойди ко мне.
На лице Валерия появилась подобострастная гримаса: так бездомная паршивая псина ластится к случайно подобравшему ее пьяному мужику, выпрашивая у него хоть какую-нибудь еду.
— Что прикажете, сиятельный господин?
— Пей.
Германов осторожно, стараясь как бы из благоговения к персоне хозяина не задеть ненароком его руку, принял стакан, понюхал голубоватое его содержимое.
Потом решительно отхлебнул, как пьют воду или чай, — поперхнулся и закашлялся, отворачиваясь от господ, — еще слюной брызнет па их мундиры, такие красивые!
Через силу улыбаясь, Валерий отер выступившие было слезы и допил самогонку.
Так же осторожно поставив стакан па стол, он, кланяясь, стал удаляться в свой угол. На губах у него висела все та же ухмылка.
В самогонку, которую он только что выпил, был добавлен керосин. Бандиты хохотали взахлеб, падая грудью на стол, откидываясь назад, хлопая себя по коленям от восторга! Один из них, щуплый и узкий, как червь, который и плеснул из стоящей у ножки стола бутылки в стакан «идиота» добрый глоток «горячительного», не удержался па своей табуретке и свалился на пол, вызвав новую волну уже немного спадавшего веселья.
— А закуска! — фельдфебель сделал повелительно-приглашающий жест Валерию. — Закуси, убогий!
— Благодарю. Очень вкусно! — почмокал тот, скалясь. — Вкусная вода.
— Понра-авилось? — протянул его мучитель, — хочешь еще?
— О, если можно... — просительно сморщился Германов.
— Хватит, а то еще сдохнет, — остановил фельдфебель Балицкиса, потянувшегося было к затычке бутылки с керосином, — кто нам сапоги будет чистить, убирать этот хлев? Оставьте его, он нам полезен. Займись своим делом, приятель. Завтра получишь еще.
Состроив огорченную мину, Валерий удалился в свой угол и снова взялся за сапожную щетку.
Ночью его рвало. Желудок бунтовал, выбрасывая из организма отраву. Валерий выскакивал во двор, согнувшись, ощущая острую резь в животе. В глазах темнело, он взмок, рубаха противно прилипала к телу.
Перед рассветом он почувствовал облегчение и усиул. изнеможенный.
— Хватит дрыхнуть, — кто-то сильно ударил носком кованого сапога снизу по доскам нар, где он лежал, и Валерий, не сообразив в первую секунду, что случилось, вскочил.
— Завтрак помоги приготовить, — над ним стоял толстый кох — повар, — марш картофель чистить.
Валерий быстро справился с картошкой, вынес помои, втащил два ведра с чистой водой и вымыл в бараке затоптанный и заплеванный пол.
После завтрака барак обычно пустел: литовские националисты убирались «на службу», как они это называли.
В казарме оставались только кох, дежурный и Валерий.
Сегодня дежурил Балицкис. Оп был настроен благодушно: наступало рождество, все получили посылки от родственников с разными вкусными штуками. Праздник выйдет на славу.
— Что это ты всю ночь скакал по бараку туда-сюда, спать мешал? — поинтересовался он у Валерия, штопавшего чьи-то драные-предраные носки.
— Клопы заели, сиятельный господин, — доверчиво отозвался тот.
— А-а. А я думал, тебе шнапс не понравился...
— Шнапс — это вкусная вода? — встрепенулся Валерий, как будто оживляясь от приятного воспоминания.
— Ну, — улыбнулся Балицкис.
Валерий откусил нитку, сложил свое рукоделие на постели владельца носков. Не торопясь, свернул в узел свой тюфяк, положил его на пол. Вытащив зубами затычку из бутылки с керосином, он принялся тщательно, обильно смазывать доски вонючей жидкостью, орудуя сложенной в несколько раз тряпочкой.
Дежурный с неприкрытым изумлением наблюдал за его действиями.
— Ты что делаешь, кретин?!
— От клопов помогает, сиятельный господин. Моя покойная матушка всегда так делала, я помню, — продолжая работу, ответил Германов.
— Брешешь, дурак, — не поверил Балицкис.
— Давайте и ваши нары протру, тогда увидите, что не брешу.
— Вонять будет...
— Зато спать спокойно можно, святой крест!
— А ну, давай! Да поливай хорошенько! Результат этой своеобразной дезинфекции превзошел все ожидания: через неделю в обоих бараках количество насекомых гораздо уменьшилось.
Бандиты могли спокойно отдыхать от своих «праведных трудов».
— А вы говорили: дурак, дурак! — снисходительно похлопывая Валерия по спине, говорил фельдфебель. — Молодец, парень! Мы тебе за это форму выдадим! Хочешь?
— Еще бы, сиятельный господин! Она такая красивая, прочная! — с завистью глянул на мундир фельдфебеля Германов. — Очень красивая форма!
— Вот и отлично! Иди в каптерку. Теперь ты тоже станешь бойцом национальной гвардии Литвы.
Военный костюм для Германова выбрали немного не по росту: обшлага коротки, галифе узковаты...
Но когда он явился показаться господину фельдфебелю, вся фигура «дурачка» выражала собой крайнюю степень счастья и блаженства.
— О! Восхитительно! — обошел его кругом начальник. — Ты отлично сложен, хоть и идиот. И приказаний слушаешься, не то что эти ублюдки: им лишь бы нализаться да какую-нибудь смазливую бабенку пощупать... Ты хороший солдат, парень. Разрешаю тебе выпить «вкусной водички» вместе с нами в рождественскую ночь. Ты ведь католик?
— Я добрый католик, — поправил его со смешной гордостью Валерий, — так всегда говорил наш пастор.
— Хороший солдат и добрый католик! — развеселился фельдфебель. — Образец для подражания! Эй вы, — обратился он к дружкам, приглашая их принять участие в новой комедии с «идиотом» в главной роли. — Берите пример с него! Он хороший солдат и добрый католик, так говорю я, и так говорил пастор. А мы с пастором — люди авторитетные!
Солдатня загоготала, тыкая пальцами в Валерия и отпуская соленые шуточки. Но фельдфебель серьезно, почти ласково снова повернулся к нему:
— Сейчас иди-ка ты на кухню, приготовьте нам с ко-хом праздничный ужин. Потом возвращайся, мне надо тебе кое-что сказать.
Одергивая болотного цвета френч, вонявший еще фабричной грубой краской, и стараясь не смотреть на левое предплечье, где красовалась ненавистная эмблема убийц, всячески охорашиваясь, Валерий потоптался перед осколком зеркала, висевшим у окна, и вышел из казармы.
Германов понимал, что неистощимый на издевательские шутки фельдфебель придумал какую-то новую, особо изощренную каверзу, однако уйти, бежать или хотя бы ответить подлецу сокрушающим скулы ударом не мог: операция была назначена па сегодняшнюю, рождественскую ночь.
Добытые где-то неутомимым Сергеем Ивановым три пустые канистры разного калибра быстро наполнились горючей жидкостью: работавшие в МТС подпольщики каждый вечер приносили по фляжке с бензином.
25 декабря группа Пчелина находилась в полной боевой готовности. Все заняли заранее обусловленные позиции. Сам Николай укрылся за обвалившимся цельным куском потолка в одном из разрушенных бомбежкой зданий, расположенном на краю больничного городка, откуда вел наблюдение за бараками литовских националистов.
Минут за пятнадцать до начала операции из левого барака вышел литовец в форме и, оглядевшись по сторонам, принялся закрывать ставни светомаскировки. Пчелин напряженно следил за ним.
А в это время внутри помещений казарм рождественский ужин был в самом разгаре.
Стол ломился от изобилия. Копченые колбасы, зельц, пахнущий еще горьковатым дымком коптильни бараний бок, сквозь тонкую кожицу которого просвечивали косточки, розовые ломти сала, чуть присыпанного солью, кольца темно-коричневой кровянки, домашние пироги со всякой начинкой: с картошкой и луком, с фаршем, с рисом и яйцами, с грибами, с горохом, с вареньями различных сортов, облитые жиром куры и гуси, несколько индеек — какое Рождество без гуся или индейки! — печенье, коробки конфет...
Между этими лакомыми яствами тут и там возвышались бутылки со спиртным, да не каким-нибудь повседневным самогоном или сивухой, а блистающие позолотой и пурпуром этикеток, высокогорлые, изящные сосуды с коньяками, ликерами, винами.
Кроме того, над столом, зацепленный ниткой за керосиновую лампу, качался искусно вырезанный из белой бумаги ангел с огромными распростертыми крыльями — лепта, внесенная в торжество Валерием и бурно одобренная участниками застолья.
Запахи вареного и копченого смешивались с пряным запахом хвои — тот же старательный Валерий где только можно натыкал и расставил в пустой таре, оставшейся от прежних попоек, сосновые и еловые ветви, ловко при-крепив к ним несколько открыток с изображением девы Марии, держащей на руках младенца Иисуса, и с затей-лк-вой надписью: «Счастливого Рождества!»
«Художественное оформление» удовлетворило даже самых придирчивых.
В бараке, кроме праздничных ароматов, еще стойко чувствовался крепкий дух керосина, но уже притерпевшиеся к нему обитатели не обращали на это никакого внимания.
Кох, масляно сияя, отдал рапорт начальству о том, что праздничный ужин, приуроченный к празднику Рождества Христова, готов!
По команде фельдфебеля все присутствующие заняли свои места, стараясь сохранять подобающую случаю благопристойность. Но это плохо им удавалось: глазами они уже пожирали все, что так заманчиво было расставлено на столе.
Майор национальной гвардии «свободной» Литвы произнес речь, смысл которой сводился к одному: к следующему Рояедеству большевистская армия будет полностью разгромлена и Литва вновь станет независимой! Да здравствуют немецкие друзья, помогающие нам в обретении свободы! Хайль Гитлер!
— Зиг хайль! Зиг хайль! — дружно гаркнули проголодавшиеся солдаты, сдвигая стаканы.
За речью майора внимательно следил сидящий рядом эсэсовец в черном мундире.
Покосившись на соседа, литовский майор выкрикнул:
— Я предлагаю выпить за здоровье нашего великого завоевателя, властелина мира, гениального фюрера!
— Зиг хайль!
Снова зазвенели стаканы. Эсэсовец изобразил улыбку, кивнул и выпил свое шампанское. Тосты следовали один за другим. Вскоре застолье напрочь утратило свою первоначальную торжественность: пили уже прямо из бутылок, с хмельным весельем затягивали национальные песни, вопили что-то несвязное, тыча себе в грудь лоснящимися от жира пальцами.
На дальнем конце стола уже разгорался нешуточный конфликт между кладовщиком-сержантом и маленьким белесым солдатом, который, покрывшись красными пят« нами, загреб каптенармуса за отвороты мундира.
— Эй, подметалка, прачка, судомойка! — толкнул сидевшего в стороне со стаканом в руке Валерия фельдфебель, который уже не вязал лыка, — иди закрой ставни светомар... рскиро... ровки! Русские могут нас немножко... немножко расбом... бом... бить. На огонек кинут бомбочку, ма-аленькую такую, малю-юсенькую... — он показал какую, — и все, и мы, прямо отсюда... прямо туда, К Христу. Поздравлять его с днем рождения! Парни! — заблажил вдруг он на всю казарму. — А давайте отправимся прямо к нашему милому Христу, всей компанией, ввалимся и скажем: с днем рождения, ау! Вот обрадуется, старина!
— Пойдем!
— Туда не дойдешь. Надо лететь! Эта, как ее... душа должна воспарнуть... тьфу, воспарить!
— Но, — фельдфебель поднял предостерегающе тонкий палец, — являться без приглашения или предупреждения в приличный дом, — а рай, без-ус-лов-но, приличный дом, а?
— Да, там девчонок нет...
— А вдруг и там над воротами красный фонарь? Вот было бы здорово!
— Цыц, богохульники! — Фельдфебель цепко ухватил Валерия за рукав. — Вот эта чистая, безгрешная душа, потому что идиоты не грешат, это научный факт, и будет нашим посыльным: он пойдет первый и предупредит старину Иисуса о нашем скором прибытии. Пусть готовится.
— Пусть смотается в ад и возьмет в долг котел с самогоном!
— А закуска?
— Болван, а райские яблочки на что? Фельдфебель вынул пистолет и приставил его к груди Валерия.
— Ты понял, что от тебя требуется?
— Понял, сиятельные господа, — машинально ответил тот, а в голове мелькало одно: глупая гибель, какая глупая, унизительная гибель! Там ведь ждут...
— Пойду только ставни закрою, сиятельный господин, — кротко сказал он, заглядывая в мутные глаза негодяя.
— Да. Это надо... сделать, — качнулся тот, — и сразу возвращайся! Несколько глотков «вкусной водички» на дорожку и — тю-тю прямо в рай! Завидую тебе, счастливчик!
Воспользовавшись тем, что в этот момент фельдфебеля сильно качнуло к столу, куда он потянулся за бутылкой с коньяком, Валерий тихо выскользнул за дверь.
...Солдат тщательно закрыл ставни. Немного постояв, он в лобовую пошел на Пчелина.
«Что за притча?» — недоуменно подумал Николай, сжимая рукоять ножа.
Литовец остановился. Трижды прострекотала сорока. Условный знак. Почти не соображая, что делает, Пчелип отозвался тем же стрекотом и вздрогнул: все, провал!
— Это я, Николай Федорович, — узнал командир голос Германова.
— Ну и ну! Чуть не кокнул тебя.
— Все по плану. Начинаем.
Германов подбежал к куче хлама, выкатил из нее здоровенное бревно, взвалил его к себе на плечи и, стараясь не шуметь, подпер им входную дверь.
С трех сторон кинулись к бараку Сергей и Володя Ивановы, Пчелин, поливая его стены бензином из канистр, и сразу же бросились наутек, оставляя после себя нити бензина, оставшегося в канистрах.
Валерий чиркнул спичкой. По снегу, извиваясь, побежали огненные змейки. Вот уже пламя приблизилось к бараку. Не оглядываясь, Валерий кинулся за товарищами.
Все здание в одну секунду вспыхнуло, превратившись в какое-то невообразимое месиво огня и дыма, с грозным гулом поглощавшее все, что могло гореть. Дикие, нечеловеческие вопли разнеслись далеко над окрестностями, вызывая у ребят неприятный озноб.
Наутро Валерия схватило гестапо.
