— Тетя Шура, там ваш Митя пришел. Александра Степановна недоуменно посмотрела на соседку.
— Где?
— У нас сидит, говорит, из окружения вышел.
— Так что же он, забыл, где его родной дом стоит?! — еще не веря в ошеломляющее сообщение этой женщины, спросила она, а руки уже сами собой тянулись к висевшему на вешалке полушалку.
— Да чегой-то мается, видно, стыдится матери на глаза сразу заявиться: из плену все же.
Александра Степановна рванулась к выходу.
Лишь она ступила на порог, Дмитрий встал с лавки и выронил старенькую, продранную шапку-ушаику, которую нервно мял и тискал в руках. «Мама! — кричало и рвалось у него внутри. — Мама! Мамочка!»
Но вслух он не произнес ни звука.
Она долго скорбно глядела на него. «Худой-то какой... Пальтишко драное, не его, ой, да что это я: он же в форме должен быть военной! А где же форма? На левом ботинке подошва оторвана, неужели так и ступал на грязную, холодную, мокрую землю?! Бедный мой мальчик... Носок выглядывает, домашней вязки, шерсть толстая — откуда взял? Веревкой подпоясан, размочаленной на концах... Немыт, иечесан, видать, уже много дней. Сынок, сынок... Вот и те пленные так же выглядят, которые в лагере томятся; глаза провалились, кожа желтая.
Может, желтуха?.. Сынок, сыночек мой... Да что ж это я так стою?!»
— Отвоевался, Митюща? — Это прозвучало с укором. — Пойдем-ка домой, чего по людям скрываться, надоедать да мешать...
— Мы ничего, по-соседски, это ничего, — завертелась соседка, однако сын и мать уже вышли на улицу.
После горячих щей да в тепле Дмитрия быстро разморило, он и не заметил, в какой миг поник головой: крепко заснул, сидя на стуле. Не чувствовал, как мать с братишкой подтаскивали, стараясь не разбудить, к по-стели его безвольно обмякшее тело, как накрывали заботливо ватным одеялом родные, пахнущие мылом руки. Сколько помнил себя Дмитрий, от рук матери всегда исходил этот слабый запах, ассоциировавшийся с чистотой, свежими простынями, хрустяще наглаженной рубашкой после бани — с детством...
Разбудил его Сережа Иванов, который прослышал о прибытии Дмитрия от Феди Савина — закадычного дружка Кириллова-младшего, Генки.
Они обнялись. Многое накипело у Дмитрия на душе, жгло, и мучило, хотелось поделиться с кем-нибудь, ослабить хоть немного эту безостановочную муку.
Сережа сам подхлестнул его к откровенной беседе:
— Митя, расскажи, как ты в плену оказался? Вроде ке ранен?
Кириллов осторожно высыпал на бумажку из кисета немного махорки, свернул папиросу, послюнявив бочок, раскурил.
— Нет. Не был я ранен.
Заметив тень, промелькнувшую на лице товарища, он словно бы с трудом подбирая слова, начал свой рассказ:
— Война нас застигла безоружными, так вышло. В училище оружия не было — так, несколько учебных винтовок, — и все. В апреле руководство нашего Вельского военного училища запрашивало округ по поводу того, чтобы нам прислали боевой запас, но ответа на запрос не последовало. С приближением фронта нам было приказано занять круговую оборону: оборонительные сооружения мы возвели быстро, в охотку. Воевать рвались, мечтали схлестнуться с врагом, проявить геройство — да не по-нашему вышло... Обороняться тоже саперной лопаткой не будешь. Сидим в окопах три дня, никого не видим, на душе у каждого тошно, а что делать?.. Организовали наконец разведку, она донесла: находимся в окружении, немцы уже к самой Москве подступают. А нам новый приказ: отступать небольшими партиями в затемненное время суток с целью перехода линии фронта и соединения с боевыми частями Красной Армии. А где она, эта линия фронта, опять же никто не знает. Однако мы пошли втроем: я, товарищ мой из Спасо-Деменска и еще один наш однокурсник. На первом же привале последний сбежал от нас, пока мы спали. Куда подался — неизвестно. Сам понимаешь, без оружия, в полной курсантской военной форме в окружении не очень-то разгуляешься. Короче, на выходе из лесочка вляпались мы прямо в засаду. А там — в плен. — Дмитрий жадно затянулся, глядя на огонек папиросы. — Ну ты ж пленных видел, мать говорила, в Дорогобуже лагерь устроили для них. Значит, примерно знаешь, что это такое. Мы с другом вместе старались держаться, потому что решились бежать. Доставили нас под конвоем в деревеньку одну, соединили с другой колонной, покрупнее нашей. Стали мы притираться к соседям, расспрашивать: куда ведут, не знаете? Один и сказал: вроде на! Орел гонят... Мы с дружком направление рассчитали и; той же ночью кинулись в бега. Откуда и силы взялись! Бывало, бредешь по дороге, и как подступит — все, больше не могу! Пусть стреляют, только бы конец этой пытке наступил! А потом очнешься — пет, шалишь, я жа еще ни одного гитлеровца не прикончил, что же, так и умру, как раб, на дороге, так и дам себя убить?! И на) одной ненависти — дальше, дальше... Голодуха, холод больные, раненых много — а идут, идут. Ночью один к другому жмутся, греют товарища своим дыханием, скудным теплом тела — последнее отдают... Ночью мы и сбежали. Откатились, улучив момент, в сторонку, а там и па ноги вскочили, да и в лес, да чуть ли не бегом! Далеко отошли, часов десять без передышки топали, словно в шею нас кто толкал. А как стало рассветать — забрались в стог сена. Сколько проспали — трудно сказать, а только разбудил нас собачий лай. Тогда мы и не обратили внимания: подумаешь, собаки лают! Должно быть, деревенские псы голос продирают... Но они все ближе, ближе к нам, и вдруг автоматная очередь как даст — пули как шмели с шипением в стог рядом с нашими головами вонзаются! Тоже не смерть, согласись, в семе вроде мыши сдохнуть... Выгреблись мы на белый свет: мать честна, собаки на нас прямиком метнулись, прямо в горло метят, подлые твари! Кое-как прикрываешься, а она достает тебя, и рычит, и рвет куски мяса сколько ухватит, словно ты не человек, а чудовище какое-то, которое надо уничтожить... А тут и сучьи хозяева им на помощь подоспели: пинками, прикладами нас в морду, в живот, по загривку. Как мы живы остались — не пойму до сих пор... Наконец распотешили душеньку, сволочи, отмякли: шнель, вперед, бегом!.. И опять — в колонну. Плечи Дмитрия вздрагивали, он помолчал. — Однажды заменили конвой. Те-то, прежние, ухватками настоящие палачи, убийцы-мастера: там у них один был рыжий, который ударом кулака человеку позвоночник переламывал. Упадет пленный, пытается встать, па четвереньки приподнимется, а этот подбежит тут же и — хрясть! Как надвое разрубит. Глядеть жутко... А новых охранников приставили молодых, необстрелянных еще, видно, только-только от тарелки с кашей в родительском доме оторвали и прямиком на фронт. Опять мы сбежали. Дождь со снегом крапает, насквозь пронимает... К утру Добрались до незнакомой деревушки, раскинувшейся но обеим сторонам мелководной речки, так и не узнал, как она называется... Сунулись в крайний дом. Женщина лет сорока, худенькая, выглянула испуганно, но, поняв, кто мы такие, приветила, обогрела, накормила, одежу нашу подсушила да подштопала. В деревне этой немцев не было — прошли с фронтом дальше, но за себя они ста-росту успели приставить: злобного старикана, из бывших подкулачников. Наша хозяйка опасалась, что тот прознает про нас. Хоть и не гнала, не торопила, а переживала, мы это видели. Да и сын у нее был лет двенадцати. За себя так матери не страшно, как за ребенка, на то она и мать... Словом, попрощались мы со своей хозяйкой и побрели дальше, па Спасо-Деменск. Пробирались ночами, дневали где-нибудь в лесу, в ложбинке. Копны сена уже остерегались — очень уж была памятна та, первая. Да и, поверишь ли, я с той поры стал собак бояться, вот чудно — фашистов не боюсь, уже проверил: хоть сейчас меня лицом к лицу поставь, голыми руками удавлю, а собак боюсь. Вот тебе и друг человека... Сравнительно удачно и благополучно добрались до Спасо-Деменска, разыскали родных друга. Там меня и в одежку одели цивильную, чтоб глаза фрицам не мозолил. Передохнул я немного и решил сюда подаваться, в Дорого-буж: все-таки мать тут, братан. Да и мысль покоя одна не давала: вернусь, сколочу надежных ребят, комсомольцев, будем против фашистских гадов бороться изнутри, на оккупированной территории, как партизаны. А то и в партизаны, если выйдет, махну... Дома-то и родные стены помогают...
— Как же ты себе представляешь эту борьбу? — Сережа с деланным спокойствием отпил глоток чаю, который давно уже остыл.
Как ни подмывало Сергея сразу открыться другу, по правила конспирации требовали предварительной проверки любого человека, тем более выбравшегося из окружения, из вражеского плена.
Дмитрий обостренным чутьем изболевшегося сердца уловил чуть заметный оттенок отчуждения, мелькнувший в голосе товарища.
— Ты, я вижу, не очень-то мне веришь, да? — Он горько усмехнулся. — Как же, все правильно. В плену ведь был — завербовали, значит, фашисты. Предателем, значит, стал комсомолец Дмитрий Кириллов, да?! Так думаешь?! Если так — уходи! Уходи! Я сам...
— Успокойся, никто тебя ни в чем не обвиняет, — Сережа коснулся плеча Дмитрия. — Я знаю тебя с самого детства и верю тебе, слышишь? Просто тебе надо немного отдохнуть. Не торопись. Что-нибудь придумаем. Наверняка в городе есть ребята, которые так же стремятся к борьбе с фашистами, как и ты. Попробуем с ними связаться. А ты слыхал, что Володя Иванов, брат Музы, тоже вчера вернулся домой? Я его еще не видел. Давай-ка сходим к нему, а?
— Конечно!
Дмитрий торопливо оделся.
— Мама, мы к Володе Иванову!
Александра Степановна оторвалась от шитья, низко склонясь над которым пыталась скрыть слезы, душившие ее во время рассказа сына.
— Генку возьмите с собой: не ровен час, встретится какой-нибудь полицай — сразу поймет, что из местных, а не чужие. А то еще загребут — потом не вырвешься из их когтей...
Последнее письмо от Володи Оля Тимощенкова получила накануне войны.
С тех пор тревога за судьбу любимого не оставляла се ни на мгновение. Оля находилась в постоянном ожидании хотя бы небольшой, мимолетной весточки от пего, хотя бы знака, что он жив, что любит и помнит ее, но Володя пропал. Каждый день Оля встречала и провожала взглядом почтальона, пока в город не пришли фашисты и связь с тем, другим, свободным миром оборвалась...
Невыносимая тоска порой охватывала ее, томили тягостные предчувствия. То ей чудилось, что Володя лежит, убитый, где-нибудь при дороге, в кювете, и его еще теплая кровь смешивается с осенней осклизлой землей; то она видела его в толпе проходящих мимо ее дома пленных красноармейцев — босого, страшного, потерявшего человеческий облик...
Нет, нет, этого не может быть, не должно быть, — Володя обязан жить: ради нее, ради себя, ради их любви! Ведь так мало они успели друг другу сказать, так мало видели счастья и радости вместе!
Она гнала от себя мрачные мысли и старалась представить себе, как они с Володей гуляют, взявшись за руки, по весеннему цветущему городу, смеются, вдыхая пьянящий аромат распустившихся вишен и яблонь, словно бы парящих в воздухе розовыми, белыми облаками, а Володя шепчет ей куда-то в завиток на затылке что-то такое же опьяняющее, дурманящее... Тихо плещется Днепр, вплетая мелодию своих волн в гармоничную вечернюю симфонию весны, исполняемую великолепным оркестром природы...
— Оля! Кто это?
До нее донесся родной голос, ее имя, сказанное с той единственной, неповторимой интонацией...
— Оля...
Нет, это, конечно же, померещилось, слишком сильно ей хотелось увидеть Володю, слишком погрузилась она в воспоминания, вот и...
— Олюшка!
Не выдержав, она подбежала к окну...
Маленький домик вжался в общую полосу строений, как будто старался сделаться еще незаметней.
Вокруг него валялся разный строительный мусор: достроить дом не успели, началась война.
Кухня была отделана на славу, аккуратно и добротно, но большая комната осталась незавершенной и теперь приподнималась над фундаментом голыми стенами. Пол также не был настелен, окна наглухо заколочены. Тут же, в незаконченной части дома, штабелями лежали доски, кое-какой нехитрый инструмент. Приткнулся у стены верстак рядом с поставленной на попа лестницей.
Осмотрев накануне это строение, Сергей Иванов решил: лучшего места для конспиративной квартиры не сыскать. С улицы дом воспринимается как нежилой, внутри есть возможность свободно передвигаться — перейти в соседнее с кухонькой помещение и с лестницы наблюдать за окрестностями. А если понадобится — можно перескочить через карниз и — ищи-свищи...
Очередное собрание проводилось уже на новом месте.
Володя Иванов и Дмитрий Кириллов были приняты в организацию после того, как Муза и Сергей дали им отличные рекомендации. Ребята торжественно приняли клятву.
— Товарищи! — сказал Сережа. — Наша организация растет, приобретает более сложную структуру. Думаю, нам пора избрать бюро подпольной комсомольской организации.
Присутствующие согласились со своим секретарем. Членами бюро были выбраны Володя Иванов, Дмитрий Кириллов и Юрий Кушперов. Кроме того, на этом собрании члены подпольной комсомольской организации уста-новили конспиративную явку на случай провала: она должна была находиться в пяти километрах от города, на реке Осьме, возле Горбатого моста. Рядом с явкой в Овсяницком болоте находился тайный склад оружия. Координаты конспиративной явки и склада после завершения их устройства предложено было сообщить каждому второму подпольщику.
Поход в окрестности Горбатого моста для уточненияместонахождения явки был назначен на следующий день. Направили группу из четырех человек: Сергея Иванова, Дмитрия Кириллова, Юрия Кушперова и Василия Ермакова.
Ребята подошли к водокачке, ютившейся на крутом берегу Днепра. Вокруг нее ощетинились огромными иглами противотанковые ежи.
Дмитрий вдруг заметил, что посадки молоденьких березок вокруг территории военного лагеря, так украшавшие собою эти места, напрочь исчезли неведомо куда. Лишь торчали на их месте пеньки.
— Березки-то чем провинились перед гитлеровцами?! — возмутился он. — Зачем их срубили?
— Да как ты не понимаешь, Митя, — оглянулся на него Юра Кушиеров, — береза — это любимое дерево живых русских и мертвых фашистов. Мы как предвидели — насадили перед войной целую рощицу, чтобы каждому фрицу было из чего крест на могилку сколотить... А их тут ого-го сколько побили!..
— Осиновый кол я бы им в могилу вгонял, упырям проклятым! — сжал кулаки Дмитрий.
На ходу Сергей рассказывал товарищам о результатах обследования территории военного лагеря «младшей боевой группой».
— Хотелось лыжи раздобыть на зиму, пригодились бы, я думаю, — до войны они хранились на складе здесь, но найти их не удалось, сгорели, наверно. Или немцы загребли. Да, мальчишки сделали попытку поджечь уцелевшую воинскую столовую при помощи жидкости КС, но ничего не вышло, потому что они ие знали, как с нею надо обращаться... Федюха добыл очередной трофей: ракетный пистолет и комплект ракет к нему.' Теперь у нас две ракетницы.
— Это хорошо, пригодятся, — заметил Дмитрий.
— Кроме того, — продолжал Сергей, — в одной из полуразваленных казарм, третьей от входа, кто-то прячется, наверно, из наших... Мальчишки обнаруяшли там затушенный костерок, недавно вскрытые, порожние жестянка от консервов, бинты окровавленные...
— Поручим Феде установить с ними контакт, надо им помочь выбраться из города.
— Тихо!
Шедший впереди Кугниеров сделал предостерегающий жест, пригнулся. Его примеру последовали остальные.
— Там немцы, — прошептал Юра, — четверо.
На лугу возле Осьмы и вправду виднелась повозка, запряженная парой гнедых лошадок. Вокруг нее суетливо возились несколько немецких солдат.
— Что предпримем? — Сергей осторожно опустился на землю, стараясь не задевать ветвей.
— Отползаем назад, в сосняк. Там решим, — ответил ему Дмитрий.
— Давай!
В сосновом перелеске было почти сухо — опавшая хвоя почти не впитывала влагу, позволяя ей беспрепятственно просачиваться прямо в почву.
— Надо их уничтожить! — побледнев от волнения, высказался Ермаков. — У меня пистолет с собой.
— И у меня.
Оружие оказалось у всех четверых.
— Между прочим, их тоже четверо...
— А как к ним приблизиться? До них метров пятнадцать открытого луга.
— Они нападения не ожидают, вон как увязли, не могут свою колымагу вызволить... Пробежим и...
— Нет, так не годится, — прервал Ермакова Дмитрий Кириллов, — обмозгуем сперва как следует. Предлагаю сделать так...
Повозка действительно застряла сильно — колеса погрузились в грязь почти по самые оси. Один из немецких солдат, мосластый, в одной рубашке, — шинель и китель он небрежно кинул в телегу, но автомат, придерживаемый локтем, висел у него на шее, — пытался вытолкать повозку сзади, двое других терзали и без того изможденных, усталых коней: один что есть мочи нахлестывал по их запавшим бокам витым ременным1 кнутом, а другой, прихватив за уздечки, рвал из стороны в сторону и тащил вперед, раздирая им морды. Четвертый, крикливый, краснорожий, бестолково метался то туда, то сюда...
Сосредоточившись на своих бесплодных усилиях, лошадиные мучители даже не заметили, как к ним не торопясь подошли эти вот обыкновенные на вид ребята, миролюбиво, даже сочувственно осведомившиеся: не нуж-даются ли господа солдаты в помощи?..
От неожиданности хозяева телеги сперва немного опешили, но сносный немецкий Кушперова плюс отсутствие угрозы со стороны нечаянных помощников — самые дружелюбные, спокойные лица, поношенные куртки и фуфайки, открытые взгляды, — приняли их предложение, как должное.
Подкрепление не подкачало — очень скоро с повозкой управились: она была извлечена и дружно выпихнута на проторенную колею.
Утомленные, довольные успехом, гитлеровцы расслабились; оживленно переговариваясь, принялись чистить одежду.
Это и решило успешный исход операции: ребята, как и было договорено, постарались расположиться так, чтобы оказаться за спинами фашистов, заранее распределив, кто кого берет на себя: четыре пистолетных выстрела прозвучали почти одновременно.
Только Кушнерову, по стечению обстоятельств находившемуся в этот момент в менее выгодной позиции, чем его соратники, пришлось выстрелить вторично — его «клиент», тот самый, мосластый, что пытался сам справиться с телегой, оказался на редкость живуч...
Напрасно рассчитывал Яков Капранов, что при новой власти станет крупной фигурой, начальником, которого все боятся, перед которым трепещут, а сам он никого не опасается, грозен и могуч! Развалились в прах Яншины мечты: по-прежнему главным его делом было угождать да льстить, теперь уже немецкому, крутому на расправу, начальству, по-прежнему, даже еще более обмирая, трясся он перед какой-нибудь важной шишкой, вроде господина коменданта или начальника гестапо, недавно прибывшего в город в связи с «беспорядками». Полицаи — и те не очень-то повиновались «господину бургомистру», частенько устраивая ему различные каверзы, насмехались да подтрунивали над ним.
С маской угодливой почтительности и всецелой преданности, насколько это было возможно изобразить па его лошадином лице, Капранов вошел в резиденцию Дортмюллера, стараясь при этом хоть чуть-чуть — так, приблизительно — сохранять в осанке некоторое достоинство: бургомистр как-никак!
Комендант развязно, всем корпусом повернулся к нему.
— Хайль Гитлер! — старательно пролаял Яшка, вытаращившись.
— Хайль... — лениво отмахнулся подполковник, — прошу садиться.
Переводчик, вытирая платочком жирные женственные губы, приготовился передать обратившемуся в слух Капранову все, что изволит изречь начальник.
— Ваш район, — начал тот, уткнувшись в какую-то официальную 0Jмагу, лежащую перед ним, — а точнее, район, который вверил моему попечению мой фюрер, располагает, согласно донесениям моих подчиненных, крупными запасами зерна, выращиваемого на здешних полях. Немецкая армия в данный момент испытывает недостаток в муке, в хлебе. Это недопустимо. Я должен оправдать доверие рейха и обеспечить поставку необходимого количества зерна для нужд вашей армии. Вследствие этого я, в свою очередь, поручаю вам провести организованный обор зерна из всех возможных источников. Я буду лично контролировать ход этой акции и проверять добросовестность исполнения моего приказания. Вы же обязаны следить за тем, чтобы собранное зерно было отменного качества, сухое и чистое, без примесей. Часть собранного зерна будет отправлена в Германию, другая же — должна быть перемолота в муку, с целью использования ее здесь, на месте, для удовлетворения насущных потребностей германской армии. Вы меня поняли?
Дортмюллер перевел взгляд на Капранова. , — Да, да, как же-с, отлично понял! — торопливо закивал тот.
— Вот и прекрасно. Используйте максимально мощности мельницы, находящейся в деревне Бражино. Кажется, она исправна? Найдите рабочих, способных трудиться и днем и ночью. За рабочими, безусловно, придется следить, чтобы ни один грамм ценного продукта не пропал: не был украден или преступно съеден. Для временного хранения муки используйте любые подходящие помещения. Есть у вас что-нибудь на примете для этого случая?
— Есть: винные склады целехоньки стоят, сухие, хорошо вентилируются... Только вот замки сбили какие-то бандиты... Замки навесим, охрану приставим — и все будет в лучшем виде, все будет в ажуре! — радовался счастливой идее Лешак.
— Очень хорошо. Кроме того, армии фюрера нужны и другие продукты: картофель, мясо, масло, животные жиры. Того, что принесено уже в комендатуру, явно недостаточно. Поэтому я сегодня же издам приказ, в кото-ром запрещается убой крупного рогатого скота, птицы, свиней, овец для личного пользования так называемых колхозников. Эти самые колхозы не распускаются, так как, логически рассуждая, общественное достояние всегда легче изъять, чем собственническое. Скот и птица будут считаться общественными. До меня уже дошли сведения, что деревенские жители убивают скот, закапывают в землю зерно и картофель, чтобы скрыть их от немецких солдат. Это возмутительно! — внезапно взвинтился до крика голос коменданта. — Следует передать скот, как общественный, колхозникам под расписку — пусть они его кормят и содержат, с тем, чтобы когда понадобится, его можно было бы в любое время взять обратно. За падеж каждого домашнего животного строго взыскивать! Меры наказания — самые беспощадные! Нерадивых — бить розгами, умышленно умерщвляющих доверенных им животных — расстреливать или вешать!
Капранов трепетал, мысленно обращаясь к богу, в которого никогда не верил: господи, пронеси и спаси!.. Он недаром молился, рассвирепевший комендант прянул на него как тигр:
— Знаешь ли ты, бургомистр... — тут переводчик запнулся, не находя сильному выражению, употребленному Дортмюллером, эквивалента в русском языке, — что во вверенном тебе городе хлеб трескают сбежавшие пленные, да и тем, которые получают в лагере достаточно сытный паек, постоянно перебрасывают за ограждение огромные куски различные наглые тетки, якобы их родственницы?! Красные набивают свои животы хлебом, предназначенным для воинов германской армии! Это — порядок, я спрашиваю тебя?! Нужные сегодня для нашей армии продукты жрут пленные, а завтра все съедобное будет отправлено в лес, к партизанам, да?! Я этого не допущу!
— Совершенно согласен с вами, господин комендант! Этого терпеть нельзя! Нужно издать соответствующий приказ, запрещающий женщинам и детям приближаться к лагерю военнопленных!
— И такой приказ будет вывешен сегодня же! — бушевал подполковник. — Никакой пощады нарушителям: ни вашим лживым женщинам, бросающимся на каждого смазливого пленного мужика с криком: «Ах, мой муж!», ни их бессовестным щенкам, комиссарскому отродью, шныряющим под ногами конвоиров, словно крысы! Расстрел на месте!
— Так точно, господин комендант, все будет исполнено, как вы велели, тютелька в тютельку! — Лешак шажок за шажком попятился к выходу, поклонился. — Так пойду я, прослежу?..
— Идите, — Дортмюллер вытер пот, подошел к буфету и налил себе рюмку коньяку.
Сергей Иванов неотступно размышлял о проделанной подпольщиками работе, анализировал факты, выявлял погрешности и ошибки, пытался разобраться в сложившейся ситуации и решить, какие действия можно предпринять еще, как навредить врагам, уязвить, не подвергая при этом напрасному риску товарищей.
Основной задачей на ближайший срок было установление связей с параллельно возникшими в городе группами, по-разному активно заявляющими о своем существовании: то кто-то разбросает ночью листовки, призывающие к неповиновению фашистским властям, то замки со складов посбивают тайком, обманув бдительность охранников, то вдруг окажется, что доброкачественное зерно, собранное полицаями по окрестным деревням, не-понятным образом за одни лишь сутки сопрело, перемешалось с мусором.
Проверки и облавы, устраиваемые недавно обосновавшимися в Дорогобуже в связи с «усилившимися беспорядками» гестаповцами, пока не имели результатов.
Сведения об этом и многом другом приносила Муза, сумевшая подружиться с немецким врачом, который, сам того не подозревая, спас от смерти красноармейца Шантурина.
Спустя некоторое время после первого знакомства, посоветовавшись предварительно с Сергеем, Муза опять навестила «доброго доктора». Поблагодарив его за лекарства, она поведала ему душещипательную историю, придуманную ребятами сообща, о том, как выздоравливающая мамочка Музы стала жалобно просить есть, а приготовить что-либо подходящее для ее состояния не было возможности: в доме сохранилась только самая простая и грубая пища, не пригодная для ее ослабленного организма, и любящая дочь вынуждена была отправить мамочку на поправку в деревню, к родственникам.
Вскоре девушка познакомилась и с приятелями врача, молодыми немецкими офицерами, частенько заворачивающими к нему на огонек развлечься игрой в карты.
Муза непрерывно была начеку, но предугадать заранее поведение гитлеровцев, естественно, не могла. Чтобы немного разрядить атмосферу и рассеять пристальное внимание врагов, Муза предложила подпольщикам орга-низовать веселую вечеринку с танцами и играми. Такую вечеринку можно было использовать и как предлог для знакомства немецких офицеров с другими девушками-подпольщицами, и как удобную форму заключения приятельских отношений с некоторыми, наименее агрессивными, немцами на случай возможных трений с комендатурой, и как возможный путь к штабным документам и бланкам аусвайсов — пропусков.
Сергей терялся в догадках: Симонова не выходила на связь вот уже месяц.
Ему не терпелось отчитаться перед секретарем райкома комсомола, услышать от нее слова ободрения и поощрения, посоветоваться о том, что тревожило или вызывало сомнения.
Он отметал различные предположения о ее гибели, будучи не в состоянии представить ее — такую молодую, полную энергии, уверенную в себе, — мертвой...
— Стучат вроде, — прислушалась мать, перестав греметь посудой, которую она убирала после ужина, — глянь-ка, Сережа, кто? Да сразу не открывай, время позднее...
— Кто там?
— Скажите, здесь живет Иванов Сергей Иванович? — Девичий голосок звучал нетвердо. Сергей откинул щеколду.
— Здравствуйте. Я Иванов Сергей. У вас ко мне дело?
— Да. Я хотела бы узнать, что ценного в полыни?
— От кашля очень помогает, — он кивнул, — заходите, раздевайтесь.
Едва выпутавшаяся из своих многочисленных платков и накидок, окутавших ее словно капустные листья кочан, гостья оказалась симпатичной толстушкой с двумя длинными, туго заплетенными косами.
— Вы Екатерина Васильевна Дерунова, медсестра? — помогая ей раздеться, полувопросительно-полуутвердительно поинтересовался Сергей.
— Нет, я Оксана Викторовна, врач. Я от Дуси Симоновой, — она устало опустилась на диван. — Так получилось, что Дуся не могла побывать в Дорогобуже раньше: ее ранило.
Сергей непроизвольно ахнул.
— Ой, я вас напугала? Вообще-то рана у Дуси незначительная, кость не задета, но в ногу... передвигаться трудно, сами понимаете. Сейчас уже получше. Вот, возьмите, — Оксана развязала одну из лент, вплетенных в косы, и достала свернутый в узенькую трубочку кусочек бумаги.
На ней были тщательно выведены цифры, обозначающие день и час явки.
— Спасибо, Оксана. Да вы поешьте, а то картошка остынет, — пригласил Сергей девушку, — вон, сколько мама всего наставила для вас: грибочки маринованные, сами собирали, вяленая рыбка днепровская...
Проводив гостью до околицы, Сергей возвращался домой. Перед мысленным взором юноши вставал облик Оксаны: все ему нравилось в ней! И полудетские, капризно надутые губки, словно она только что выдула — ф-у-у! И озорные серо-голубые глаза, опушенные темными ресницами, и вся ее округлая, ладно и крепко сбитая фигурка... «Хорошая какая девушка!» — вздохнул Сергей и оглянулся в ту сторону, куда ушла Оксана, но дорога была пустынна.
На явочной квартире у старушек сестер, во флигеле, царил промозглый холод, и как ни куталась Дуся в большой пуховый платок — все не могла согреться.
«Запаздывает что-то «Волна», — подумала она и подошла к занавешенному окну.
Ей почему-то припомнились недавно прошедшие, полные трагических событий недели и тот последний бой...
...Дивизион тяжелой артиллерии готовился к последнему броску — он должен был выйти из окружения замыкающим.
Где-то рядом шла ожесточенная схватка — войска Красной Армии шли на прорыв линии фронта противника, пытающегося замкнуть их в кольцо.
Артиллерийские залпы сливались с грохотом разрывов, с корнем вырывавших вековые мачтовые сосны, крушивших все на своем пути. Пулеметная трескотня прерывалась частым буханьем авиационных бомб. Выли, переходя в пике, изнемогавшие в воздушном бою самолеты, тряслось перечеркнутое крест-накрест черными дымами подбитых машин небо.
Все смешалось: сверху, с небес, падали вниз комья свежей земли, валились в одну кучу куски древесины и искореженное железо разбитых орудий...
Позади Симоновой вдруг вздрогнула всем своим длинным телом-стволом стройная сосна, поддернув кверху от боли ветви, и, как человек, настигнутый роковой пулей, переломившись в поясе, рухнула прямо на Дусю...
Тишина неправдоподобная, чистая и великолепная, была столь оглушительна, что Дусе показалось — именно от этой пронзительной тишины она и очнулась.
Огромная свалка, образованная изуродованными деревьями, разбитой техникой, трупами людей и животных вперемешку со взрытой снарядами землей, окружала ее — такое чудовищное, противоестественное месиво мертвого, разрушенного, искалеченного всегда оставляет после себя война!..
Симонова ощущала непонятную слабость. Попыталась было встать, но яркая вспышка боли ослепила, оглушила — она снова потеряла сознание.
Когда очнулась опять, поняла, что кто-то есть рядом. Дуся открыла глаза. Неуклюже наклонившись, девушка в шинели с погонами младшего лейтенанта разрезала финкой узкие голенища Дусиных сапог. Стон Симонова сдержать не смогла, потянувшись к неизвестной при ее очередном неловком движении.
Незнакомка оглянулась.
— Потерпи, голубка, — сказала она, — сейчас перевяжу.
— Ты кто? — еле ворочая языком, выдохнула Дуся. Внимательно глядя ей в лицо, девушка ответила:
— Я врач из военного госпиталя. Вот, вытаскивала раненых, и как накрыло шквальным залпом — ничего не помню, контузило меня. Только сейчас очнулась. Ты, голубка, помолчи, береги силы, я все равно не слышу ничего, уши заложило. — Голос ее и впрямь звучал немного странно, как бы крякающе — так говорят глухие. — Да это пустяки! Пройдет. Наговоримся еще. Зови меня Оксана.
Привычными движениями она перевязала Симоновой рану, перекатила ее на чью-то шинель, прожженную в нескольких местах.
— Вот и волокуша готова. Ну, тронулись!
Передвигались они крайне медленно: Оксана, стоя на коленях, осторожно подтягивала к себе лежащую1 кулем на шинели Дусю, затем, елозя в грязи, отползала немного вперед — и опять подтягивала, и так много, много раз.
Пострадавшая старалась не стонать, понимая, что ничем не может помочь своей спасительнице.
Оксана изнемогала. Сквозь полузабытье Симонова слышала, как та несколько раз принималась всхлипывать, в бессильном отчаянии заваливаясь наземь и проклиная свое слабосилие, но через несколько минут затихала, снова дергала шинель, продвигаясь вперед еще на пядь-другую. К вечеру они дотянулись таким образом до опушки леса.
— Побудь тут, я схожу в деревню, позову па помощь кого-нибудь. Если не вернусь — значит, на немцев напоролась. Жаль, что я еще плохо очень слышу — могу и вправду... Тогда уж не обессудь, голубка, ползи сама, :^-проговорила Оксана.
Укутав Дусю и подоткнув под нею шинель, Оксана закидала ее сверху мягким лапником и ушла.
Она возвратилась через час или два, и не одна. С нею явилась молчаливая пожилая женщина, с помощью которой Оксана переправила Симонову в деревню.
— Немцев нету, — успокоила Дусю Оксана.
— Поживете у меня, вроде дочек будете, — сказала Семеновна. Так звали эту чуткую на чужое горе женщину, состарившуюся прежде времени, мать двоих сыновей, воюющих на фронте. — Авось и не заявятся к нам, ироды.
К сожалению, ее «авось» не оправдалось: фашисты нагрянули в полдень следующего дня, учинив в селении грабеж и разорение. И в течение всего этого времени храбрая русская женщина, без лишних слов и расспросов давшая приют военному врачу Советской Армии и секретарю райкома комсомола, укрывала своих «дочек» в подполе, куда одуревшие от разгула, пьяные солдаты не заглянули лишь по счастливой случайности...
Фитилек коптил, едва освещая крошечную комнатку. К Дусе заглянула одна из хозяек флигелька:
— Вот и дождалась! Сережа пришел.
Давно знакомая, сутулая слегка фигура Сергея Иванова выросла из тьмы прихожей. Симонова кинулась к нему, как к младшему брату, с которым давно не виделась, беспокоясь и переживая за его судьбу:
— Здравствуй, здравствуй, родной!
— Здравствуй, — смущенно-радостно пожал ее теплую ладонь он.
— Ну, рассказывай, как вы тут?!
Допоздна длилась беседа. Сергей с гневом и болью говорил о не в меру ретивой деятельности предателя Капранова и его полицайской своры, о том, в каких ужасающих условиях содержатся в концлагере советские бойцы, с воодушевлением рассказал о работе подпольщиков, о том, как спасали Шантурина, какую неоценимую помощь оказала организации Мария Васильевна Савина (она отдала свой недостроенный дом под конспиративную квартиру, а сама перебралась к матери), потом изобразил в подробностях, увлекшись, как встретили на берегу четверых немцев и уничтожили их. А Дуся, в свою очередь, сообщила, каким путем Оксане удалось связаться с партизанами, чей отряд был расположен в том самом лесу, где она получила ранение, описала обстановку, складывающуюся в окрестных лесах: там уже организовано коммунистами три партизанских отряда, ведется подготовка для создания еще двух боевых групп...
Наконец Симонова, спохватившись, глянула на часы:
— Мне пора. Передай товарищам мой пламенный комсомольский привет и скажи, что подпольный комитет партии знает об их заслугах перед Родиной и ценит их по достоинству!
Выпавший было снег скоро растаял, на грунтовых дорогах — распутица, слякоть, непролазная грязь.
Однако, выйдя на улицу через пару дней, Сергей ощутил, как под носком ботинка сухо хрупнул раздавленный ледок в подмерзшей за ночь лужице.
Нежным инеем покрылось все в природе, серебрились под бледными солнечными лучами высохшие стебли травы, легкое облачко пара вырывалось при дыхании изо рта, не торопясь таять в разреженном морозном воздухе.
«Эх, как некстати холода нагрянули!» — мысленно с досадой ругнулся Сергей.
Дойдя до дома Дмитрия Кириллова, он нагнулся, делая вид, что завязывает шнурок, незаметно оглядел улицу: ничего тревожного не было. Улица привычно безлюдна.
Сергей отворил калитку. Он увидел Дмитрия стоящим посреди горницы в красивой красной рубашке, в черных, тщательно отглаженных брюках, гладко причесанного, подтянутого. Кириллов слегка покачивался на носках, заложив пальцы за пояс, туго перехватывающий талию.
— Ого, бравый какой! Военная косточка! — шутливо шлепнул по плечу друга Сергей. — А выправка — прямо хоть картину с тебя пиши!
— Рад стараться, ваше благородие! — улыбнулся Дмитрий.
— Послезавтра вечеринку устраиваем для господ офицеров, не забыл? — Сергей стянул с головы шапку.
— Слушай, Сережа, — заметался Дмитрий, — а можно я не пойду?! Ну не могу я этим мерзавцам приветливые рожи корчить! Они же как заглянут мне в глаза — сразу поймут, насколько я их ненавижу!
— Все об одном и том же просят... — вздохнул Иванов. — Думаешь, мне так уж хочется оказать услугу фашистам: пожалте, мол, уважаемые, развлекитесь, отдохните маненько от своих кровавых делишек, небось уморились, потанцуйте С нашими девушками! Да моя бы воля — я бы окопался на складе оружия в болоте, гранатами обложился — и до последнего патрона, до последнего вздоха палил но ним, пока самого не прикончили бы! Надо, понимаешь, Митя, — надо! Те сведения, которые мы уже дважды переправляли со связником в партизанский отряд, помогли нашей авиации и артиллерии уничтожить гораздо больше врагов, чем мы с тобой могли бы убить собственноручно, даже будь мы вооружены под самую завязку, ясно? Поэтому терпи. Не умеешь любезные мины изображать — вон зеркало, учись, тренируйся. Вот так. А для тебя есть поручение: добудь спиртного, немного, литра полтора — для затравки. Надо чтобы фрицы расслабились, потеряли бдительность, соображаешь? Ну а девчонки постараются их растормошить, чтобы языки развязались...
— Достану, — поморщился Кириллов, — теперь выслушай меня, у меня тоже есть что сказать.
- Ну?
— Я предлагаю взорвать Горбатый мост.
— Фью! — огорошенно присвистнул Сергей. — А зачем? И как ты себе это представляешь?
— Что значит — зачем?! Немцы будут лишены переправы на Осьме, которая для них стратегически в данный момент выгодна. Как? Взрывчаткой, минами. Саперы перед отступлением срезали взрывами, чтоб был покруче, северный берег Днепра, а пологие спуски к воде минировали. В среду около моста, перед пляжем, немец из хозвзвода проводил на водопой лошадей: и сам подорвался, и коняг покалечило... Там можно набрать мин.
— Сам подорвешься. Не разрешаю.
— На складе в Шибанове есть запалы, тол.
— Под такой мост не один заряд придется заложить...
— Сколько надо, столько и заложим. Сергей встал.
— Ладно, убедил. Обсудим твое предложение на очередном собрании подпольной ячейки, согласен?
— Одна голова хорошо, а две лучше, а уж десять — тем более...
Фитиль, сделанный из куска ватного одеяла и вставленный в сплющенное горло отстрелянной гильзы артиллерийского снаряда, нещадно коптил.
Таких «ламп» подготовили к вечеринке четыре.
Едкий дым, извиваясь змейкой, поднимался вверх, но не рассеивался, а прижимался неплотными пластами к потолочным балкам.
Несколько женщин преклонного возраста возились на кухне, готовили нехитрое угощение для молодежи, гомонящей в просторной комнате, предназначенной для танцев, — «бальной зале», как острила Муза.
Сама она, нарядная, встречала «дорогих гостей» — офицеров штаба во главе с самим «господином адъютантом господина коменданта», которому девушка улыбнулась особенно сладко и прельстительно, щебеча немецкие фразы.
— Ишь, кучей приперлись, боятся ходить по одному, — прошептал Дмитрий стоящему рядом Ермакову.
— Забоишься, как под хвост перцу насыплют, — ответил ему тот.
Пока немцы перетаптывались в коридорчике, снимая шинели, рыжекудрый гармонист грянул вальс, щедро растягивая мехи потрепанного инструмента. Славно играл парень! Точно к живому существу, прислушивался к голосу своей зазнобушки-гармошки, склоняя к ней завиток удалого чуба, пробегал ловкими пальцами по ее пуговкам — кругленьким, перламутровым, как па блузке любимой девушки, то крепко сжимал певунью в объятиях, то отпускал на свободу расходящиеся широкими кругами по комнате звуки «Дунайских волн».
Увалень увальнем великан Вася Ермаков, а пляшет — куда там записным паркетным шаркунам! Семенит стройными ножками Оля Тимощенкова, положив руку ему на плечо, колышется подле плавными складками, задевая танцующих, голубое платье Музы, вальсирующей с Митей Кирилловым...
Смотрит на друзей Сережа — и кажется ему, что на краткий, чарующий миг забыли ребята о том, что идет война, что опасность, смерть — вот она, рядом, в чужеземных мундирах с крестами, что льется где-то кровь, что гибнут и гибнут в смертельной битве люди. Лишь на этот миг беззаботная юность взяла свое — и они счастливы, как были счастливы до начала войны, отнявшей у них право жить легко, весело, смеясь, отнявшей у них любовь...
Но вальс окончен.
— Прошу вас, господа, — Муза приглашает в круг немецких офицеров, — Коля, играй!..
Опять завертелись в танце пары, однако исчезла излучаемая только что молодыми сердцами радость, девчата напряглись, поугасли, юноши, уступив своих партнерш старательно улыбающимся немецким офицерам, тоже приуныли. Обстановку разрядили вышедшие из кухни стряпухи, которые внесли на широком подносе закуску и окруженные стаканами графинчики с водкой.
Гитлеровцы осклабились еще шире: прием пришелся им по душе! Каждый взял с подноса наполненный стакан, оживленно заговорили между собой, зачокались.
Дальше дело пошло веселей: гармонист без устали наигрывал польки, вальсы, фокстроты, шаркали подошвы, громко хохотали захмелевшие фашисты, смелей почувствовали себя и девчата. С размаху плюхнувшись на диван, Муза громко воскликнула:
— Довольно, довольно, хватит! Уф, как я уморилась... Давайте что-нибудь споем, а?
Вперед выступила веснушчатая девчушка, сестра гармониста:
— Затягивай, а мы подхватим.
— Коля, — махнула Муза в сторону «маэстро», — давай «Широка страна моя родная...».
В дверях, соединяющих комнату с кухней, толпились встревоженные пожилые женщины: что это девка выдумала?! Тут же немцы! А ну как рассердятся...
Бодро прозвучали первые аккорды вступления, и смело, словно птица в поднебесную синеву, влетел в мелодию высокий голос девушки.
Сначала робко, неуверенно, а затем все смелее и смелее ее поддержала веснушчатая малышка, за нею вступили низкие мужские голоса.
Фашисты вежливо слушали. Вдруг один из них, красноносый лейтенант, разрушая их стройный хор, заблеял, размахивая пустым стаканом:
— «Вольга, Во-ольга, мат роднай-а...»
Ребята, не выдержав, расхохотались, глядя на них, засмеялись и немного успокоившиеся поварихи: надо же, как их девчонка раззадорила! Храбрая, видать!
Лейтенант не обиделся на реакцию, вызванную его «вокалом». Он добродушно подмигнул раскрасневшейся Музе, давая понять, что чего уж там, гуляем вовсю, все в порядке!
— Частушки давай! — вскочил с места державшийся до этого в тени Володя Иванов. — Смоленские страдания!
Мелко рассыпалась шаловливая трель, гармонист с новой страстью обнял свою подругу-гармонь:
Ой, я бусы дарил милке,
сыпал денежки в копилку!
А она все смотрит косо:
«Сгинь, брызну в рожу купоросом!»
Володя выбивал каблуками игривую дробь перед Олей Тимощепковой, раскинув руки, выгнув грудь колесом, вился около нее орлом, и она не удержалась:
А я страдала, страданула,
с моста в воду сиганула!
А кому какое дело —
что не утопла, расхотела!
Тут же между ними вклинилась, поводя плечиками, Муза:
Не кукуй в лесу, кукушка,
Вылетай на полюшко.
В каждом фрице видим беса.
- Ох! Какое горюшко!
Прыснув, отпрянули в глубину кухни поварихи, прикрываясь фартуками. Зашевелились возбужденно ребята, по их лицам словно промелькнула шальная искорка.
— Ой, туки-туки, ломай каблуки! Ох скоро... этим, — Муза плавно взмахнула рукой в сторону немцев, — обрубят руки!
Молодежь кинулась в пляс, стараясь отвлечь внимание фашистов от потерявшей всякую осторожность Музы. Девушки, схватив за руки ничего не понимающих офицеров, увлекли их в танец.
А Муза все не унималась:
— Моя подружка, не плачь, не надо: прогонят гадов — мы будем рады! — кокетливо прохаживалась она в чечетке перед иодполковничьим адъютантом: белый платочек так и мелькал над нею в такт дерзкой припевке!
— Все, все! — замахал руками Сережа. — Начинаем игру в фанты!
Игра проходила с не меньшим шумом и гамом: молодежь, увлеченная редкостным ныне праздничным настроем, то и дело разражается всплесками смеха, все увлеченно выдумывают для назначенного фанта какое-нибудь забавное задание: встать на голову! — и вот уже высокая смуглянка с очаровательными родинками на шее шутливо отбивается от непрошеных «помощников», готовых пособить ей в таком нелегком деле; выпить шесть стаканов воды! — и, вытаращив глаза от притворной натуги, Вася Ермаков глотает холодную прозрачную жидкость, провертеться на месте двадцать раз — и снова вьется вокруг тонкой талии голубая юбка Музы.
Участвуют в развлечении и «гости». Ребята, делая поправку на их нетрезвое состояние и непредсказуемое поведение, задают им «щадящие» задачки: удеря?ать на пальце карандаш, поставленный торчком, сплясать танго, развязать бечевку, завязанную хитрым узлом.
Вот выносящий «приговоры» Юра Кушнеров почувствовал легкий толчок в спину — значит, в руках у строго провозглашающего: «А что сделать этому фанту?» — фант, принадлежащий Оле Тимощенковой.
— Пусть возьмет ведро и принесет свежей водицы из криницы, — дурачась, приказывает он.
Оля заявляет, что одна не пойдет, потому что ей страшно, и ее вызывается проводить Володя Иванов.
Звяк, звяк, звяк... Это звенит затухающим морозным звоном здоровенное цинковое ведро в руке Володи.
Бледная, словно больная луна, кажется, не посылает вниз призрачный серебряный свет, а, наоборот, поглощает его, вбирая искрящуюся терпкость инея, жестяные блики замороженных звезд.
— Знаешь, о чем я думаю? — Здесь, под грустным, зыбким сиянием лунных отсветов, Олино лицо чудится Володе еще более прекрасным, неземным.
— О чем? — Володя останавливается, неловко обнимает ее — мешает ведро, которое он не удосужился поставить на землю.
— Зачем люди воюют? Зачем убивают друг друга? Ведь они так похожи на нас: белокурые, светлоглазые; в основном, да? Только они — немцы, а мы — русские.
— Им Гитлер заморочил мозги, внушил, что они — высшая раса, арийцы, что им все позволено: убивать, насиловать, истязать.
— Значит, это Гитлер виноват, а они ни при чем, он их заставил? Нет, тут все посложнее: они были готовы уже к его приходу, к тому, что явится вот такой фюрер, вождь — и мановением руки разрешит им любое злодейство. Они были подготовлены и ждали только разрешения, отпущения грехов авансом, потому что они хотят переложить свою вину, свои многие вины — так можно сказать? — на кого-то. Если мы доживем до конца войны, наши победят их, и тогда, вот увидишь, эти вот убийцы и головорезы станут оправдываться: это все Гитлер виноват, он нам велел, послал, разрешил, а мы — только исполняли.
— Тебе их жалко?
— Не знаю. Иногда вроде бы да... Как сегодня, например, — смеются, танцуют, видно, что им правда весело, — сегодня жалко: они так похожи на людей! В них еще есть что-то человеческое... А потом я вспомнила, глядя на них, что там, за городом, в лагере, на этой обмерзшей, стылой земле лежат вповалку голодные, обовшивевшие люди, русские люди, которые перенесли такое, чего мы даже не можем представить... А на фронте?! А мальчика как убили, помнишь, Юра рассказывал?! Нет, не могу я их жалеть, не имею права!
Она отстранилась.
— У них ведь и дети есть — неужели и дети вырастут такими же?
— У них и матери есть, думаешь, это они научили своих сыновей убивать?!
- А кто же?
— Кто...
— Ну один человек стал злодеем — это еще можно понять: его обижали в детстве, унижали, били, он обозлился. Но целая страна! Массовый психоз? Или торжество этого самого зла?
— Тихо, патруль.
Володя втянул девушку в чью-то раскрытую калитку, они притаились, присев на корточки.
Не спеша мимо протопали коваными сапогами солдаты, прозвучала негромкая чужеземная речь.
Река покрыта тонкой ледяной корочкой. Лишь там, где сливаются течения из двух русел, вода не поддается заморозкам.
Володя наполнил ведро студеной водой, отнес его подальше, в неглубокий овражек и там оставил.
Вернувшись, он, кряхтя, перевернул лежавшую на носке старую лодку - под ней была скрыта ничем не приметная на первый взгляд консервная банка.
— Сергей сегодня ходил на Ленко-Абрамовскую дачу, что за деревней Болдиио, — обрадованно сказал Володя Оле. — Принес оттуда листовки на немецком языке, которые отпечатаны в наших типографиях для пропаганды среди фашистов. Бросайте оружие, говорится в них, вы — такие же рабочие и крестьяне, как и советские люди, такие же учителя, строители, врачи. Возвра-щайтесь домой, к своим семьям, в родные дома, если вы не хотите быть убитыми здесь, в чуятой стране, в которую вы пришли как захватчики, как поработители, как враги! Ну и дальше в том же духе, — он поддел крышку жестянки, извлекая из нее листовки.
— За ведром вернемся потом, когда все разбросаем и расклеим. Тюбик с клеем у меня с собой.
— А кто ему дал такие листовки?
— Да летом там приземлился наш подбитый самолет — летчик еле дотянул до дороги. Вот в самолете и были пачки этих самых листовок.
Ярко белели листовки на телеграфных столбах, на заборах, на немецких приказах, свернутые комочками, разлетелись широким веером по улице Нутенкова.
Назавтра в городе только и было разговоров, что о вечеринке: словоохотливые стряпухи поделились необычайными впечатлениями с подружками да соседками, те — со своими приятельницами и родственницами. Весь Дорогобуж пересказывал с преувеличениями и невероятными добавлениями о том, как смелые девчата пели при фашистской офицерне чуть ли не «Интернационал», насмехаясь, кричали им в лицо дерзкие частушки про немецкую погибель, в общем, издевались, как хотели. Вдобавок н сами немцы поутру распотешили народ: затеяли беготню по улицам, собирая какие-то листочки с немецким текстом, а те, что были намертво приклеены на столбах да заборах, окатывали крутым кипятком. Сказывают, это прокламации на немецком языке, в которых написано: «Чешите отсюда домой, пока целы!»
Как было условлено, в выходной комсомольская «группа подрыва», как назвал ее Кушнеров, собралась в сарае около дома Сергея Иванова.
— Все готово, — доложил ответственный за подготовку к диверсии — взрыву моста — Дмитрий Кириллов, — у нас в наличии имеются четыре толовых заряда, целехонький артиллерийский снаряд, электрозапалы.
— Магнето?
— Есть, — немного рисуясь, успокоил его Дмитрий.
— Как понесем?
— Никак. Ящики с толом я уже переправил со склада, спрятал в развалинах госпиталя.
— А снаряд?
Внимание Сергея переключил на себя Юра Кушнеров:
— Снаряд я перетаскивал. Все в порядке, он на месте, замаскирован по всем правилам.
Ночь выдалась подходящая для задуманного — безлунная, мглистая.
Переходить через Днепр решили там, где река приближается почти к самой восточной окраине Дорогобужа.
Конечно, они рисковали: по топкому льду, в тяжелом зимнем облачении надо было дважды одолеть реку — по ее новому и старому руслам. Такой путь был избран из тех соображений, чтобы как можно скорее и незаметнее пересечь опасное пространство, грозящее нежелательной встречей с патрульными.
При каждом шаге лед отзывался отвратительным хрустом, на нем в разные стороны постепенно разбегались белесыми ниточками паутиновые узоры.
Несколько раз по знаку идущего впереди легкотелого Кушнерова крепыши Ермаков и Кириллов вынуждены были ложиться на лед и покорно ползти на брюхе, преодолевая аварийный участок.
И все же Василий умудрился провалиться до колена левой ногой в проломившуюся при неосторожном движении полынью, но тут же кинулись на выручку товарищи, и первый — Сережа, замыкавший процессию.
Без особых приключений подрывники пересекли Вяземский большак и оказались перед неприглядными останками здания, бывшего еще не так давно военным госпиталем.
— Говорят, горбатого могила исправит, — покраснев от натуги, выволакивал из укрытия громоздкий ящик с толом Кушнеров, — как вы считаете, исправится наш Горбатый мост, если мы сейчас ему устроим гроб с музыкой?
— Не смешно пошутил, Юрок, — тут же встрял неизменный оппонент Юры в дружеских перепалках Ермаков, — словно горбатого к стене приставил.
- Эй, каламбуристы, не отставайте! — одернул их Кириллов.
По взгорью лагерного леса, дорогой, по колее, проложенной сновавшими тут до войны по постоянному маршруту грузовиками, принадлежащими воинской части, подпольщики вышли к реке Ведуге, откуда по лугам двинулись к маячившей впереди цели — мосту.
— Веревки давай! — шипел раздраженно Кириллов неповоротливому Ермакову.
— Запуталась, черт... На!
— Придержи с того конца. Выше приподними!
— Все.
Под опорами моста ветер, казалось, дует сильнее, его порывы пробирали насквозь, остужая и без того холодные сырые фуфайки, выдувая из них драгоценное тепло.
Наконец все заряды были надежно закреплены в верхнем основании моста.
Предварительная часть операции прошла удачно.
Ребята сгрудились у нижнего края моста, поджидая замешкавшегося Юру.
Вдруг он с проворством обезьяны спустился по бревенчатым креплениям прямо перед носом у друзей и молча нырнул куда-то в темноту, на бегу быстро взмахнув рукой: айда, за мной, скорее!
Теперь уже все услышали приближающийся вой моторов: от Вязьмы двигалась колонна машин.
Миновав Полибино, автомобили по пойме неслись прямиком к Горбатому мосту.
— Сидеть смирно, — приглушенно скомандовал Сережа, — пропустим их, пусть отвалят подальше.
— А давай рванем, когда они па мосту будут! — обжег ему ухо горячим дыханием Василий.
— И нам же на башку свалятся вкупе с мостом, да?! — одернул его Кириллов. — Сиди смирно, как велели, понял?
Раструбы света от фар заметались по лугам, моторы ревели с подхлюпами, тяжело.
Один за другим грузовики прогрохотали над головами, удаляясь в направлении Дорогобужа.
Приникшие друг к другу ребята выждали, пока в окрестностях не восстановилась первозданная тишь, и продолжили работу.
— Тринадцать штук насчитал, — выходя из-под крыла моста, сказал Дмитрий.
— Ах, ах, несчастливое это, понимаешь ли, число... — поцокал языком с чрезмерным сочувствием Кушнеров. — Фрицев ждет какая-то неприятность!
— Марш в укрытие, сейчас мы им устроим эту неприятность!
Дмитрий крутанул вал магнето.
...Взрыв!!
Грязно-багровое пламя взметнулось с яростью вырвавшегося на свободу зверя, прыгнуло мягкими лапами туда-сюда, но быстро опало, растворилось в сизом облаке дыма. Осколки снаряда с шипением впивались раскаленными краями в лед и тут же затихали, остынув.
— Бегом! — руководящий операцией Сергей не позволил подрывникам досыта насладиться грандиозным зрелищем.
— А все-таки жаль: красивое было сооружение, кряжистое и одновременно — удивительно! — кружевное...— отворачиваясь, проговорил Юра.
— Конечно, жаль. Только ты сейчас не об этом думай, а о том, что перерезана еще одна жилка, питающая приток оружейной мощи врага, осадившего Москву! — обнял его за плечи Кириллов. — А мост мы после победы другой построим, еще лучше!
Домой усталые до предела ребята добрались перед самым рассветом.
Сережа, стащив лишь сапоги и мокрую фуфайку, упал да неразобранную постель и канул в глубокий, без сновидений сон.
Накануне праздника — 24-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции комсомольцы-подпольщики собрались в полном составе. Были предприняты необходимые меры предосторожности — дозорный стоял у задней стены в недостроенной части дома и зорко наблюдал за дорогой, готовый в любой момент дать сигнал тревоги, дернув за шнурок, подведенный к гильзе внутри жилого помещения, где находились ребята. Окна плотно зашторены.
Посредине кухоньки на столе был водружен небольшой ламповый приемник — детище Сергея Иванова. Ребята перешептывались в ожидании начала.
— Товарищи! — волнуясь, выдохнул Сергей это, такое родное, теплое слово. — Мы собрались сегодня в преддверии знаменательного праздника — двадцать четвертой годовщины Великого Октября! Мы собрались, чтобы дать отчет перед партией Ленина в своих делах и поступках и доказать, что свой гражданский долг мы выполняем честно и паша совесть перед Родиной, перед партией и народом чиста!..
Дальше Сергей коротко рассказал о деятельности организации, о ее результатах и в заключение поздравил всех присутствующих с праздником, пожелав им следующую годовщину Октября отмечать уже в освобожденном от фашистской нечисти городе, на свободной советской земле!
Юноши и девушки не хлопали оратору, но на их лицах отразилось полное согласие с его произнесенными от души словами.
Торжественно, приподнято запели вполголоса, встав со своих мест, «Интернационал», а вслед за ним зазвучала песня:
Вперед, смелей и тверже шаг!
И выше юношеский стяг!
Мы — молодая гвардия
Рабочих и крестьян!
Принес присягу-клятву Георгий Сергеенков.
Дмитрий Кириллов подробно рассказал о причинах провала блицкрига, о создании мощного рубежа нашими войсками на подступах к столице, о возможном контрударе Красной Армии в самом скором времени.
Включили радиоприемник. Грянули бравурные марши, столь любимые немцами. Сергей быстро настроил приемник на нужную волну: треск, помехи...
И вот они, долгожданные позывные! Говорит Москва!
С трепетом, затаив дыхание вслушивались комсомольцы в каждое слово председателя Государственного Комитета Обороны И. В. Сталина на торжественном заседании Московского Совета депутатов трудящихся и партийных, общественных организаций Москвы.
Здесь, далеко от столицы, в тылу врага, ощутили они бьющийся пульс Родины, почувствовали свое единство со сражающейся страной.
Уже давно погас индикатор радиоприемника, а ребята все еще обсуждали услышанное, восстанавливали в памяти наиболее впечатляющие, эмоционально наполненные фразы... Как хотелось им быть там, в Москве, вме-сте со всеми! Ведь никто из них еще ни разу в Жизни не был в Москве...
Они решили: надо записать все, что удалось запомнить и через листовки донести до своих земляков обращенные к ним слова партии и правительства.
Оборванная нищенка, постукивая клюкой, тащилась вдоль тротуара. За спиной у нее болталась, то и дело сваливаясь набок, тощая котомка.
Путница не поднимала головы, сгорбившись, она словно выискивала что-то перед собой.
Грубый коричневый платок был низко надвинут на лоб, скрывая ее лицо почти целиком.
Странница доплелась, держась за поясницу,, перехваченную изношенной до дыр шалью, до особняка милиции и, немного помедлив, свернула к флигелю.
Невнятное бормотание за стеной насторожило Сергея: он ждал на явочной квартире Симонову, которая запаздывала основательно, и беспокоился: «Не случилось ли часом чего?..»
В соседней комнате вдруг раздался смех, голоса зазвучали громче, оживленней.
Сергей не утерпел, тихо подкрался к двери, приоткрыл ее и,, заглянув в щелку, замер, пораженный: сухонькая старушка, освещенная неверным светом коптилки, снимала с плеча потрепанную котомку, с какими ходили из села в село бабки-кусочницы, выпрашивая у жителей сухарик или синюшную картофелину в мундире, или кто чего подаст...
И ничего бы в ней не было особенного, конечно: мало ли их, таких, тянулось нынче по обмерзшим дорогам! — но эта пожилая женщина разительно смахивала на... Дусю!
«Может, ее мать?! — мелькнуло в сознании ошарашенного паренька. — Откуда? Она же на Брянщине где-то. Как здесь оказалась? Чудеса!»
— А-а, значит, маскарад удался! — глянув на вошедшего Сергея, засмеялась Симонова. — Рот-то захлопни, ворона влетит! Ну и видок у тебя! Это я, собственной персоной, — сказала Дуся, устраиваясь в креслице, — можешь убедиться. Давай для начала попьем чайку, а то я продрогла вся.
Только тут Сергей обрел дар речи:
— Ну ты... прямо гениальная актриса! Даже сердце екнуло!
— То-то у тебя лицо было, будто привидение узрел.
— Привидение не привидение, а показалось, что это — угадай, кто? Евгения Лазаревна!
— Мама?! — подоспела очередь удивиться Дусе. — Представляешь, Сережа, я даже не знаю: где она, что с нею... и со Светланой, дочуркой.
Дуся надолго замолчала, изредка прихлебывая горячий чай, принесенный одной из старушек.
Тишина становилась угнетающей.
Чтобы отвлечь Симонову от печальных мыслей, Сергей принялся рассказывать о новостях: ему удалось развеселить Дусю, изображая, как рукоплескали немецкие офицеры, когда эта стрекоза Муза распевала перед ними бесстрашные частушки собственного сочинения, как бесились, отдирая антифашистские воззвания со столбов и заборов, солдаты, как скребли и скоблили эти самые заборы и столбы. «Знаешь, какие теперь у нас столбы чистые!» — хохотал он.
С презрением отозвался о Капранове: готов, пес поганый, новой власти хоть пятки чесать, хоть задницу лизать,, — так и рыщет, негодяй, разнюхивает, над людьми измывается, чтобы выслужиться перед своим ненаглядным комендантом.
— Он, кстати, допытывался у женщин, которые помогали нам подготовить вечеринку, что там происходило, кто что говорил, какие песни пели, кто из девушек «обхаживал» дортмюллеровского адъютанта, но те оказа-лись не лыком шиты, смекнули, что к чему: наврали Лешаку, будто их заперли на кухне и к «гостям» не выпускали.
— Остерегайтесь его, эта сволочь хитрая!
— Мы сделали все, чтобы оградить себя от него и его холуев...
Сергей продолжал:
— Немцы и полицаи собрали по колхозам много хлеба и ссыпают его на винных складах. Недавно запасному полку, в хозвзвод, придан автопарк, машины предназначены для транспортировки зерна в части и подразделения немецкой действующей армии. Однако большую часть зерна предполагается вывезти в Германию. Мы считаем, что этого допустить нельзя. Склады охраняют наряды полиции. Обычно, чтоб не так муторно было стоять на часах, полицаи накачиваются самогонкой — их,, я полагаю, нетрудно будет убрать. А склады — поджечь.
— Такая позиция в корне ошибочна! — перебила его Дуся. — Подпольный райком введен в курс дела: хлеб этот, выращенный советскими людьми, нужен им самим. Нужен он и партизанам, которые испытывают серьезную нужду в продовольствии. Нужен он и детям-сиротам, оставшимся без родителей по разным причинам, понимаешь? Уничтожать нужно не зерно, а саму автобазу. А потом найти способ отобрать у этих бандитов на-грабленное.
— Да, ты права, — согласился Сергей.
— Проведение этой операции возлагается на вас. Сейчас я объясню, как надо связаться со слесарями Кировым и Хмарой, которые работают на базе. А сколько вы написали листовок с изложением приветственной речи Ста-лина?
— Тридцать восемь.
— Маловато. Надо еще. - Напишем.
Задание, полученное от подпольного райкома партии, оказалось чрезвычайно трудным.
Предыдущие диверсии совершались молодыми патриотами за пределами Дорогобужа, вдали от стерегущих глаз фашистов и их прихвостней — полицаев. Ныне же предстояло действовать в самом логове врага, в черте
города.
Тщательно взвесив все «за» и «против», члены бюро, собравшиеся на экстренный совет, убедились, что, не имея доступа непосредственно на территорию автопарка,, существенного урона автомашинам нанести невоз-можно.
Дмитрий Кириллов выразил желание лично наладить контакты с Хмарой и Кировым: он изучил график их работы, продумал до мелочей обстоятельства «случайной» встречи со слесарями, он же предложил план предстоящей операции, одобренный всеми членами бюро.
...Рабочий день на автобазе подходил к концу. Улучив момент, когда в бытовке, где переодевался и закусывал в обед обслуживающий персонал, не осталось ни души, Киров и Хмара подбросили в штабель дров возле печки несколько чурок, начиненных артиллерийским порохом — макаронами, как его называли они между собой.
«Заряженные» поленца они пристроили к обыкновенным с таким расчетом, чтобы истопник, он же сторож, дежурящий здесь круглосуточно, сунул их в печурку не позже полуночи, перед тем, как отправиться в традиционный обход своих владений, после которого он обычно заваливался спать. Порядок этот не нарушался сторожем пи разу за то время, пока за ним следили партизаны.
В ночное время бытовка превращалась в караульное помещение: там коротали время сменные наряды охранников, играя в карты или подремывая на тюфячке, брошенном на нары.
Едва стемнело, спецгруппа комсомольцев проникла через овраги возле кирпичного завода к намеченному объекту, прихватив с собой четырехсотграммовые толовые брикеты, к которым были заранее присоединены короткие бикфордовы шнуры с запалами.
Заняв исходную позицию рядом с проволочным ограждением, которым была обнесена территория автобазы, комсомольцы притаились, выжидая.
Стрелка часов, едва-едва переползая от деления к делению, приближалась к одиннадцати. Это был один из самых ответственных моментов в операции, когда от Сергея Иванова требовалось интуитивно определить оптимальный срок ее начала. Ведь точное время возникновения пожара в караульном помещении определить невозможно, а чуть затянешь — не оберешься неприятностей в стычке с встревоженными охранниками.
Он еще раз взглянул на циферблат: одиннадцать двадцать три.
Пора!
Диверсионная группа ползком приблизилась к базе вплотную.
Вот уже им хорошо виден темный силуэт ближайшего часового, который как бы нехотя прогуливается вдоль колючей проволоки, меж автомобилей, обратно...
Поблескивает штык винтовки, перекинутой через плечо охранника.
— Приготовиться! — показывает Сергей.
Но в эту минуту возникает непредвиденная заминка: нестерпимо яркий свет фар слепит глаза, трещит хрупкий лед в лужах под колесами — к воротам подъезжает, вывернувшись откуда-то с боковой дороги, припозднившийся грузовик. Пробуксовывая, он устало тащится через площадку, где стоят рядами автомашины, занимает свое место.
На свету, в распахнутых настежь дверях караульного помещения, на миг вырисовывается четко чернеющая фигура шофера, он, отряхнув мундир, похлопав себя ладонями, исчезает. Дверь затворяется.
Опять тихо.
Ребята осторожно двинулись вперед.
Кириллов застыл, прижавшись к кузову крайней машины. Напротив, через проход, притаился Василий Ермаков. Его пальцы до белизны сжимают гофрированную рукоятку трофейной финки.
Бесшумно прополз под брюхом автомобиля Юра Кушнеров, осторожно положил на дорожку, протоптанную часовым, кирпич и затих, ощущая поверхность бочки, от которой исходил крепкий специфический дух бензина.
Охранник шагает лениво, еле переставляя полупудовые сапожищи.
— Ах, чтоб тебя!.. — чертыхается он, споткнувшись о кирпич, и, сдавленно охнув, падает.
Поджигая бикфордовы шнуры, ребята торопливо раскладывают толовые шашки на ближайшие бочки с горючим, оставляют их на капотах грузовиков,, на радиаторах.
— Все! Отходим!
Они перелезают через раздвинутую колючую проволоку и бросаются к разрушенному бомбежкой формовочному цеху в центре кирпичного завода.
Грохочет первый взрыв — сработали «дровишки»! В дыму и огне мечутся фигуры полураздетых шоферов-немцев и перепуганных полицаев.
Бух, бух, бух! — одна за другой мощно рвутся емкости с горючим. Бензин горит как-то неестественно, невероятно ярко, высокие сполохи пламени лижут угольную черноту неба, распаляясь от этого, кажется, еще больше.
Плавится от жара почва, вспыхивает оттаявшая и высохшая в несколько секунд трава.
Пожар стремительно охватывает всю территорию базы.
— Ребята, надо уходить! За мной!
Лишних приказаний не требуется: все бегут без остановок, без оглядки, хотя уже задыхаются от настигающего их дыма.
Это гораздо позже, в безопасности, когда улягутся тревоги и волнения, они будут, перебивая друг друга, дотошно припоминать все перипетии происшествия: кто куда бежал, как шел часовой, как рвануло, а сейчас для них главное — оказаться как можно дальше от пожара, откуда уже доносятся отчаянные крики и беспорядочная стрельба преследователей.
