Подпольная комсомольская организация к началу января 1942 года имела разветвленную сеть связей с партизанскими отрядами, охватывающую весь район.
«Ураган», которым командовал Александр Трофимович Калугин, имел своих связников — Лену Киселеву и Марию Громову. Базовая стоянка отряда расположилась на подступах к Дорогобужу и выходила на деревни Полибипо, Митюшино, Холомец, Никулино.
В северном направлении действовал отряд Александра Ильича Новикова, поддерживавший контакт с подпольем через Олю Тимощеикову. Эта девушка также постоянно доставляла информацию о дислокации фашистских войск и в небольшую партизанскую группу, действовавшую в деревне Егорьево.
Партизанский отряд Василия Ивановича Гудимова укрепил связь с Дорогобужем через Юру Куншерова.
В южной части района в деревне Бражиио отряд «Чайка» (командир Михаил Гостевских) получал информацию от Володи Иванова.
Партизанское движение приобретало массовый характер.
Появились немногочисленные, но обладающие прекрасной маневренностью партизанские группы, действовавшие к западу по Старой Смоленской дороге.
Был создай также отряд народных мстителей. Этот отряд контролировал движение немецких частей по большаку, ведущему в город Ярцево: партизаны устраивали короткие набеги на дорогу, уничтожая отдельные автомашины, мотоциклы, минировали основные участки дороги...
Партизаны держали фашистов в непреходящем напряжении и страхе.
С каждым днем деятельность партизанских отрядов становилась все более дерзкой, бесстрашной.
Музе Ивановой удалось выкрасть в комендатуре, где ее попросили перевести на русский язык несколько приказов коменданта, обращенных к полицаям и населению города, один экземпляр циркуляра, выпущенного хозяйственным штабом германского командования на востоке. Первый пункт этого документа гласил:
«На тяжелых строительных работах и в прочих трудоемких занятиях следует использовать шире и активней дешевую, практически даровую, рабочую силу гражданского населения оккупированных территорий.
Из тех же соображений, а также заботясь о безопасности германских солдат, названное население настоятельно рекомендуется привлекать к работам по разминированию минных полей и прочих участков территории, где могут находиться мины».
По второму пункту циркуляра значилось, что жителей оккупированных населенных пунктов следует также использовать на рытье окопов, возведении оборонных укреплений в горном деле, дорожном строительстве, сельском хозяйстве, военной промышленности, а также в бытовом обслуживании немецких частей, в сапожных и пошивочных мастерских, парикмахерских, ремонтных мастерских разного профиля и так далее.
Циркуляром предусматривалась также организация «специальных команд для срочных непредвиденных работ». Ведь надо было кому-то и убирать трупы, дезинфицировать помещения, чистить канализацию, убирать мусор.
Заканчивался этот циничный документ словами:
«При применении мер поддержания порядка решающим соображением являются быстрота и строгость в обращении. Должны применяться лишь следующие виды наказания к непокорным и ослушавшимся: лишение питания и смертная казнь (без промежуточных степеней наказания)».
Этот циркуляр был зачитан на собрании подпольщиков и вызвал всеобщее возмущение: фашистские подонки желали руками советских людей приблизить собственный триумф.
— Этот, с позволения сказать, документ нужно как можно быстрее размножить и распространить в городе! — говорил Пчелин. — Пусть люди знают, какие «блага» несет им германская «цивилизация»! Всем взяться с завтрашнего дня за переписку! Оля, у тебя копирка еще осталась?
— Нет, Николай Федорович, — ответила удрученно Тимощеикова, — совсем истерлась уже.
— Думаю, нам придется опять обращаться к помощи Музы, пусть достанет в комендатуре хотя бы десять-двадцать листков копировальной бумаги.
— Я попробую, — вздохнула Иванова, — и так на меня писарь косится, наверно, заметил в прошлый раз недостачу: я взяла ведь около сорока листов. Но, я понимаю, надо так надо.
— Ты все же осторожнее, — озабоченно взглянул на девушку Дмитрий Кириллов, — для тебя найдутся дела и поважнее, чем кража копирки.
— Как ты не понимаешь, Митя, сейчас главное — размножить эту бумагу! — яростно кинулся в разговор Володя Иванов. — Они, подлецы, думают, что им все сойдет с рук, прикажут — и люди покорно поплетутся на эти их гнусные работы! А если вызвать в народе гнев, возмущение, то никто и не подчинится фашистским приказам, ясно?!
— Вы оба правы, угомонитесь! — строго оборвал их Пчелин. — Будем переписывать пока, а Музе действительно не стоит рисковать, если выпадет благоприятный момент — возьмет, нет — лучше не подставлять себя под удар...
— Как успехи? — в комнату, где сидели за столом девушки, вошел Пчелин.
— Сто двенадцать штук есть уже, — дуя на опухшие от работы пальцы, ответила Муза.
Пчелин взял карандаш, придвинул к себе вырванную из тетрадки страницу в косую полоску, вывел первую фразу:
«Товарищи! Знайте правду о намерениях фашистов!»
Гена Кириллов и Федя Савин бежали по улице Ленина, хохоча и толкаясь. То и дело они, сцепившись, валились в сугробы, шутливо стараясь побороть друг друга, пыхтя и хлюпая носами. Наконец победивший вытаски-вал побежденного из снежного завала, и, раскрасневшиеся, с весело поблескивающими глазами, ребята мчались дальше.
Однако друзья не просто баловались, они выполняли очередное задание Сергея Иванова — не пропуская ни одного подвала, подворотни, сараюшки, обшаривали каждый закоулок, каждую кучу хлама, отыскивая чудом уцелевшее оружие. Сегодня они уже обнаружили в центре города в одном подвале ящик с пулеметными лентами и четыре советские каски...
Подростки миновали Никольскую церковь.
Из-за поворота показался патруль. Немцы были чем-то возбуждены, громко и зло переговаривались.
— Слушай, давай скроемся, а? — нахмурился Генка. — Какие-то они очень уж бешеные, словно вожжа под хвост попала... На всякий случай, как ты считаешь?
Федя возражать не стал. Мальчишки нырнули в ближайшую коробку сгоревшей школы. Увидев перед собой полуобвалившийся вход с оторванной дверью, кинулись туда. Там, под землей, стояла невыносимая вонь, что-то определенно гнило, распространяя удушливый запах нашатыря, смешанного с терпкими ароматами выгребной ямы.
Спотыкаясь в темноте, они прошли несколько подвальных отсеков. В последнем, тупиковом, где запах усилился настолько, что у Феди разболелась голова, они рассмотрели в углу что-то громоздкое, накрытое, как выяснилось на ощупь, несколькими слоями брезента.
— Станок какой-то, — удивленно пробормотал Федя, продолжая обследовать наугад находку.
— Фонарик включи, — посоветовал ему Гена.
— А если патруль за нами идет?
Они прислушались.
— Да нет, тихо вроде... — решился Гена, — включай!
Они быстро сняли со станка несколько кирпичин, удерживавших брезент, и отодрали угол упаковки.
— Ящик, — Федя оглянулся, — подыщи палку потолще, попробуем поддеть крышку.
В загадочном ящике лежали аккуратно упакованные плитки с вытисненной на них азбукой.
— Железный букварь, — улыбнулся Гена.
— Надо Сергею рассказать, — решил рассудительный Федя, — заваливай обратно!
— Его сейчас не найти, — не согласился Гена, — пойдем к брату моему, ему тоже можно довериться...
Пчелин лежал на войлочной подстилке под трактором, наружу торчали только его ноги в латаных валенках. Он скрежетал гаечным ключом, отвинчивая заржавевшие гайки, и тихо насвистывал.
— Кончай дурацкие шуточки! — крикнул он из-под тракторного брюха, когда кто-то, невидимый ему, постучал по подошвам его неказистой обувки.
— Вылазь, мастер! Перекур!
Выбравшись из-под машины, Николай глянул было рассерженным взглядом на Дмитрия Кириллова и хотел сказать ему что-то резкое, но, увидев его сияющее лицо, осекся.
— Что там у тебя? — Пчелин с наслаждением распрямил затекшую спину и достал из кармана кисет с махоркой.
— Коля, парни типографию нашли!
Николай поперхнулся махорочным дымом, закашлялся.
— Ч-черт! Какую типографию? Откуда? Она же сгорела?..
— Здание сгорело, а станок и шрифты кто-то спрятал в подвале на улице Ленина! Вот повезло, да?!
— А может, ошибка? Откуда мальчишкам знать, что это такое, как она выглядит?
— Они мне все подробно описали. Все точно, Коля! До войны у нас выходила районная газета, мне приходилось бывать и в редакции, и в типографии — когда еще учился в школе механизаторов, а позднее пописывал различные заметки об уборочной, о подготовке к посевной, о недостатках в работе совхозного хозяйства. В общем, считался селькором. Так что уж мне-то известно, как выглядит станок типографский!..
— А редактор газеты сейчас в городе?
— Нет, где-то в партизанах...
— Та-ак, — протянул в задумчивости Пчелин, — ладно, иди, а то вон Кузьмич уже в нашу сторону косится. Вечером обсудим эту новость.
— Ага, — кивнул Митя, — а ты здорово наловчился: настоящий механизатор.
Пчелин с гордостью оглядел «свой» трактор:
— Еще бы! Кто учил?! Они засмеялись.
— Данила Сафроныч проболтался, что скоро их будут в Германию отправлять, — резко оборвал смех Пчелин,— а нам в мастерские для ремонта другие доставят, те, которые сейчас заброшенные на дальних выгонах стоят. Он назвал два пункта: за деревней Мамырино и где-то около Пушкаревского сада, якобы оттуда подтянут тракторы...
— Можно сказать младшим, чтобы смотались, — магнето поснимали, их ведь не достать, пока немцы другие разыщут! — трубки питания оборвать можно, баки с горючим, если оно там есть, пробить, радиаторы повыворачивать. Это в их силах.
— Можно, — согласился Пчелин.
— Кириллов, почему не работаешь? — издалека окликнул недовольным голосом Дмитрия мастер, Кузьмич.
— А я сегодня гуляю, у Данил Сафроныча отпросился! — бойко откликнулся тот.
— Какого же ляда на территории МТС делаешь? — не отставал Кузьмич.
— Да вот у Кольки хозяйка в деревню умотала, просила ему ключи от квартиры передать!
— Передал?
— Ну! — Митя улыбнулся.
— И вали отседа!
— Слушаюсь, господин мастер! — проорал Кириллов с чуть преувеличенным подобострастием и подмигнул Николаю.
Тот фыркнул от смеха.
Редактора районной газеты, выходившей до войны в Дорогобуже, разыскала в партизанском отряде Дуся Симонова.
Он не смел верить принесенному Дусей сообщению: ведь он сам, лично, получив приказ от советского командования перед отступлением уничтожить станки и ротационные машины, проследил за тем, чтобы рабочие разобрали их, завернули в пропитанные горючим тряпки и спустили в подвал — здание подлежало полному уничтожению. Неужели все сгорело, но уцелели шрифты, валики для накатки, матрицы? Такое невероятное везение граничило с фантастикой!..
С наступлением сумерек Сережа Иванов вместе с Федей и Геной отправились за находкой.
Мальчишки бежали впереди, негромко споря, кому ехать па санках, а кому тащить. Сергей время от времени снисходительно-строго покрикивал на озорников.
Вот Федя резко дернул на себя веревку, и сидевший на салазках Гена плюхнулся в снег... Ребята хохотали. Теперь Федя встал коленками на сайки, крепко держась руками, а Генка резво помчался вперед, выкрикивая: «Лошадка мохноногая торопится, бежит!»
Скрипели полозья. Они обогнули бывшую школу механизаторов, а вернее — ее развалины, и вышли на улицу Ленина. Улица была пустынна, до комендантского часа оставалось минут сорок — сорок пять.
Курсирующий здесь обычно немецкий патруль как раз скрылся за перевалом у Никольской церкви.
Гена оглянулся и перевалился через обгоревший подоконник внутрь здания. Перепрыгивая через рухнувшие балки, груды штукатурки, дранки, он кое-как взобрался на второй этаж здания. Отсюда хорошо просматривалась улица.
А Иванов с Федей зашли от Днепра, с тыльной стороны сгоревшего здания.
Федя, отлично ориентируясь в темноте, определил нужный отсек.
Сергей засунул глубоко в рукав фуфайки фонарик, осветил мутным, рассеянным светом ящик.
Осторожно сняли кирпич, развернули брезент.
— Да, вот так штука! — восторженно причмокнул Сергей.
В ящике, кроме матриц и рассыпного шрифта, оказались увесистая пачка газетной бумаги, тушь, валики для накатки.
— Царский подарок! — не унимался радостный Сергей.
Глухо стукнул где-то неподалеку упавший кирпич.
— Тихо, патруль, — прошептал Федя, — это Геика знак дает...
Сергей мгновенно погасил фонарик. Несколько минут сидели, прижавшись спинами к стене подвала.
Сергей досадовал: уходит драгоценное время! Уж в «мертвый час» обязательно остановят!..
Патрульные приметили четко выделявшиеся на снегу следы, ведущие к окну сожженного здания.
Они подошли к амбразуре окна, жутковато чернеющей в полуразрушенной стене, посветили фонарем, приглядываясь: нет ли кого? Солдат с фонарем перегнулся через нижний край окна, но, не обнаружив ничего подозрительного, обернулся к своим, что-то прогоготал непонятное... Те засмеялись, отвечая ему так же невнятно, неразборчиво.
Фонарь, покачиваясь, разбрасывал беловатый свет, от которого поверхность снега подергивалась разноцветными искорками.
Подождав, Гена бросил вниз еще один кирпич.
Сергей торопливо принялся перекладывать в здоровенное ведро шрифт, тушь, матрицы...
Ожидание затягивалось. Пчелин, посматривая на часы, нервно ходил по комнате. Оля Тимощенкова смотрела в окно неотрывно: она уже успела возненавидеть и яркий рогатый месяц, так беспощадно-равнодушно осве-щающий окрестности, и великолепную, отсвечивающую небесным сиянием белизну снега, и, как ей казалось, необыкновенно, слишком резко сверкающие в эту тревожную ночь звезды...Кружились в воздухе легкие ажурные снежинки.
Вдруг Оля вскочила: около кургана появились две резко очерченные на бледно-матовой глади льда, занесенного поземкой, человеческие фигуры — высокая, немного покосившаяся от тяжелой ноши в правой руке, и маленькая, нахохленная.
— Их только двое, — забеспокоилась Оля, — кто-то из мальчиков отсутствует.
Дмитрий Кириллов встал, как бы растерявшись: неужели с Генкой беда?
Тихо ойкнула дверь, впуская облака пара, вошел, отряхиваясь, Гена Кириллов.
— Ты почему один? — бросились к нему все.
— Я шел последним, после того, как Сергей и Федька уже порядочно отдалились. А тут снова патруль. Пришлось переждать, оббежать кругом, вокруг комендатуры. И — сюда.
Пока Гена раздевался, запутавшись во влажном от растаявшего снега шарфе, подоспели и Сергей со своим младшим помощником.
— Ну, слава богу, пронесло! — вздохнула Оля. — Все живы-здоровы!
Пчелин молчал, но было видно, что он тоже безмерно рад удаче товарищей.
Иванов выложил добытые сокровища: для подпольщиков все эти железки, валики, невысокого качества бумага, обыкновенная черная тушь в стандартных баночках были действительно дороже всех сокровищ на свете! Теперь они могли наладить выпуск листовок и прокламаций не кустарным методом, а на хорошей технической основе.
В обмерзшее стекло окна трижды стукнула чья-то осторожная рука.
— Выгляни, — кивнул Пчелин Ольге, доставая пистолет.
— Мужик какой-то незнакомый, — она вопросительно посмотрела на командира.
— Впусти, — Пчелин быстро метнулся ко входу, встал за дверью.
То же самое сделал и Дмитрий.
Ольга открыла, стараясь не очень распахивать дверь, якобы боясь заморозить избу.
— Добрый вечер, хозяйка, — приветствовал ее низенький мужичок в простоватой ушанке, какие носят крестьяне. — У вас банька-то исправна?
— Исправна, — Оля посветлела, — только дров нет. Заходите, пожалуйста, товарищ.
Ребята радостно засуетились перед долгожданным гостем.
— Э нет, — поглаживая трехцветную — рыжую с седыми и черными прожилками бороду, остановил их он, — сначала давайте поглядим, что вы тут приобрели, какую такую типографию!
Оля приподняла платок, накинутый впопыхах несколько минут назад на «типографию».
— Эх ты, молодцы какие! — не удержался от похвалы мужчина, любовно поглаживая металлические части. — Соберем, соберем ее, родимую! Поработает она у нас, матушка... Где держать-то собираетесь? — поднял он на Пчелина стального цвета взор, как будто в зрачках отразился синевато-серый отсвет матрицы, которую он держал в руках.
— Завтра перенесем в баню, есть у нас такая: хорошее место, проверенное. Комар носа не подточит. Поможете собрать?
— А то как же! — Редактор бережно положил матрицу на стол, отодвинул в кучу, к остальному.
— Значит, договорились. Завтра же и начнем печатать. Текст есть.
Николай встал:
— Ночевать будете здесь. Мы пришлем за вами кого-нибудь из наших. Отдыхайте.
За оказание помощи подполью пионеры Гена Кириллов и Федя Савин были приняты в его ряды.
Первая напечатанная крупным шрифтом листовка выглядела так:
«Смерть немецким оккупантам! Жители города Дорогобужа! Юноши и девушки! Не давайте пощады врагам и их пособникам — предателям русского народа!»
Листовки распространялись как в городе, так и по дорогам, на выходе из города. В них молодежь и комсомольцев призывали не ходить на работы, уничтожать технику, портить дороги, помогать партизанам.
Однако фашисты также не бездействовали: появления в городе листовок, не написанных кое-как от руки, полудетским почерком, а отпечатанных на типографском станке, свидетельствовало лишний раз о том, что у них под самым носом действует хорошо организованное, сплоченное, надежно законспирированное подполье.
На жителей города обрушились новые облавы, людей арестовывали по малейшему подозрению, зачастую и вовсе без повода и безжалостно мучили, пытали, убивали...
Но, несмотря на чинимые гестаповцами и полицаями расправы, люди продолжали читать и хранить заветные листочки с напечатанными на них бесстрашными словами, передавать их друг другу, обсуждать и радоваться тому, что народ не сдался, не сломлен, что действует — и активно действует! — подполье.
Обильные, безостановочные снегопады удивляли дал{е старожилов. Дома были завалены снегом чуть ли не по самые наличники, деревья чернеющими букетами крон торчали из огромных снеговых кульков, обернувших ях выше середины ствола, дороги занесло плотным снеговым пухом — не проехать, не пройти, — организованные фашистами отряды машин по снегоочистке дорог не успевали сгребать на обочины плотные снежные увалы...
Лишь после Нового года зима дала передышку, словно устала присыпать все на земле крупными белыми хлопьями.
Зато грянули знаменитые крещенские морозы. В свежем, даже вроде бы похрустывающем воздухе на фоне ясного неба тянулся дым из труб домов, покачиваясь медленно из стороны в сторону.
Фашисты старались поменьше выходить из натопленных жилищ, посылая вместо себя куда только можно «мелюзгу» — полицаев.
Полицаи отбрехивались да огрызались, но службу все нее несли, как умели: собирали по городу разбросанные там и сям листовки, трясли неповинных старух и женщин, пытаясь дознаться, известны ли им «большевистские паскудники», исправно грабили, делясь с немцами.
И все же следующая листовка заставила выползти на мороз из нагретых убежищ и самих немцев. В ней говорилось о контрнаступлении советских войск под Москвой.
Наши войска, гласила она, разгромили на главном стратегическом направлении 3-ю и 4-ю танковые дивизии группы армий «Центр». Мертвой сталью, никогда уже не способной причинить вред Красной Армии, стали тапки 2-й танковой армии генерала Гудериана под Тулой.
Освобождены десятки подмосковных городов.
«Миф о непобедимости армии рейха разваливается, — писалось в листовке в заключение. — Советские войска стремительно наступают! Товарищи! Будем достойны тех, кто сражается сейчас на фронте за освобождение пас с вами от фашистского ига! Смерть оккупантам!»
Повальные обыски и аресты, проведенные гитлеровцами в короткий срок, ничего не дали. Однако подпольщики чувствовали, как с каждым днем усиливается ненависть фашистов к тем, кто осмеливается буквально у них на глазах печатать и распространять дерзкие листовки, совершать диверсии.
Немцы явно что-то замышляли: в Дорогобуж стали прибывать новые части, пополнившие стоявший в городе гарнизон.
Выяснить планы противника было поручено Музе Ивановой.
Никогда еще не испытывала Муза такого отвращения, усталости и ненависти одновременно, как в этот вечер. Ей тошно было смотреть на стоявшие перед нею тарелки и блюдца с закусками, на маслено поблескивающую бутылку со шнапсом. «Ненавижу, — думала она, — ненавижу, ненавижу...» — и так без конца, в бесплодном усилии вложить в этот, как оказалось, невыразительный глагол мучившие ее чувства. Нет, то, что она ощущала, глядя на сидящих за этим столом, было гораздо яростнее, стихийнее, сильнее, чем это бледное слово, обозначающее одно из самых крайних проявлений человеческих эмоций!
Она была близка к срыву, к утере контроля над собой, когда человек, не видя и не слыша никого и ничего вокруг, не видя и не слыша даже себя, выкрикивает бессвязные, бешеные фразы, которыми пытается выплеснуть накопившееся внутри.
Она наклонила голову, на мгновение расслабив мускулы лица, дав им на одно лишь мгновение принять неудержимо рвавшееся наружу выражение — ненависти, гадливости, гнева, — и тут же с облегчением подняла голову, взглянула на развалившегося на стуле напротив «Гуся», как она про себя называла немецкого офицера с длинной шеей, лишенной совершенно кадыка.
— Налейте мне, пожалуйста, вишневого ликеру, дорогой Карл. Германия производит великолепные ликеры, я обожаю их! Французские вина по сравнению с натуральными немецкими ликерами просто крашеная бурда.
Вам приходилось бывать в Париже? Ах, я так хотела бы побывать в Париже.
Польщенный Карл начал долго и скучно, спьяну путаясь во французских названиях провинций и городов, рассказывать о своей французской одиссее.
— Но самое интересное, Музхен, это вовсе не Париж. Вот крошечные периферийные фермы — настоящий рай! Виноградники, виноградники — сколько видит глаз, до самого горизонта! А девушки? Это вам не костлявые, размалеванные парижанки в черных чулках, с плоской грудью, нахальные! Нет, о нет... Скромные провинциалочки мне больше по вкусу: румянец во всю щеку, губки пунцовые, бедра — уф! И главное, они обожают немецких парней.
Карл расплывался в умильной улыбке, облажавшей мелкие острые зубы, глаза его похотливо елозили по фигуре Музы.
— Оставьте, Карл! — недовольно отмахнулась от его болтовни Муза, внутренне сжимаясь. — Вы, мне кажется, слишком много выпили.
— Я еще вполне трезв! Я полон энергии!..
— Я? — Он ударил себя в грудь кулаком.
Девушка томно обернулась к сидящему в кресле эсэсовцу, который наблюдал за происходящим.
— Вернер, я вижу, вы интеллигентный человек, будьте любезны проводить меня домой, я устала и чувствую сильную головную боль.
Эсэсовец так же молча поднялся с кресла и застыл в выжидательной позе,
— Прощайте, господа, — с хорошо разыгранным милым небрежением помахала остающимся Муза, — до завтра!
— Как, фройляйн нас покидает? Очень жаль!
— Ауф видерзееп, Музхен! — обдавая девушку зловонным перегаром, Карл чмокнул ее в щеку.
Муза сдерживалась из последних сил. Нечаянным для постороннего взгляда жестом она отерла лицо...
Сопровождающий ее эсэсовец уже па тянул кожаное пальто с меховым подбоем. Он галантно предложил ей согнутую в локте руку.
Одарив кавалера благодарным взглядом, Муза сошла по ступенькам крыльца. В лицо ей ударило очищающим морозным воздухом. Она затянула вдох, как курильщик, делающий первую затяжку сигаретой после вынужден-ного длительного перерыва.
Вернер вдруг ударился в сентиментальные воспоминания о своей родине, о своих близких.
— Я родился и прожил большую часть жизни в городке Грейфсвальде... Это замечательно красивый город! Очень культурный, кругом асфальт, чистота, плодовые сады высажены ровными линиями, вдоль обочин дорог также растут ухоженные декоративные деревья... Каждое лето мы с Эльзой, моей женой, ездили к Балтийскому морю. Вы видели когда-нибудь Балтийское море? — наклонился он к спутнице.
— К сожалению, у меня не было такой возможности... При Советах приходилось много трудиться, на отдых оставалось мало времени, — огорченно скривилась Муза.
— О, я понимаю. Я очень сочувствую вам, — Вернер поцеловал ей холодную руку, на которую она в этот момент натягивала варежку. — Если война закончится быстро, вы сможете скоро увидеть зеленые волны Балтики. Они неописуемы!
— А чем славен ваш город? — спросила Муза, перебивая его.
— Ну, разные исторические достопримечательности... Но главное, — он заметно оживился, — главное — у нас производят великолепное пиво, не уступающее, а возможно, и превосходящее по качествам штральзундское!
— Никогда мне не попробовать этого чудесного напитка! — с грустью произнесла Муза, мысленно посылая к черту и «чудесное» пиво, и этого пивного патриота великой Германии.
— Я уверен, что это произойдет, — с некоторой даже театральной торжественностью провозгласил Вернер, — как только мы разобьем большевиков...
— Ах, не говорите мне о них! Я их просто терпеть не могу! — нервно дернулась Муза. — Здесь, в нашем городе, творится бог знает что, какие-то листовки, какая-то смута... Ужас, ужас!
— Успокойтесь, фройляйн, — поглаживая ее локоть, внушал эсэсовец. — Мы прибыли сюда с карательным отрядом СД для усмирения населения и проведения операции по уничтожению пресловутых партизан! Нам будут помогать подразделения заградительного полка СС. Скоро мы переловим и, перестреляем этих негодяев, и в вашем городе установится порядок и спокойствие. А ваш город очарователен! Вы любите его?
— Конечно. Но здесь теперь так тревожно... — Муза сжала виски, словно у нее болела голова. — Ну вот мы и пришли. Я так благодарна вам за сделанное одолжение! Спасибо, что проводили меня, с вами было так спо-койно идти, беседовать...
— Что вы, какое одолжение, я сам получил удовольствие от прогулки с вами! — расшаркивался провожатый.
— Спокойной ночи, Вернер, — кокетливо взглянула на него Муза, — встретимся завтра.
— До свидания, милая фройляйн, — покладисто кивнул обнадеженный ее спутник: завтра так завтра, все равно он видит, что нравится этой хорошенькой русской. Пусть завтра, но они еще увидятся, никуда она не де-нется...
Мимо беседующих прошла, брезгливо стараясь не задеть их, женщина с изможденным, бледным лицом. Муза вдруг услышала, как она тихо прошептала:
— Шлюха фашистская...
Девушка вздрогнула. «И это уже не в первый раз обо мне так, — внутренне застонала она, — зачем же?! Обидно, ах, как обидно! Ведь это же все ради таких, как она...»
Резко повернувшись, она ушла в дом.
Вернер, постояв немного в нерешительности, тоже по* тащился по улице — обратно, к друзьям из карательного отряда СД...
Глухо позвякивали разводные ключи, отвертки, рашпили и другие нехитрые инструменты, которые хозяин заботливо укладывал в холщовую рабочую сумку. Руки повиновались плохо: обветренные, растрескавшиеся на январском морозе, с въевшимися в кожу разводами солярки, с обломанными ногтями...
Бондаренко свернул сумку, застегнул ее, вытер руки об ободранные ватные штаны. Рабочий день закончен. Давно уж стемнело. Теперь можно и домой...
— Отшабашнл, тезка? — вытирая ветошью такие же, как и у Бондаренко, огромные натруженные кисти рук, подошел к нему Пчелин.
— Я не шабашу, а работаю. На совесть работаю, — недружелюбно прищурился Бондаренко.
Пчелин будто и не заметил его тона, явно означавшего; «Чего лезешь, куда не просят?»
— Тебе куда идти?
— На Свердлова, а что?
— И мне в ту степь! Айда, провожу.
— А я не девка, чтоб меня провожали.
— Значит, говоришь, работаешь на совесть? — спросил у попутчика Пчелин, когда они вышли за ворота машинно-тракторной станции.
Бондаренко угрюмо молчал.
Однако, несмотря на его враждебность, замкнутость, что-то нравилось Николаю в этом человеке, какая-то основательность во всех начинаниях, в самых мелких делах, мужская спокойная повадка, да и сама молчаливость...
— А на немцев не тошно работать? — Пчелин сбоку заглянул в лицо Бондаренко.
— А ты сам что же, на тракторах цветы рисуешь, что ли? — с неожиданной ехидной яростью отрезал в ответ тот.
Пчелин невесело улыбнулся:
— Да нет, чиню, как и ты. Для великой Германии стараюсь... Скоро будут наши ХТЗ отправлять в Дойчланд, слыхал?
— Слыхал. Ну и что? — снег натужно, с оттяжкой скрипел и сжимался под нелегкой поступью Николая Васильевича.
— А то, что этого допускать нельзя! — с предельной серьезностью отчетливо произнес Пчелин. — И ты мне кажешься мужиком стоящим, на которого можно положиться.
Бондаренко остановился.
— А ты мне нет! На провокатора смахиваешь больно, усек? Прощевай. — Он свернул в ближайший проулок. Пчелин с досады сдавленно ругнулся. Вот так так! За провокатора принял... А в общем, оно и правильно, теперь время такое — никому доверять нельзя. Надо этого Бондаренко с подпольем свести поближе — тогда небось убедится, что я не холуй немецкий... А мужик того стоит, чтобы рискнуть, раскрыться чуть-чуть перед ним: хороший мужик, надежный! Отличный будет подпольщик.
Николай Васильевич действительно оказался незаменимым помощником. Это был прирожденный разведчик, обладавший отличным чутьем, великолепной выдержкой, хладнокровием, особой какой-то силой.
После того как Пчелин, посоветовавшись с товарищами, пригласил Бондаренко на очередное собрание подпольщиков, проходивших, несмотря ни на что, регулярно, два раза в месяц, Николай Васильевич стал одним из самых полезных, преданных делу членов организации.
Он же и предложил сам для себя испытательную операцию, после успешного завершения которой подпольщики могли бы с полным правом принять его в свои ряды. Как полагается, с клятвой.
Бондаренко обстоятельно объяснил комсомольцам план операции по взятию «языка» с целью выведать у того, какие новые части продолжают прибывать в Дорогобуж, их намерения, сроки действий...
Местом для проведения этой акции была избрана дорога из железнодорожного поселка Сафоново, расположенного на линии Москва — Минск, в Дорогобуж, по которой и двигались в основном гитлеровские части.
...Сильно вьюжило, уже в двух шагах не было видно ни зги. Бондаренко, ставя лыжи «елочкой», поднимался на Пожарную гору, чтобы, спустившись по противоположному ее склону, добраться до поселка Сафоново. Пурга вертела из снега широкие хлесткие ленты, то закручивала, то раскручивала их, словно кучер, поигрывающий огромным бичом, а то вдруг рассыпала снежный столб, только что бешено вращавшийся, в колючую пыль, швыряла ее во все стороны, рассвирепев...
«Это ничего, — успокаивал сам себя Бондаренко, — самая что ни на есть подходящая погодка для разведчика! Никакая любопытная зараза на пути не повстречается, да и патрули по теплым печкам забились... Хотя, с другого конца, оно и плохо: где ж я немца достану, если его в такую завируху и веником из теплой хаты не выгнать!»
Преодолев перевал, Бондаренко, пошел легче: лыжи заскользили быстрее, очевидно, он набрел на лыжню, занесенную нынче поземкой.
«Вот и ладненько, — подумал он, — теперь бы не соскочить со следа. Пустить лыжи на самотек, пускай едут, куда ведет! Все одно к деревне выведет кривая, это уж как пить дать».
Он подбил лыжной палкой меховой козырек шапки, приободрился.
«Ребята рассказывали, что деревня Василисино названа в честь сычевской тетки Василисы, которая в войну двенадцатого года партизанила в этих краях со своим отрядом. Героиня была! А нынче я тут по немцу про-мышляю, вишь ты...»
Бондаренко подкатил уже к крайним домам деревни. Возле одного из них темнел сквозь сумятицу метели черный короб крытого немецкого фургона — в таких фашисты обычно перевозили солдат.
«Тут-то я и засяду, — решил Бондаренко, — небось по нужде выйдет кто-нибудь... Ишь вояки, даже охраны не выставили, то ли не боятся никого, храбрецы-ы, а то ли мерзнут просто. Скорее все ж из-за погоды», — пришел он к верному выводу.
Из дома через занавешенное чем-то подслеповатое окошко едва-едва пробивался свет.
Разведчик снял лыжи, перемахнул через плетень, озираясь, подошел к крыльцу и, присев, затаился рядом с ним.
Ждать пришлось долго.
Бондаренко окоченел, но двигаться не решался: а ну как раз выйдет фриц, переполоху не оберешься и дело завалишь! А на него хлопцы надеются...
Часы, одолженные «тезке» для операции Пчелиным, показывали уже без пяти два.
И тут-то дверь нерешительно приоткрылась, выпуская в метель какую-то бесформенную, как почудилось Бондаренко, фигуру. Но, приглядевшись, он сообразил, что на немце просто наверчено поверх шинели толстое стеганое одеяло, огромным узлом завязанное под подбородком.
Бондаренко даже ухмыльнулся непроизвольно: вот мерзляки!
Фигура скрючилась, явно отыскивая в складках своего забавного одеяния ширинку.
Бондаренко, почти не таясь, приблизился к копошившемуся фашисту и нанес ему сокрушительный удар по затылку. Тот рухнул сразу же, как колода, ничком. Кляп засунуть ему в пасть никак не удавалось: Николай Васильевич даже вспотел, пока возился. Однако смекнул — разжал зубы все еще лежащего без сознания солдата ножом, затолкал заранее приготовленную тряпку. «Теперь хорошо», — сказал ему или, может, себе Бондаренко и принялся скручивать пленнику за спиной руки. Одеяло мешало. Он сорвал этот теплый покров с тела немца, откинул в сторону машины, связал, переворачивая, как мешок, свою добычу.
На все ушло минут пятнадцать.
Без одеяла солдат оказался довольно легким, так, по крайней мере, показалось поначалу.
Но уже через несколько километров он почувствовал, что запыхался, рубашка прилипала к телу. Лыжи вязли в рыхлом снегу, как в болоте...
«Тяжелый, мерзавец, — отфыркивался Бондаренко на очередном коротком привале». Бондаренко устал, но до города оставалось уже не так далеко.
«Может, похлопать его по морде, привести в сознание и — пускай топает на своих двоих?! Тащи еще его, какой барии выискался. А я вроде ослика...»
Несколько раз он, не скупясь, хлестанул фашиста по щекам.
Тот дернулся, замычал, с ужасом глядя па страшно-бородого Бондаренко: «Партизанен, капут!..» — можно было прочесть в его безумном взгляде.
«Не бойся, дурак, — ворчал Николай Васильевич, похлопывая «языка» по спине, — шагай рядом, до того куста, там я лыжи спрячу... Я очень рад, что ты, «язык», со страху язык не проглотил и не откусил. А что в штаны наклал — то не страшно, вытряхнешь и будешь опять Как огурчик...»
Кроме того, что приведенный Николаем Васильевичем Бондаренко «язык» подтвердил факты, добытые ранее Музой, он еще и выложил много нового. Сведения были особой ценности: воинское подразделение, из которого Бондаренко так ловко «изъял» его особу, состояло из двух рот белофиннов и следовало в Дорогобужский гарнизон, в котором формировались спецчасти по ликвидации партизан в округе. Основные силы должны были прибыть не позже послезавтра. Значит, широкоохватных действий против партизанских группировок следовало ожидать дня через три-четыре...
— Ну, Николай Васильевич, — потер руки Пчелин, — вот теперь ты поработал действительно па совесть: помнишь наш первый разговор, а?
Они понимающе перемигнулись.
— Большое тебе спасибо не только от меня, но и от всех партизан, воюющих в окрестных лесах! Ты, получается, отвел от них беду. Вот так. Знаешь поговорку: кто предупрежден, тот вооружен? Наша с ребятами задача — предупредить партизан. А ты отдыхай, заслужил.
— Немца-то аккуратно приберите, — оглянулся с порога Бондаренко, — чтоб никаких следов...
— Не переживай за своего приятеля, — кивнул ему Пчелин, — все будет как надо.
29 января 1942 года фашисты объявили об обязательной регистрации всех мужчин и подростков.
В этот же день в Дорогобуж пришла Мария Громова, принесла приказ командования партизанского отряда «Ураган» передать склад с оружием во рву Шебаново представителям отряда «Чайка», которым командовал лейтенант Михаил Гостевских.
Отряд Гостевских разрастался, испытывая недостаток в вооружении. «Чайка» контролировала большак, ведущий на юг от Дорогобужа, по этой дороге фашисты переправляли из Бражиио перемолотое на тамошней мельни-це зерно, которое затем вывозилось в Сафоново, на железную дорогу.
Помощь партизанам была оказана незамедлительно: тайник с оружием был передан на второй день после получения приказа.
Командир отряда «Ураган» Калугин Александр Трофимович предложил всем мужчинам из подпольной организации и «урагановцам» явиться в деревню Митюшино. чтобы избежать ненужных жертв.
Предписывалось всем, кому по каким-либо причинам нельзя оставаться в городе, прибыть на явочный пункт на реке Осьме, за Горбатым мостом, как продолжали по привычке называть ребята то, что мостом давно уже не было...
Как ни старался, как ни пыхтел Капранов, выучить хотя бы несколько немецких фраз ему не удавалось, уж не говоря о том, чтобы хоть немного поднатаскаться в понимании речи начальства. Яшка, бедный, бывало, весь потом изойдет, так и норовит в самое горло, кажется, господину коменданту влезть, чтобы разобрать, чего он там лопочет, — и ну никак! Яшка и словарик откуда-то выкопал, рылся в нем, изучал, но больно уж непонятно написано! Мудреная паука!
Едва заслыша громкий немецкий говор, магически воздействовавший на него, Капранов вскочил с постели, подбежал к окну: мимо проносились крытые грузовики, полнехоньки солдатами в жабьей форме! Двое офицеров, стоя под самыми Яншиными окнами, громко и возбужденно разговаривали — обсуждали прибытие в город новых немецких частей.
— Слава богу! — перекрестился Лешак, впопыхах натягивая штаны. — Теперь точно уж господам партизанам конец! Верка, где мой картуз?
— Где кинул, там и лежит, — откликнулась из кухни жена.
— Я ухожу! — сообщил невидимой Верке Капранов. — К вечеру мне свинины натуши, поняла?
— Поняла, — лениво ответила она, — принеси мне шальку потеплее, если где твои оглоеды подцепят. Мерзну я! — Зевок прервал ее жалобу. Верка тоже только-только встала с пухлой постели, щедро заваленной подушками и перинами, которые ее любящий муженек собирал, почитай, по всему Дорогобужу.
- Ладно, — уже с порога пообещал Яшка.
Помещение комендатуры было битком набито прибывшими офицерами. Все чего-то издали, переминаясь с ноги на ногу, беседовали вполголоса...
Наконец адъютант пригласил всю ораву в кабинет к Дортмюллеру. Вошел и Капранов, прячась за чужие спины. Эти холеные германские господа, безусловно, никак не чувствовали, что Яшка — свой. Точно так же чужим, отвергнутым и от «господ большевиков», как он их называл, и от господ фашистов, ощущал себя и сам предатель. Такова участь всех перевертышей — быть чужими для всех: для тех, кого они предали и продали, и для тех, кто купил их самих.
Комендант все же приметил трущегося у стены бургомистра.
— Подойдите, Капранов, — повелительно обратился он к начавшему нервно подрагивать Лешаку.
Яшка приблизился, прижимая к груди свой картуз.
— Ставлю вас в известность, что вчера с пути следования пропал немецкий офицер. Он вышел ночью на улицу, очевидно, в туалет, — комендант выговорил последнее слово чуть слышно. Лешак испугался еще пуще: в обычном, нормальном, так сказать, состоянии герр комендант открытым текстом произносил и намного более вульгарные, чтоб не сказать — крайне непристойные, словечки, а тут — замаперничал... О, будет сейчас ему, бедному бургомистру.
Однако от Дортмюллера только веяло ледяным холодом, он сдерживался.
— Преступник, похитивший и скорее всего убивший германского офицера, прибыл па место преступления на лыжах. Скрылся тем же способом. Что вы на это скажете?
— Скажу... что лыжи давно изъяты у населения m вашему же приказу... — замычал Яшка.
— Мои приказы плохо исполняются вами! — Чер пилышца высоко подпрыгнула от удара по столу. — 11с хотите же вы, черт подери, сказать, что эту штуку проделал немец?! Немец похитил и убил немца, а, как вам это нравится, господа? — обратился комендант уже ко всем присутствующим.
Лица офицеров грозно нахмурились: все взгляды были направлены на Капранова.
— Нет, нет, я такого не могу сказать! — испугался Яшка до дурноты. — Я найду, я разыщу тех, кто скрывает..,
— Так. Это первое, — как обычно, резко переходя от крайнего раздражения к официальной чопорности, отметил оберштурмбаннфюрер. — Второе: ужесточите систему пропусков! С нашими пропусками разгуливает по району половина партизан. Как это могло случиться. Откуда у врагов бланки комендатуры, я вас спрашиваю! Мы даем вам определенное количество бланков ежемесячно, а вы еще ни разу не предоставили нам отчет, кому они выданы и на каком основании?
— Будет отчет, — с готовностью поклонился Капранов, хотя в его «канцелярии», насколько ему это было известно, царил невероятный хаос, и как он будет составлять требуемый начальством отчет — он не имел ни малейшего представления.
— Теперь аусвайсы будут считаться действительными только если они будут написаны на особой гербовой бумаге. Тех, кто такого пропуска предъявлять не сможет, — задерживать. Всех, без исключения. Если же кто-то попытается уклониться от задержания — расстреливать на месте.
— Понял, господин комендант, — Капранов уловил, что гнев начальника утихает, и держался иемпого спокойнее.
— Полиция несет свою службу крайне неудовлетворительно, — сверкнул очками Дортмюллер, — ее следует материально заинтересовать, поощрить. Я приказываю, за каждого арестованного коммуниста или партизана выдавать дополнительное вознаграждение марками или натурой, по желанию.
— Это как же — натурой? — поинтересовался бургомистр.
— Ну, барахлом, дурак, — опять взорвался комендант, — или там корову можем дать из колхозного хозяйства, пусть жрут! Шнапсу!
— А-а, понял, понял, — помахал руками Капранов, — это вы хорошо придумали, очень хорошо...
— Теперь выйди, подожди в коридоре. Тебя еще позовут.
Капранов шмыгнул вон из кабинета, радуясь, что дешево отделался, присел на диван, стоящий в приемной.
Приехавшие офицеры обступили стол Дортмюллера, выражая живейший интерес на физиономиях, а сам хозяин кабинета, поднявшись с кресла, водил указкой по карте оккупированного подведомственного ему района, объясняя:
— Вы призваны очистить окрестные леса от партизан, которых появилось в последнее время чрезвычайно много. Леса прямо кишат этими бандитами! Вот здесь, в восточной части, — он обрисовал участок указкой, — они базируются вокруг сел Болдино, Милоселье, Митюшино, Холомец, Купелище, Никулино.
Указка скользнула дальше:
— На юге особо активно ведут себя партизаны в районе Березовки, Бражина, Подмощья. На юго-западе они действуют около Каськова, Озерища, Фомина, Федоровки, Яковлева. На северном берегу Днепра находятся парти-занские села Белавка, Прослище, Бизюково, Ново-Михайловское. И на западе района — Хатычка, Усвятье.
Стоящий ближе всех к коменданту эсэсовский гаунттурмфюрер с гладко зализанной набок, через всю лысину, прядью сизоватых волос, не сдержавшись, воскликнул:
— Да это просто какое-то осиное гнездо!
— М-м, — Дортмюллер положил указку, сел, — похоже. Вы выразились весьма точно. И нам нужно не просто разворошить это осиное гнездо, а уничтожить его одним ударом! Вам ясно?
— Да, господин оберштурмбаннфюрер! — отчеканил эсэсовец.
Собравшиеся в кабинете офицеры одобрительно загудели.
— Можете пока разойтись, господа, — разрешил комендант, — конкретные приказания вы получите особо и в очень скором времени.
Мимо притулившегося в уголке дивана Капранова прошли, постукивая коваными сапогами, офицеры из кабинета коменданта. Никто из них не разговаривал, думая каждый о своем...
— Войдите, — кивнул Яшке адъютант.
— Я должен вас предупредить, герр Капранов, — доверительно начал Дортмюллер, едва завидев нелепую фигуру бургомистра, — что наша беседа будет конфиденциальной. Вы понимаете?
— Конечно, понимаю, — подтвердил Яшка, хотя впервые слышал такое непонятное словечко.
— Через два дня отлаженную в ремонтных мастерских партию тракторов мы будем отправлять в Германию. На вас возлагается обеспечение машин охраной, а также ответственность за благополучное прибытие их к месту погрузки на железнодорожные платформы, в Сафонове.
— Я все устрою, — поднял ладони Капранов, — не извольте беспокоиться...
— Вы все только уверяете да успокаиваете меня, — скривился комендант в пренебрежительной улыбочке, — а сами занимаетесь черт знает чем.
— На сей раз не подведу! — Яшка откланялся, действительно пылая служебным рвением и желанием исполнить волю коменданта безупречно.
Да только не раз потом пожалел он о том, что не осмелился все же узнать у начальника: что это за загадочное слово такое — «конфиденциальный»? А значило сие выражение —: никому ни гугу, секрет! О чем Лешак догадался слишком поздно...
Рабочий день был на исходе.
— Тезка, — негромко позвал Пчелин.
Бондаренко высунул голову из кабины трактора: он проверял монтаж только что перетянутого мотора.
— Сам господин бургомистр к нам пожаловали, с ревизией, должно быть, — Пчелин указал на вышагивающего с важным видом между рядами машин Лешака. За ним следовала жиденькая «свита» из полицейских.
Капранов делал вид, что осматривает машины, напуская на себя маску знатока.
— Хорошо, хорошо, — приговаривал он то и дело, попыхивая немецкой душистой сигареткой.
— Я бы хотел увидеть сельскохозяйственную технику, так сказать, в действии, на ходу, — обратился он поворотом головы к идущему рядом Даниле Сафронычу, «шефу» МТС.
— Ради бога! — хлопнул в ладоши тот. — Эй, кто там, заведите моторы!
Застукали движки, тракторы задергались, ожили.
Митя Кириллов лихо вырулил па своем «стальном коне» прямо перед носом слегка обалдевшего Капранова, закруглил вираж, эффектно выбрасывая из-под гусениц, молотивших грязно-снежную кашу, комья земли, и вернул трактор на место.
— Оч-чень даже хорошо! — остался доволен демонстрацией бургомистр. — И все так ездят?
- До единого! — горделиво кивнул Данила Сафроныч.
— Через два дня отправляем в фатерлянд, — щегольнул Яшка немецким словцом.
Эту фразу слышали стоящие неподалеку Пчелин и Бондаренко.
- Соберите рабочих и объявите всем благодарность за старание! — давал последние наказы начальнику МТС Яшка. — Да моторы укутайте, чтоб не обмерзали, хорошенько, ветоши не жалейте!
— Мы тебе укутаем, — поплевывая на самокрутку, бурчал Бондаренко, — бензину и смазочного масла не пожалеем тоже, чтобы тряпки пропитать... Жарче гореть будет.
Кириллов велел диверсионной группе проверить «боекомплекты»: все взяли спички, кремни, толовые шашки, надели сшитые наспех маскировочные халаты — закрепленные крупными стежками на плечах две простыни...
Бондаренко вышел, через пару минут возвратился:
— Чисто, можно отправляться.
Падающий крупный снег уже успел замести темнеющие следы, оставленные людьми и машинами на дороге...
Ермаков, Бондаренко и Кириллов наткнулись на свежий след, проложенный недавно прошедшим патрулем. Какое-то время, стараясь ступать в черневшие на снегу пятна, прошли по следу, затем, когда надо было сворачи-вать, Кириллов вытащил из-под мышки прихваченный веник — их собственные отметины на снежной целине были тщательно заметены.
Из густого тернового куста, цеплявшегося колючками за руки, за рукава, достали припрятанные лыжи — здесь уже окраина, можно.
Остался позади большак Дорогобуж — Сафонове Обогнув мастерские с правого крыла, ребята вышли на дорогу, ведущую в совхоз имени Фрунзе.
— Сегодня может быть усиленный наряд охраны, — Дмитрий Кириллов, как старший группы, обязан был предусмотреть любые случайности, — но, думаю, в такую погоду полицаи все же предпочтут отсидеться под бочком у печки. Идти через проходную нет резону — наследим. Двинем через ворота, где машины проезжают, авось еще не завеяло колею, она глубокая...
Исходную позицию предложил Бондаренко: за цистерной — огромной, поблескивающей цинком, где раньше, до войны, располагался склад горюче-смазочных материалов.
Наблюдение показало, что как ни крепчал морозец, а все же полицаи время от времени выходили из сторожевой будки, правда, топтались возле нее недолго — ныряли назад, к весело потрескивающей дровами «буржуйке».
— Как только эти уйдут, — чуть повел подбородком и сторону очередной парочки охранников, постукивавших нога об ногу недалеко от спасительного входа в сторожку, Кириллов, — будем начинать.
Ждать полицаи не заставили.
— Вперед! — скомандовал Дмитрий.
Еще днем комсомольцы закрепили за каждым членом боевой группы трактора: кто какие «обрабатывает». И сейчас, в абсолютном молчании, они переходили от одной машины к другой, привязывая к радиаторам взрывчатку, поджигали фитили...
Фитили были обрезаны с таким расчетом, чтобы от момента запала до взрыва прошло двадцать минут.
Все было продумано до мелочей.
Внезапно дверь будки отворилась.
Ребята застыли, кто где стоял.
Откашливаясь, в накинутом тулупе вышел сторож. Пыхнув пару раз трубкой, из которой роем огненных мух взлетали искры, он повозился с замком, выбил трубку об угол сторожки и вернулся в тепло, в уют, тщательно закрыв за собой дверь.
Подрывники стремглав вылетели на дорогу: скорее добежать до оставленных в канаве лыж!
— Давай, давай скорее! — подгонял Кириллов.
Три фигурки лыжников мелькнули в метели и пропали. А трактора уже рвались, неуклюже подпрыгивал от взрывных ударов, окутывались пламенем и черным вонючим дымом...
Вдруг рвануло так мощно, с подрывом, что Кириллов даже приостановился.
— Ого! Это еще что?
— Да это бочка с бензином возле инструменталки стояла, — отозвался из мрака Бондаренко, — як ней: тоже пачку толу присобачил. А то сгорят трактора, а завтра фашисты новых натащат, опять нам мучиться: собирай, подрывай... А так — все: и станки, и инструмент. Пусть попробуют восстановить.
— Предусмотрительный, чертяка! — одобрительно кивнул товарищу Кириллов и сильно оттолкнулся палками. — Тикаем, ребята!
Утром Кириллов, Бондаренко и Пчелии как ни в чем не бывало явились «на работу» в МТС.
Картина разрушения, произведенного пожаром, произвела впечатление даже на подготовленных к зрелищу ребят: обглоданные огнем скелеты тракторов выглядели жутко, по территории поземка таскала куски обгоревшей пакли, какие-то клочья...
Примчался Капранов. Замирая от страха перед грядущей ответственностью, он глядел отчаянным взглядом затравленного зверя на следы разрухи. Еще только вчера это были справные, крепкие машины, он лично проверял их готовность к отправке в Германию, а теперь? Что он скажет господину коменданту, как предстанет перед его пронизывающим взором?!
А немцы настоятельно требовали разыскать виновников диверсии. В том, что это была диверсия, а не случай, они были уверены: после похожего пожара на автобазе сомневаться не приходилось.
Но не в интересах бургомистра было поддерживать эту уверенность. Получалось, что опять из-за его недосмотра хозяева несли убытки. «Не-ет, — доказывал свое Яшка, — никакими партизанами тут и не пахнет, во всем виноват сторож, который болтается по территории со своей паршивой трубкой! Упала искра — и готово, пожар! Почему не сразу? Потому что тлело долго. Тлело, тлело — тряпка какая-нибудь, которыми обматывали капоты, — и загорелось!»
Яшка даже искренне поверил в свою выдумку — ведь дело шло о его собственной шкуре, о жизни или смерти!..
«Рабочие ушли с территории МТС в семнадцать часов, — писал он в докладной на имя коменданта, —- а пожар возник предположительно в три часа ночи. Отсюда видно, что рабочие не могли быть устроителями такового. Обследование местности вокруг ремонтных мастерских не дало никаких результатов, значит, и среди ночи, со стороны, никто не проникал на тракторную станцию. Катастрофа произошла явно из-за халатности и расхля-банности сторожа».
На всякий случай сторожа арестовали и передали в гестапо. А настоящие виновники происшествия старались оказать мастеру и начальнику, что сильно огорчены тем, что их работа пошла насмарку, и, берясь за любое поручение, которое давало начальство, исполняли его с показательным рвением...
В двадцатых числах января в подпольную комсомольскую организацию был принят Николай Исаченков.
В первый день войны он явился в военкомат и попросил отправки на фронт. Ему отказали: Коле было тогда семнадцать лет. Однако предложили сотрудничество с разведгруппой, на что юноша согласился без колебаний.
Исаченков по заданию советского командования перешел линию фронта, оказавшись в районе Смоленска, в фашистском тылу.
Возвратись с задания, он доставил ценные сведения о расположении сил противника, о перемещениях танков и другой военной техники на центральном направлении. В начале октября 1941 года Раченков снова отправился в глубокий тыл противника. Однако возвратиться в расположение своей части уже не успел: германские полчища, прорвав наш фронт, ринулись к Москве. Николай остался на оккупированной территории. Через педелю после прорыва он объявился в деревне Новоселье Дорогобужского района, наладил связь с партизанами, получив от них кличку «Любчонок», а вскоре уже воевал в партизанском отряде. Возглавив несколько успешно проведенных боевых операций, Исаченков приобрел известность не только среди партизан, но и среди врагов: фашисты назначили за его голову награду — 10 тысяч марок. «Любчонок» только посмеивался: «Как бы это нам, хлопцы, и денежки получить, и голову сохранить? Марки бы нам пригодились, ими хорошо стенки в домах оклеивать. Да, боюсь, от той поганой немецкой бумаги тараканы будут заводиться!»
Несколько раз в отряд к Исаченкову приходили хорошо обученные гестаповцами агенты: то назовутся крестьянами добровольцами, которые желают с оружием в руках сражаться с фашистами, то сбежавшими из плена красноармейцами, а то вроде заблудились, случайно на отрядную стоянку наткнулись... Но партизанам удавалось раскусывать такие «орешки». Шестеро шпионов были расстреляны после дознания, нричем они сами сознались, что присланы для внедрения в отряд и для ликвидации Исаченкова.
Однако на совещании партизанского штаба товарищи Николая решили: оставаться ему в лесу и дальше — опасно.
Обсуждались многие планы временного исчезновения Николая. Некоторые предлагали переправить его в другой отряд, кто-то настаивал на том, чтобы Исаченков вообще на короткий срок затаился где-нибудь в деревне, у надежного человека, на что не согласился уже сам Коля...
Так получилось, что в разгар дебатов в отряд пришла с очередным донесением Дуся Симонова. Она и придумала такой ход: перебросить Исаченкова в Дорогобуж, к подпольщикам. Вариант, конечно, рискованный, но имеющий свои преимущества: вряд ли гестаповцам придет в голову искать партизана, за поимку которого назначена столь высокая награда, у себя под носом...
Пчелин поручил Исаченкову провести разведывательный поиск на вяземском направлении, дав ему в помощь Прасковью Кривицкую и Юру Кушнерова.
Едва забрезжил рассвет, тройка Исаченкова вышла на Вяземский большак. Ребята двигались молча, лишь изредка перебрасываясь одной-двумя фразами...
Возле водокачки их остановил вышедший из караульного помещения немец в валенках:
— Аусвайс!
К счастью, Музе Ивановой удалось достать несколько бланков специальной гербовой бумаги, на которых гитлеровская комендатура оформляла пропуска в последнюю неделю.
Подпольщики уверенно протянули охраннику аусвай-сы. Он бегло просмотрел их, сложил пополам, вернул, пристально поглядев на Прасковью:
— Куда тащите красотку, парни?
— Это моя сестра, господин солдат, — ответил ему по-немецки Кушнеров, — а он — ее муж. — Юра кивнул па Николая.
— А-а, — разочарованно протянул солдат, — а я думал, возьмете с собой в компанию! — Он противно захихикал.
— Сожалеем, — едва удержал на лице спокойное выражение Юра.
— И куда же вы направляетесь? — не отставал охранник: ему явно было скучно, хотелось поболтать, пусть даже с этими русскими юнцами, тем более, с ними была такая интересная фрау...
— К родителям возвращаемся, в деревню. Вот меняли соль в городе, хотели кое-какую одежонку выменять, да не вышло...
Кушнеров взял из рук Прасковьи узелок, развернул его и показал немцу.
— Понимаю, понимаю, — он привалился плечом к углу будки, а кисти рук в огромных меховых рукавицах свесил с автомата, — а откуда ты знаешь немецкий?
— В школе учили, — спокойно ответил Юра.
— Хорошие у вас были школы, — расхохотался фашист, — правильно вас учили!
— Да, хорошие, — согласился Юра, — извините, нам пора идти, путь неблизкий. До свидания.
— До свидания, парни. До свидания, очаровательная фрау! — Он сделал своей громадной рукавицей неуклюжий жест, смутно напоминающий воздушный поцелуй:
Прасковья слегка поклонилась. Тройка пошагала дальше.
Лишь свернув за холм, Кушнеров разжал белые, словно примерзшие друг к другу губы:
— В нашей школе теперь холодная для арестованных... Вот так.
— А мою школу — прямым попаданием фугаски, — вздохнул Исаченков.
— Расскажи, Коля, как ты до войны жил, — тихо вступила в разговор Кривицкая, — мы так мало о тебе знаем.
Исаченков грустно усмехнулся:
— Довоенная моя биография обычная, как у всех. Жил в Ярцеве, закончил там школу, которой больше не существует... Одно пепелище. Учился в ФЗУ, потом работал на текстильной фабрике.
— А кем ты хотел быть? Ну так, по большому счету?
Я мечтала стать известной певицей, петь в хоре имени Пятницкого... Я очень народные песни люблю!
Кушнеров удивленно покосился на Пашу:
— Знаю тебя, кажется, уже давненько, а ни разу не слышал, как ты поешь!
— Хочешь, спою?
— Конечно!
Прасковья чуть закинула голову и запела старинную русскую «Степь да степь кругом...». У нее и вправду был замечательно богатый, низкий голос с переливами, какие обычно называют «открытыми», — звуки мелодии далеко разносились по снежной равнине, и чудилось, что вот сейчас, за тем поворотом, предстанут воочию перед слушателями герои песни: умирающий ямщик и его товарищ, которому он отдает последний наказ, завещает передать привет родной матушке и батюшке, а жене — кольцо обручальное да слово печальное...
Солнце уже перевалило, когда ребята миновали Полибино. В поле, за деревней Щербагано внимание разведтройки привлек занесенный снегом трактор, который стерегли два немца, без остановки снующие вокруг него: фашисты старались согреться. Вокруг трактора уже была вытоптана широкая дорожка. Трактор был с двумя прицепами.
Кушнеров толкнул локтем Николая:
— Попробуем ликвидировать, а?
Исаченков задумался: стоит ли рисковать? Наконец он рассудил так: Кривицкая должна привлечь внимание фашистов к содержимому узелка, а тем временем...
Все так и произошло. В течение краткого объяснения с немцами Кушнерова, отвечавшего, куда и с какой целью они идут, Прасковья старалась спрятаться за спиной Исаченкова, прижимая к себе узелок, как некую драго-ценность. Кушнеров не упускал из виду ни одно движение солдат.
Вот один из них грубо схватил Пашу за руку, выхватил у нее узелок, но Кривицкая дернула его обратно, уронила.
Оба фашиста склонились над упавшей добычей.
В ту же секунду им в загривки вонзились ножи Юрия и Николая.
Прицепы были накрыты брезентом. Сняв его, ребята обнаружили ящики, в которых покоились новенькие, блестящие смазочным маслом, автоматы. Два ящика были заполнены патронами.
— Вот это везуха! — обомлел Кушнеров.
— Слушай, Юра, — Исаченков приобнял товарища за плечи, — так их оставлять нельзя. Жаль будет, если такая редкая удача закончится ничем, если трактор все же уведут немцы. Давай двигай в отряд Калугина. Сообщишь им координаты объекта и вернешься в город, в распоряжение Пчелина, если у штаба «Урагана» не будет к тебе других поручений, понял?
— Понял, — подобрался Юрий.
— Выполняй. Желаем удачи.
— Вам тоже, ребята. Будьте поосторожней там... — Кушнеров помахал рукой.
