...Разрыв снаряда! Еще один!.. Близкая пулеметная очередь, подхваченная частой автоматной трескотней, заставила Капранова — от греха подальше! — проворно нырнуть в погреб. Еще не хватало, чтобы шальная, не знающая разбору пуля оборвала его только-только начинающуюся, можно сказать, настоящую жизнь!
При каждом разрыве, казалось, отзывавшемся глухим стоном в самой утробе земли, Капранов неумело складывал пальцы в пучок и крупно крестился...
Известное всему городу Яшкино прозвище — Лошадиная голова — вполне соответствовало его весьма характерной внешности, но больно уж длинно произносилось и поэтому зачастую сокращалось в не менее обидное для его владельца — Лошак. Яков Капранов обладал норовом столь скверным, прямо скажем, подловатым, что самое это унизительное прозвище казалось слишком мягким, почти ласкательным для такого человека и как бы даже обижало то животное, с которым Яшка имел чисто зрительное сходство. Меткие на всякие клички да прозвища острые язычки местных кумушек, слегка изменив на слух прежнее, накрепко прилепили новое, более подходящее Капранову прозвище — Лешак.
Даже собственная жена Яшки, скандалистка и сплетница Верка, называла его не иначе, как «сивый мерин» — в обычном мирном обиходе, или «жеребец вонючий» — в нередкие часы семейных склок, на что Яшка лишь остервенело замыкался, опасаясь — и не без оснований — скорой на расправу полупудовой ручки своей половины.
Сильно обидела Якова Капранова Советская власть! Кабы не она, владел бы сейчас Яшка собственными амбарами да лабазами, которые должны были перейти к нему по наследству от отца-купца. Полгорода у него в должниках ходило бы, край поддевки заставил бы Яшка целовать всю эту шваль да голь перекатную!
Долго ждал Яшка сегодняшнего дня, ох, как долго! Много лет копил он в себе обиду и ненависть. И вот дождался.
Яшка достал из гардероба новый костюм, пропахший нафталином, рубашку, облачился. Едва попадая дрожащими пальцами в петли, застегнул пуговицы.
Из стоящего в углу сундука достал домотканое полотенце с вышитыми на концах пестрохвостыми павлинами — Веркиио приданое. Пометался с ним по комнате, словно забыв, что делать дальше, но, почти наскочив на приткнувшиеся у порога сапоги, опомнился, быстро напялил их. Потом раскрыл дверцы буфета, схватил вазочку покрасивей, сыпанул в нее соли.
Круглый хлеб был припасен заранее. Яшка встал перед зеркалом с хлебом-солью в руках, огляделся: вроде все в порядке, а все же что-то неладное, и вдруг Капранова осенило: нафталином воняет, это может не понравиться офицерам-то, они народ тонкий, капризный!
Быстро цапнув с полки флакон дешевого одеколона, Лешак, не щадя, полил себе за шиворот, плеснул на лысину: теперь хорошо!
Улица зияла непривычной пустотой.
— Вот и отлично, — торопливо шептал себе под нос Капранов, осторожно обходя свежую лужу перед калиткой, — пускай сидят по норам, как хорьки, и не высовываются! Придет время — вылезут, а не вылезут — так их выволокут за шкирки как миленьких!..
И все же Лешак удивился, заметив это: чего бояться теперь, от кого скрываться?! Он не пошел ближайшим путем, а по привычке прокрался к центру города переулками да задворками, откуда доносились шум моторов и отрывистые звуки немецких команд.
Оберштурмбаннфгорер СС Дортмюллер раздраженно прохаживался перед своим автомобилем: его тяготили воспоминания о понесенных недавно потерях, связанных с захватом этого дрянного городишки.
— Герр офицер, — отвлек его от невеселых мыслей подскочивший откуда-то сбоку адъютант, — прошу вас взглянуть туда!
— Кто это? — глядя на вышедшего из ближайшего проулка Капранова, спросил Дортмюллер.
— Местное население, — с легкой двуликой — угодливой в сторону шефа и презрительной в сторону Капранова — улыбкой ответил адъютант.
Капранов, не разгибая коленей, плюхнулся перед неподвижно стоящими немцами прямо в грязь, низко опустив свою уродливую голову: хлеб на полотенце он вытянул вперед.
Дортмюллер благосклонно разглядывал макушку «представителя местного населения», раболепно согнувшего спину перед «представителями великого рейха». Фашистский офицер явно наслаждался затянувшейся паузой, он отлично знал, что находиться в таком положении долго затруднительно, но молчал.
Наконец адъютант взял у Яшки хлеб-соль и со щегольским полупоклоном передал его своему начальнику. Тот брезгливо пощупал хлеб, небрежно сунул «дары» шоферу.
Лешак поднялся, не смея даже отряхнуть испачканные грязью штаны, и, заискивающе заглядывая в глаза немецкого подполковника, а точнее — в поблескивающие круглые линзы его очков, быстро забарабанил выученную наизусть приветственную речь.
Офицер повелительно кивал, слушая переводчика, еле успевавшего за частившим. чествователем «великой германской армии, принесшей долгожданное освобождение многострадального российского народа от ига коммунистов и комиссаров...».
Истощив, запас своего красноречия, Яшка, лихо, выкрикнул: «Хайль Гитлер!», при этом как-то особенно нелепо выбросив вперед руку, хотя, и тренировался, тайно этому жесту уже давненько, — впрочем, гитлеровцев это кажется, вполне удовлетворило и даже, похоже, позабавило.
— Кто ви ест? — перевел брюхастый вопрос Дортмюллера.
— Я есть бывший купец, коммерсант, гёрр фицер... Папаша мой, фатер то бишь, был до революций купец, и я тоже, — залепетал он.
— Ваше имя назовайт?
— Капранов, Яков Яковлевич, - геррофицер, Ка-пра-нов!
— Ка-пра-нофф, — повторил; запоминая, оберштурмбамфюрер, — передайте ему, что я назначаю его бургомистром этого мерзкого городка. Пусть завтра явится в комендатуру.
И без переводчика догадался Яшка о смысле произнесенных Дортмюллером слов и, затрясшись, снова бухнулся носом в грязь.
Он внутренне ликовал: сбывалось давно желаемое, заветное! Теперь он покажет всем этим так называемым соотечественникам, кто таков Яков Капранов!
«Я вам припомню Лошадиную голову! Вы у меня попляшете! Я вам все припомню!..» — стучало у него в мозгу.
Зря, зря Капранов надеялся, что ему удалось проскользнуть незамеченным, его видели.
В одном из домов по улице, Ленина, в первом этаже, скрытом хоть и уже осыпавшими листья, но довольно густыми кустами сирени, возле окна стояла, прикрывшись занавеской, пожилая женщина и наблюдала за происходившим на площади.
— Ах, змея подколодная! — тихо застонала она, разглядев коленопреклоненного предателя. — Ишь как скрючился, должно, сапоги им лижет! Ну Лешак плешивый, погоди, отомстится ж тебе это! Хлебом-солью иродов встречает, святой русский обычай испоганил, подлец:
— Што тама? — слабо окликнул ее с кровати болезненный на вид старик, сжимавший перевитые жилами кисти рук, выпростанные из-под одеяла.
— Капранов, леший черт, немцев хлебом-солью привечает, бессовестный!
— Да уж какая у него совесть... — Старик помолчал. — А те што?
— Шофер-то этого, главного ихнего, хлеб на сиденье в машину швырнул, как дрянь какую-нито. Наш, русский хлебушко под задницу себе кидают, что ж это творится, отец? Как такое терпится?! — Женщина беззвучно заплакала, как от невыносимого страдания. — Мы ж его вырастили, мы ж его кровью-потом добыли, нашим же трудом тяжким...
— Перестань, — старик обратил к ней темное, иссохшееся лицо, — запомни: никакое людское деяние без ответу не остается. Что бы ни творил человек — доброе ли, злое, — за все ему воздастся по заслуге. Сторицей. Добром — за добро. Злом же — за зло! Получат и эти свое... Сторицей получат!
И для этого... смердящего пса... кара настанет. Да такая, что он пожалеет, иуда, что на свет родился!.. Внезапно руки его разжались, он задыхался.
— Тягостно мне, Наталья, — прошептали обметанные болезнью губы, — давит на грудь чтой-то... Воды подай.
Женщина опрометью ринулась на кухню.
Возвращались обратно беженцы, не успевшие откочевать в безопасные места, за линию фронта, скрыться в дальних, самим богом, казалось, забытых деревнях...
Старенькое пальтишко, калоши на босу ногу — Оля Тимощеикова подбежала к калитке.
Дородная тетка волокла объемистый чемодан, который в народе почему-то называли «фибровым», а на самом деле был он из обыкновенной фанеры, оклеенной дерматином. Тетка ругалась на чем свет стоит:
— Ой, бандюги, ой, дьяволы поганые! Супостаты, чтоб им...
— Что с вами приключилось, тетя? — окликнула ее Оля.
— Ох, дочка, не спрашивай! Не спрашивай, потому как нету слов порассказать это. Конец света наступает! Ограбили нас, нехристи, все до последней тряпки оттяпали! Какое-никакое бельишко было, костюм мужнин, мои платьица ситцевы да одно крепдешинное, да скатерки, что мне от покойной матери досталися, — все вытрясли, все подчистую подмели, погибели на них нету, как есть до нитки обчистили!.. Шли мы из деревни Елисеенки, те, кто не спроворился подале от этих чертей рогатых утечь, а как ступили в крайнюю улку, — как стерегли нас, поганцы, — выскочили и давай трясть, чтоб их на том свете трясло без остановки! Только пух да перья полетели от нашей поклажи. У кого что было — все им ко двору пришлось, все собрали, даже с малых детей шапки да пальтишки поснимали, чтоб их поразры-вало от жадности! Глянь, — она распахнула чемодан и всхлипнула, — пу-усто-о!
Кое-как закрыв его, тетка, сгорбившись, потащилась дальше.
Мимо Олиного палисадника, закинув назад величественно-красивую голову с уложенными короной косами, громко рыдая, пробежала женщина лет тридцати пяти, высокая, статная. Казалось, она не видит, куда мчится. Выбившуюся из прически прядь ветром заносило в ее искривленный криком рот, с плеча свалился темно-вишневый полушалок и волочился по грязной дороге. Несчастная даже не пыталась запахнуть разорванную на груди кофточку.
Пошатываясь и все так же безумно воя, женщина свернула на огороды.
Держась поодаль, но не спуская с матери глаз, двое детей, мальчик и девочка, молча прокрались следом за нею. Девочка плакала, не вытирая мокрого от слез лица, ее старший брат сдерживался из последних сил.
Впервые после начала оккупации молодые подпольщики собрались в назначенном месте — в бане с плотно заставленным оконцем.
— Оружие нам надо. — У Ермакова не хватало терпения усидеть на месте. — Оружие надо собирать.
— Правильно, Вася. Разбить город на секторы, за каждым подпольщиком закрепить участок. К такому делу неплохо бы привлечь мальчишек, им легче, везде ведь шастают.
— У тебя есть кто-нибудь на примете?
— А как же: Вася Степочкин, Генка Кириллов, брат Мити Кириллова, Федька Савин.
— Предупредить их надо — пусть будут поосторожнее. Сами видите — немцы и мальчишку могут убить.
— Сделаем.
— А где хранить оружие будем?
— Ну, ясно, не дома. У нас подготовлены два склада: в овраге Шибаиово и на Овсяницком болоте. Запомните, ребята: чем больше соберем — тем меньше немцам достанется.
— Нам объяснять не надо, понимаем сами. Расходились поодиночке.
У Феди Савина всегда хлопот по горло — вот и сейчас он с озабоченным лицом прошмыгнул мимо Сергея, даже не приметив его.
— Стой, стрелять буду! - остановил его Сергей.
— Такой большой, а дурак, — незлобно отозвался вздрогнувший было Федя.
— О, умный ты наш! — Сережа ловко отпустил мальчишке крутой щелбан. — Куда бежишь, ума палата?
— Куда надо.
— Ты как старшему отвечаешь? — притворно насупился Сергей.
— Слушай, ты чего ко мне пристал, а?! Ну, ладно, скажу, только не выдавай.
— За кого ты меня принимаешь?
— Я винтовку новенькую нашел, а куда спрятать — ума не прилежу. Если домой: приволочь — мать-изругает и заставит выкинуть.
— Зайди, парень, ко мне в гости, потолкуем. Может, и подскажу, куда винтовки прятать надо.
Старенький, но уютный диван пришелся Феде по душе: он мигом взобрался на него с ногами и оттуда, шмыгая носом, поглядывал на хозяина комнаты из-под льняного чубчика.
— Давай так договоримся, — приступил к нему Сергей, — если ты найдешь какое-нибудь оружие, не прикасайся к нему...
— Еще чего! — буркнул Федя.
— Ты слушай, чудак! Не трогай его, говорю, потому что, если немцы засекут тебя, допустим, с винтовкой или гранатой в руках, знаешь, что они с тобой сделают?!
— Сильно я их боюсь...
— Вот упрямый! Да пойми: повесят они тебя, что толку от этого, только матери твоей горе, да и тебе нехорошо. — Сергей опять шутливо щелкнул парнишку по макушке.
— Так я и дался им вешаться, — не замолкал тот, — и ты руки не распускай; а то прямо щелбан за щелбан как этот...
— Ладно, не буду, — рассмеялся старший товарищ, глядя на сердитого мальчишку, — но давай уж договоримся: ты места замечаешь, где оружие лежит, мне докладываешь, вроде разведчика,, а я его ночью соберу И сложу в тайник, годится?
— Годится, командир, — Федя повеселел, — разрешите идти?
- И не торчи понапрасну у немцев на глазах. Сейчас сбегай, покрутись возле Демидкиного рва — и сюда. Но помня: у нас все должно быть под секретом, ты да я, больше никто не должен знать про наш уговор.
— Могила! — ответил Федя любимой мальчишечьей клятвой:
— А если патруль остановит, что скажешь?
— Ну это я знаю: матка послала к двоюродной бабке за солью...
Глухо фыркнув, мотор автомашины заглох.
Старательно-неловко, как начинающий швейцар в заштатной гостинице, Яшка Леший открыл дверцу, согнул руку калачиком, предлагая опереться на нее с трудом выбиравшемуся из автомобиля толстяку Дортмюллеру. Однако тот не пожелал воспользоваться услугами новоявленного лакея и, пыхтя, вылез сам.
Он медленно прошествовал к крыльцу облюбованного для собственного обитания дома, внутри которого денщики и адъютанты с утра торопливо обустраивали его жилище: стлали на пол большой узорчатый ковер, принесенный из вестибюля Дворца культуры; развешивали по стенкам нахватанные наспех картины и эстампы, расставляли на полках и полочках различные безделушки, служащие сортировали на кухне продукты, награбленные у населения, потрошили хозяйские укладки да саквояжи, доставая из них простыни, скатерти, полотенца.
Капранов семенил за высоким начальством, ожидая приказаний. Через переводчика Дортмюллер повелел «господину бургомистру» собрать все население, способное самостоятельно передвигаться, на сходку, так как он имеет желание обратиться к жителям этого паршивого городка с речью и растолковать им огромную важность данного исторического момента, когда армия великого фюрера, ступившая на землю диких язычников, сняла с них гнет коммунистической диктатуры и в самом скором вре-мени одарит их высшими благами цивилизации, которых эти несчастные не могли иметь ранее!
Лошак опешил: он слишком хорошо знал, что никто по его уговорам да понуканиям на сходку не пойдет, всего за три дня солдаты фюрера успели учинить столько похабств и насилий, что «мирное» население вот-вот могло потерять терпение.
Да и сам «бургомистр города Дорогобужа» не пользовался авторитетом у местных жителей, как ни старался он их устрашить, внушая мысль о своем могуществе, обусловленном близостью к новой грозной власти, которая, вне сомнения, призвана сделать их счастливыми и желает всем добра, но недовольных, оказывающих со-противление процессу «осчастливливания», будет жестоко карать!
Капранова, естественно, сторонились, побаивались, как побаиваются приближаться к ядовитому гаду, но и ненавидели: предатель!
— Герр офицер, позвольте взять, с вашего разрешения, отделение солдат: сию минуточку все на сходке будут, ручаюсь вам! — нашел вдруг выход Капранов.
— Ва-ас? — не понял тот.
— Зольдатен, зольдатен, — Лешак ткнул в сторону большой группы солдат, вольно расположившихся возле грузовика.
— Оберштурмфюрер Шульц! — выкрикнул Дортмюллер.
К ним не торопясь подошел высокий, длиннорукий немец, вытянулся перед подполковником.
Выслушав приказание, Шульц вернулся к солдатам и коротко разъяснил, что от них требуется.
Разделившись на две группы, солдаты гуськом устремились в боковые улицы, как бы охватывая город с двух сторон, и вскоре оттуда донеслась резкая немецкая речь, протяжные испуганные крики женщин, короткие — для острастки — автоматные очереди.
Людей выгоняли из домов, дулами указывая направление, в котором им следовало двигаться.
Еще издали Муза и Оля услыхали крики, пальбу. Не сговариваясь, подруги нырнули под прикрытие толстоствольных дубов, росших у Афанасьевской церкви.
— Что-то, наверно, случилось, Оля.
— Может, облава?
— С какой стати?
— Их разве разберешь...
Из их укрытия хорошо просматривалась почти вся улица Путенкова: фашисты входили в дом, а через некоторое время оттуда выбегали растерянные обитатели и торопились к центру улицы, автоматчики же двигались к следующему жилищу.
— Это не облава, Муза, я догадалась: они на сходку людей сгоняют, будут что-то важное, видно, объявлять. Нам тоже надо послушать, как ты считаешь?
— Ну что ж, пойдем, если надо.
Дортмюллер взошел на высокое крыльцо, оперся на перила. Улица постепенно заполнялась народом. Наконец приток людей вроде бы прекратился, позади собравшихся здесь не по своей воле дорогобужан остановились немецкие солдаты, небрежно придерживая свисавшие на животы автоматы.
- Ахтунг, ахтунг! Внимание!
Над площадью поплыла враждебная тишина.
— Жители города! Немецкое командование назначило меня комендантом города Дорогобужа! Я хочу поздравить вас с освобождением от тирании комиссаров, которое принесла вам наша доблестная армия! Отныне вы сможете заниматься: земледелием, животноводством и другими полезными видами деятельности, не испытывая насилия и угрозы со стороны советских властей, которые лишали вас возможности чувствовать себя свободными гражданами!
Рядом с Олей и ее подругой вполоборота к крыльцу стоял мрачный кряжистый дед в распахнутом пиджаке. Он одну за другой смолил вонючие цигарки с самосадом, то и дело окутываясь густо-синим дымом. В рукав ему вцепилась сухонькая старушонка в вытертом плюшевом жакете, почти до самых бровей повязанная клетчатым платком. Слушая коменданта, она поминала господа бога, а ее супруг тихо, но внятно матерился. Долетевшая с крыльца последняя фраза положила конец терпению деда, и, сбив со лба на затылок фуражку, он довольно громко произнес:
— Освободители хреновы! От коровы нас с тобой, мать, освободили, от шмотья тоже — точно что свобода!
— Нишкни, бог с тобой, Степанович! Наведешь на нас погибель.
— Великая германская нация, — продолжал обер-штурмбаннфюрер, форсируя голосовые связки, — научит вас пользоваться благами цивилизации, откроет для вас сокровища своей культуры!..
— Видал я вашу культуру! — снова забухтел дед. — Сядет в уборне на жердь, как курица на насесте, и сидит целый час, чита-ает газетку, просвеща-ается!.. Больше негде ему. Тьфу ты, погань! — Он брезгливо сплюнул.
— Ох, помолчи, отец, пропадем ведь. Но дед не унимался:
— А то нажрутся по-скотски да рыгают тут же в миску! Культура,— она сразу видна!
Старушонка застонала в отчаянии.
Едва, сдерживая смех, девушки слушали перепалку соседей, они обе давно приметили, что происходящий рядом разговор приблизительно отражает настроение, многих, собравшихся на площади людей, на распалившегося в похвалах «великой германской нации» оратора смотрели со скрытой иронией, а то и откровенно недобро.
— Доблестные солдаты фюрера уже подступили, под самые стены Москвы, неудержимой лавиной прокатившись от границы вашего государства к его столице, й очень скоро пройдут триумфальным маршем по Кр'а'р-ной площади!
В толпе возмущенно загомонили, но Дортмюллёр, купаясь в своих радужных грезах, казалось, не замечал стоявших перед ним людей и выражение неприязни на их лицах.
— Гляди, лоб-то не расшиби! — уже в полный голос прокомментировал бесстрашный дед наглое бахвальство фашиста.
— Вас ист лос? — очнулся наконец тот.
— Мит орднунг! — завизжал переводчик, выкатываясь вперед и устремляя взгляд в толпу.
Оттирая его — а то еще начнется свалка, и он не успеет выступить, — Яшка Лошак с важным видом вынул из кармана затертую бумажку, развернул ее и прочел:
— Господин комендант приказывает вам в течение трех суток доставить в комендатуру, которая находится в здании бывшей школы номер два, следующие продукты: по десятку яиц, по две буханки хлеба, по килограмму сала, мяса и масла, по три ведра картошки... — последовал внушительный перечень, — с каждой единицы населения. Невыполнение приказа господина коменданта будет рассматриваться как открытое сопротивление немецкому режиму и наказываться расстрелом, не различая пола, и возраста провинившегося.
Яшка отступил, скаля желтоватые зубы, — оттарабанил без запинки, ни разу не сбился!
— Господин комендант разрешает вам разойтись! — выкрикнул переводчик.
Хмурые, с неспокойным сердцем расходились горожане.
Неожиданно Оля и Муза столкнулись с Сережей Ивановым. Пройдя вместе до низины Путенковской улицы, свернули вправо по оврагу.
Перед ними отрешенно поблескивало посеребренными могильными оградками кладбище. Чернели сырые от дождей старые деревянные кресты.
Они забрались в глубь кладбища и уселись на маленькую лавочку перед покосившимся от времени надгробием.
— Итак, товарищи, подведем итоги: они явно не в пользу оккупантов. На сходе мне довелось услышать много нелестных слов от наших земляков в адрес фашистов. Досталось и Капранову. Люди настроены воинственно, в случае необходимости, я думаю, можно уверенно обращаться к некоторым из них за помощью. К кому именно — решим отдельно.
— Мы тоже кое-что слышали, — засмеялась Муза и потешно пересказала сценку, которую они с Олей наблюдали на улице.
— Вот это дедуля! Такой перед немцами спину гнуть не станет!
— Верно. Как раз таких я имел в виду, когда говорил о возможных наших помощниках. Ты, Муза, разузнай, кто он такой и где живет, ладно? А теперь перейдем к вопросу об оружии. «Гуляя» за городом перед самым вторжением немцев, как вы помните, мы наметили два тайника. Я предлагаю использовать наши склады в овраге Шибаново и в Овсяницком болоте. Какие на ваших участках найдены виды оружия?
— В развалинах здания школы механизаторов на улице Ленина — винтовки, двенадцать штук, я их в кучу собрала и забросала чем попало, — начала отчет Оля. — На острове за вторым мостом, вниз по течению, около проволочного заграждения винтовки и гранаты. Гранаты я не стала трогать.
— И правильно сделала, — отозвался Сергей, — это мужское дело — собрать и спрятать, а ваше — разведать, ясно? Дальше.
— Есть винтовки в районе льнозавода и в оврагах за кирпичным, — затараторила Муза, — и на аэродроме, и в траншеях...
Мелькнула между крестами льняная головенка Феди Савина: увидев, что Сергей не один, он попытался ретироваться незаметно, но его уже заметили:
— Федя, иди сюда, — подозвал Иванов мальчика. Тот неохотно приблизился.
— Ну как, что обнаружил, где?
— Нихт ферштейн, — придал рожице лукаво-простодушное выражение мальчик, косясь на спутниц Сергея.
— Да это свои, — засмеялся юноша, — докладывай.
— Сам говорил — никому, — оскорбился помощник, — а сам...
— Чудак, это же в интересах дела! Девушки нужны для прикрытия, неужели не понимаешь? Прикрывать нас будут... Ну ладно, кончай дуться, выкладывай, что у тебя!
— Оружия очень много, — поначалу неохотно, но постепенно увлекаясь, рассказывал Федя, — правее дамбы, в ручье и на бугре — винтовки, такие, с магазинами. Со стороны Днепра, у стен Никольской церкви, — пулемет «максим» с лентами, всего три боекомплекта к нему, в металлических таких коробках с ручками. Я его оттащил за угол церкви в развалины, чтобы с дороги не было видно... Как раз по мосту колонна фрицев топала, ну, думаю, сейчас бы жахнуть по ним из пулемета! Лента в пулемете была заправлена, да жаль, я не знаю, куда там нажимать надо... — Он был заметно огорчен.
— Я тебе нажму, — накинулся на него Сергей, — аника-воин. Мы как договаривались? Еще что скажешь? — На оборонительных укреплениях за Демидкиным рвом полно гранат и. винтовок, — Федя понурился, — и наших много там, побитых... Лежат, кого где настигло. Немцы своих-то убрали — похоронная команда ходила, а наших так вороны и клюют. Похоронить бы...
— Похороним, Федя. Обязательно похороним.
— Я почему из пулемета примеривался к фрицам — думаешь, из баловства, да? Нет, Сережа, я за них, которые там лежат, отомстить хочу! Сколько немцы наших поубивали, столько и ихних надо уничтожить!
— За тебя на фронте отец с братом воюют! Думаешь, Им легче будет, если ты тут дуриком погибнешь, балда?! Не вздумай, Федька, у тебя другие обязанности, и ты должен их исполнять. Такой приказ. Как понял?
— Дошло. Я побегу, мать ждет.
— Иди, а вечерком загляни — скажу, что дальше делать.
— Есть.
— Ну как вам мой помощничек? — поинтересовался Иванов.
— Совсем еще ребенок, — вздохнула Оля, — прямо страшно за него.
— Вот бы он обиделся на тебя за «ребенка», если бы услышал! Ничего, парнишка смышленый, приведись — ужом вывернется.
Я хотел вас предупредить еще вот о чем: мне стало известно, что немцы выпустили из тюрем уголовных преступников и готовят из них основные кадры полицаев. Объявлено также о добровольном вступлении в полицию, за что семьям добровольцев полагаются различные льготы: ну там — не надо сдавать харчи в комендатуру, свободные «аусвайсы» по району и тому подобное. В который раз призываю: будьте осторожны. Не ровен час, кто-нибудь из прежде вроде неплохих людей пошатнется, поддастся на этот крючок — и все, покатился человек в яму, будет не только прислуживать новым хозяевам, но и выслуживаться: доносить, выслеживать, вешать... Будьте бдительны.
И последнее: Ермаков обнаружил на своем, участку трофеи, которые спрятать, будет трудно, в основном это техника: исправленные или поврежденные тракторы, машины, артиллерийские орудия. Я считаю, что если их невозможно скрыть — следует их уничтожить.
— Конечно!
— Ты прав, Сережа. Они не должны достаться фашистам.
— С орудий будем снимать замки, отдельные узлы, прицельные установки и закапывать в условленных местах до, поры. Тракторы и, автомашины придется взрывать.
Одинокая звезда светила из круглого разрыва в тучах, как будто из глубокого колодца.
Осенняя непроглядная темень скрыла притихший городок, залепила черной мглой окна, нависла клочьями на ветвях тополей.
Эту-то ночь подпольщики и выбрали для того, чтобы переправить на свой склад оружия пулемет, примеченный Федей Савиным у Никольской церкви.
Петли были смазаны маслом еще с вечера — калитка отворилась бесшумно.
Сергей вздрогнул: прямо перед ним стоял человек.
— Это я, Серега.
— Откуда ты, Юр? Напугал меня, черт!
— Потом расскажу. А ты куда навострился? Я подкрался с этой стороны, слышу — с той тоже кто-то крадется. Что за штука, думаю...
— Тихо ты! Айда, по пути растолкую.
Вместе с присоединившимся к ним Ермаковым ребята достигли берега реки, ориентируясь па выделявшуюся даже в таком кромешном мраке чернотой уцелевшую стену шкоды механизаторов.
— По мосту нельзя — там часовые, мы лодку тут приготовили... — подтолкнул Ермаков замявшегося в нерешительности Юрия.
По воде пробегала короткая рябь от порывов восточного ветра. Ласковые волны гладили борта суденышка, мягко скользнувшего от причала.
Вскоре лодка коротко ткнулась в противоположный берег.
Ермаков выпрыгнул на сушу, выволок из воды челнок. За ним последовали товарищи.
Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь стуком кованых сапог часовых у моста.
Сергей знаком приказал идущим позади остановиться.
— За мной, по одному, с интервалом две минуты, — еле расслышали Василий и Юра.
Иванов пропал во тьме.
Обратно возвращались с богатым «уловом»: Кушнеров нес три винтовки, Василий взвалил на загривок пулемет, а Сергей с усилием волок два ящика с пулеметными лен-тами.
На восточной окраине города, где вероятность наткнуться на фашистский патруль была невелика, решили перевести дух.
— Тяжело? — Иванов обратился к Васе, любовно поглаживая вороненую сталь «максима».
— Ничего-о, допру! Силенок хватает. А как подумаю: сколько немецких гадов можно им прикончить — так вроде и не так уж эта машинка на загривок давит.
— Теперь спрячем пулемет и прочее в окопчике на Шанхае под перебитой снарядом сосной, я его позавчера приглядел. А как еще одну ходку сделаем — все, кроме пулемета, сразу перенесем в Шабаново, в тайник.
— Правильно. Замаскировать только надо.
— Обязательно.
До наступления рассвета смельчаки успели еще раз сходить в опасную зону за оружием и переправить его на свой военный склад, в овраг.
