Под ласковыми лучами утреннего апрельского солнца блестит асфаль-товая лента дороги. Яркими зелеными пятнами проплывают по сторонам распустившиеся деревья и кустарники, а из-за зубчатых краев соснового бора вдали, на склонах небольшой возвышенности, виднеются красные остроконечные крыши немецких деревень и помещичьих усадеб.

На дороге тихо, и только отдаленный гул канонады на западе, кузова перевернутых повозок и трупы немецких солдат напоминают о том, что еще совсем недавно здесь проходил фронт.

В машине нас было трое: старшина Крутов, водитель Сеня Зайцев и я. Мы спешили догнать свою ушедшую вперед часть, но на дороге попадались то разбитые дымящиеся «тигры» и «фердинанды», то опрокинутые машины, которые необходимо было объезжать, иногда далеко сворачивая в сторону.

Там, где попадались свободные перегоны, Сеня нажимал, внимательно следя за дорогой. На одном из таких перегонов старшина Крутов, напря-женно вглядываясь куда-то в сторону, приказал притормозить. Мы с Сеней вопросительно взглянули на Крутова, который уже открывал дверь кабины. Старшина, не оглядываясь, шел к кювету. Только здесь я заметил на откосе канавы, за маленьким кустиком, труп убитой женщины. Она лежала на спине. Рядом, уткнувшись лицом в плечо убитой матери, судорожно вздрагивал мальчик лет шести. Левая рука женщины прижимала к своей обнаженной груди живое тельце другого, грудного младенца, закутанное в тряпье.

Из глубокой раны на шее алыми струйками стекала кровь; она текла по обнаженной груди, попадала на сосок, и ребенок, жадно сопя и причмокивая, сосал то, чем в последний раз могла накормить его мертвая мать.

Нам всем много приходилось видеть, шагая по дорогам войны, но здесь солдатское сердце дрогнуло и сжалось от боли и ненависти к тем, кто кровью своей заставил мертвую мать кормить дитя свое, к тем, кто развязал эту жестокую кровавую войну. С трудом удалось вытащить из-под оцепеневшей руки сверток окровавленного тряпья с трепещущим ребенком.

Правая рука женщины крепко держала ручку старшего мальчика. Трудно было разогнуть худые холодные пальцы женщины, а мальчик, дрожа и всхлипывая, прижимался к трупу. Услышав голоса, он приподнял бело-курую головку. В больших серых глазах сквозь пелену слез видны были какой-то дикий ужас и не по-детски отчаянная решимость.

Всматриваясь в эти глаза, нам казалось, что он понял, почему холодной и неподвижной лежит его мама. Своим детским сердцем он инстинктивно чувствовал, что она уже не проснется, не приласкает, не накормит его, и еще крепче прижимался к мертвой матери.

С трудом нам удалось увести рыдающего мальчика от трупа; он, как волчонок, кусался и вырывался из рук, повторяя одно и то же слово «не хцем». Мы поняли, что убитая и ее дети — поляки, согнанные фашистами со своей родной земли.

Через некоторое время, когда старшина извлек из своих необъятных карманов несколько кусочков сахару и протянул мальчику, ребенок успо-коился и, ткнув пальчиком себе в грудь, сказал: «Янек», потом, указывая на сверток, в котором на моих руках, жмурясь от солнца, копошилось маленькое живое тельце, произнес: «Стасик».

Так состоялось наше знакомство с Янеком и Стасиком.

В ближайшей маленькой деревушке нам удалось разыскать двух ста-риков немцев. Старшина вручил им детей, три банки сгущенного молока и буханку солдатского хлеба, приказал им ухаживать за детьми.

Потом мы снова вернулись на большую асфальтовую дорогу, уходящую на запад. Вырыли у обочины под ивовым кустом могилу и похоронили убитую мать. С минуту постояли над небольшим холмиком и уехали туда, откуда доносились глухие раскаты орудийных залпов.

После победы над гитлеровской Германией мне довелось возвращаться на Родину по памятной дороге. Я разыскал стариков немцев, у которых мы оставили Янека и Стасика, и они сообщили, что детей увезли в Польшу земляки, возвращающиеся из фашистского плена. Больше я ничего не мог узнать о судьбе детей.

Где вы сейчас, Янек и Стасик?