Разные дни и события хранятся как самые знаменательные в старых блокнотах и тетрадках, на отдельных, пожелтевших от времени листах бу-маги, а то и просто в памяти участников великой битвы за честь и свободу Родины. Для одних это прием в партию где-нибудь на лесной полянке на-кануне боя или в окопах после только что отгремевшего сражения, когда все — и чувства, и мышцы — полны еще не остывшего напряжения. Для других это дни жестоких боев, связанных с важнейшими этапами войны...

Мне особенно памятен день, в который произошло совсем на первый взгляд невыдающееся событие.

...Девятый гвардейский кавалерийский полк вот уже три дня стоял в лесу неподалеку от Одера. Говорили, что пехота и артиллерия прорывают глубоко эшелонированную оборону, которую возвели немцы на подступах к Берлину, а мы потом войдем в прорыв и с юга двинемся к логову фашистского зверя. Объяснение это подтверждалось доносившимся с запада неумолчным гулом.

— Ох, и горячо там сейчас... — со вздохом говорили солдаты, и в голосе их слышалось нетерпение. Война шла к концу — это было ясно, и поэтому каждая «заминка» воспринималась особенно тяжело.

Наконец пришел долгожданный приказ — готовиться к маршу. Потом команда: «По коням!..» Голый, с начисто снесенными строениями фольвар-ков правый берег реки... Мост из свежих желтых досок и сама знаменитая оборона по левому берегу — вернее, то, что от нее осталось. Почти целый день наши кони и повозки двигались среди развороченных снарядами око-пов, блиндажей и огневых позиций, искореженных орудий и минометов, обгоревших танков. Громадное количество воронок делало местность по-хожей на поверхность Луны, как она изображалась на рисунках. Сходство это усиливалось полным безлюдьем и безмолвием — гром боя откатился на запад. Как ни странно, молчали и наши солдаты, видимо подавленные страшной картиной разрушения. Среди обгоревших танков с черно-белыми крестами попадались и наши «тридцатьчетверки» и «эски», свидетельствуя о жестокой цене войны.

«Командира первого взвода первого эскадрона — в голову!» — донеслась передаваемая по колонне команда.

Я выехал из строя и, пришпорив лошадь, поскакал вперед.

...Командир полка подполковник Генералов поманил меня пальцем и, когда я подъехал к нему и наши кони пошли бок о бок, достал из планшета карту. Придерживая одной рукой поводья, он другой указал на тоненькую голубую полоску на карте. Это была знаменитая Шпрее; до нее оставалось километров двадцать.

Приказ сводился к следующему: пробраться к реке и до подхода полка разведать места, удобные для переправы. Вернувшись к эскадрону, я отобрал пятерых бойцов, не раз бывавших в разведке и имевших наиболее крепких лошадей. Кулай, Вотинцев, Семенов, Пятин, Потапов.

Наша небольшая группа на рысях перегнала полк и вскоре углубилась в лес.

Весна была весной... Деревья зеленели молодыми побегами. Запах гари, сопровождавший нас всю дорогу, уступил место запахам леса, таким нежным и спокойным. Однако лесная тишина могла быть обманчивой. Поэтому мы ехали шагом, настороженно поглядывая по сторонам.

Прошло минут сорок. Вдруг послышался знакомый свист мины и слева от нас, метрах в ста, — разрыв. Вновь свист и вновь разрыв — чуть дальше немцы обстреливали лес. «Профилактика», — с усмешкой произнес Семенов.

Молодой парень, ленинградец, он часто употреблял «умные» слова. «Знаменит» он был еще и тем, что знал множество шуточных песен. На маршах, особенно ночных, когда усталые солдаты засыпали прямо в седлах, его песни оказывались очень кстати. Заметив, что головы бойцов начинали клониться вниз, я кричал: «Семенов, песню!» Он всегда с удовольствием выполнял эту неуставную команду, и через несколько секунд в колонне уже слышались его несильный, но верный тенорок и смех приободрившихся солдат.

«Какая там профилактика, — отозвался Вотинцев, плотник из Удмур-тии, — просто боится немец, что мы по лесу к его Шпрее подбираемся».

Деревья вдруг сразу поредели, и мы увидели реку. Не особенно широкая, она текла совсем близко — метрах в пятидесяти. Ее появление было таким неожиданным, что мы все невольно натянули поводья. Чья-то лошадь ткнулась в круп моей Звездочки, и она злобно повернула голову, скосив глаза и готовясь ухватить зубами «обидчицу».

Мы спешились. Двое бойцов отвели лошадей в глубь леса. С остальными я стал от дерева к дереву приближаться к реке. Вот уже каких-то двадцать метров отделяют нас от берега. Вода в реке черная-черная. Противоположный берег желтеет свежим песком. Ясно видны брустверы окопов. Несколько минут наблюдаем -г. окопы кажутся пустыми.

Слева — остатки разрушенного моста. Сохранились лишь опоры. Легче будет навести мост, думаю я.

От дерева к дереву, все еще не веря молчанию на противоположном берегу, идем вверх по течению. Слева от нас, в глубине леса, редко, но методично рвутся мины. Мы слышим над головой их свист.

Наконец то, что нам нужно, как будто найдено. Река здесь шире, а зна-чит, мельче, берега пологие. А главное, на той стороне не видно больше свежих насыпей.

«Вот здесь, — делюсь я своими соображениями с бойцами, — полку будет удобно сосредоточиться и форсировать реку».

Мои спутники согласны. Достаю карту, отмечаю на ней найденное место. За движением моей руки с карандашом внимательно следят бойцы.

Задание выполнено. Прячу карту в сумку. Смотрю еще раз на реку, внимательно прощупываю взглядом противоположный берег...

И вдруг на память приходят слова из где-то слышанной песни: «Мы коней своих напоим водою из Шпрее...» Что за песня, чья музыка и слова, я не знаю и сейчас. В то время это было тем более не важно. Я думал о другом: не раз на привалах, сидя вокруг костра, мы, как и все, кто участвовал в войне, думали о том счастливом дней, когда добьем врага, одержим победу. И не раз кто-нибудь из участников этого безмолвного, но понятного всем разговора произносил вслух: «Придем в Берлин, уж я свою Азбуку (или Зорьку, или Амура) напою из Шпрее».

И вот теперь я стоял на берегу этой самой Шпрее! Как же мне не осу-ществить это заветное желание! Что может быть большей гордостью, если хотите, наградой для кавалериста — как не напоить своего боевого коня из вражеской реки!

«Кулай! — окликнул я ординарца. — Давай сюда Звездочку!»

Саша, видимо, понял мою мысль и побежал в глубь леса. Через неско-лько минут он вернулся, ведя в поводу мою лошадь. Я приказал ему ждать, а сам осторожно вышел из-за дерева. Тишина... Тот берег молчит... Еще не-сколько шагов — тишина... Шаг за шагом — берег все ближе... Наконец вода заплескалась у самых сапог.

«Веди сюда», — крикнул я Саше и пошел ему навстречу. Принял повод, отпустил подпругу, подвел Звездочку к воде. Она спокойно, с присущим ей достоинством опустила голову, потянула воду сквозь сжатые зубы. Потом вновь подняла голову — с ее мягких губ падали капля за каплей.

Опять припала к воде, пила долго и жадно. А я стоял рядом и был очень горд собой.

Пусть война еще продолжается, пусть неизвестно еще, что ждет меня впереди — все равно я сегодня уже праздную победу. Враг уже побежден. Моя Звездочка, одна из сотен тысяч лошадей Советской Армии, пьет из вражеской реки, из Шпрее. Таковы примерно были мои мысли в этот момент. Наверное, мой поступок был мальчишеским, наверное, он мог и должен был быть осужден, а я сам наказан. Но тогда об этом не думалось.

Звездочка подняла голову, отступила назад — напилась. Я благополучно вернулся к бойцам, и мы поскакали обратно.

...На рассвете следующего дня полк форсировал Шпрее. Враг оказал яростное сопротивление. Весь противоположный берег ощерился авто-матным и пулеметным огнем. Потом фашисты начали отстреливаться фа-устпатронами. Но все это была ярость обреченных. К вечеру мы оставили Шпрее далеко позади, продвигаясь с юга к Берлину.

До сих пор не могу понять, почему фашисты дали мне возможность беспрепятственно подойти к реке и даже напоить в ней свою лошадь. Может быть, они не хотели обнаружить себя до подхода наших главных сил, возможно, что окопы в то время были пусты.

Во всяком случае, этот день остался для меня самым памятным днем войны.