К концу января [1945 года] наши войска достигли предместных районов Кенигсберга и охватили его полукольцом. После ожесточенного суточного боя на реке Дайме наш полк снова двинулся на запад. В 1945 году в Восточной Пруссии была настоящая русская зима. Мы проходили по лесной дороге и с особым наслаждением вдыхали запах заснеженных сосен. Потом вышли на равнину, на которой лежал снежный покров. Нас поразила большая схожесть ее с русским простором средней полосы России. Когда голова колонны поравнялась с опушкой леса, мы вдруг заметили далеко впереди какой-то обоз. Оказывается, это были немцы-беженцы, снявшиеся с насиженных мест по приказу гитлеровского командования. Это был обычный обоз, состоявший из нескольких повозок, на которых сидели старики и дети. Уже походной заставе оставалось пройти какие-то десятки метров, чтобы поравняться с беженцами, когда справа на параллельной дороге, проходящей от нас в метрах 500, мы заметили колонну противника. Она, так же как и мы, выходила из леса и двигалась в том же направлении. Этому «сюрпризу» мы не удивились, так как зажатые в полукольцо немецкие войска за последнее время частенько метались, сами же нарушая каноны и режим боя, которые они всегда соблюдали с чисто немецкой педантичностью. Это был скоротечный бой, бой на ходу, продолжавшийся каких-нибудь 10 минут. Два средних танка противника быстро развернулись и, стреляя на ходу, ринулись на нас. Но, встретив ответный огонь наших артиллеристов, попятились обратно. Мы подбили один танк и, захватив в плен брошенный своими коллегами экипаж, приготовились к дальнейшему движению.

Вот уже двинулась походная застава, потом батальоны с приданной артиллерией... И только когда полк, растянувшийся на добрый километр, принял свои обычные боевые очертания, только тогда я вспомнил о беженцах, двигавшихся впереди нас накануне боя. Когда я подошел к немецкому обозу, то увидел страшную картину. Два немецких снаряда попали, должно быть, в самую гущу беженцев. По обочине дороги лежали трупы женщин и детей, здесь же валялись изуродованные повозки и убитые лошади. Около раненых хлопотали наш врач и медсестры.

Вот каковы превратности войны, подумал я. Немецкие снаряды, вы-пущенные немецкими солдатами, оборвали и искалечили жизни своих же соотечественников...

Мое внимание привлекла дальняя повозка, возле которой стоял какой-то солдат. Приблизившись к ней, я увидел, что это был старшина роты Карпов33. Он стоял у повозки и утешал двух плачущих девочек, сидящих на груде домашней утвари. Недалеко лежала убитая женщина — должно быть, мать. Девочкам было года по три, не больше. Очень похожие друг на друга. Они были, по всей вероятности, близнецами. Меня тронула нежность и ласка Карпова в его обращении с девочками. Я вспомнил о той страшной семейной трагедии, о которой мне в свое время рассказал старшина. Уходя в армию в 1941 году, он оставил на Смоленщине (или на Брянщине — точно не помню) свою жену с тремя детьми, долго о них не имел никаких сведений, и только в 1943 году, после ранения под Духовщиной и лечения в госпитале, ему удалось приехать на несколько дней в родные места. Здесь он и узнал о судьбе своей жены и детей, убитых немцами во время карательной экс-педиции против партизан. Война принесла ему большое горе, ожесточила против врага, отнявшего у него любимую жену и детей. Вот почему этот богатырского сложения человек слыл в нашем полку самым храбрым и бесстрашным воином, заслужившим немало боевых орденов и медалей.

А сейчас Карпов стоял, склонившись, перед маленькими девочками и нежно гладил их головки. «Ну, что же мы будем делать с вами, — ласково говорил старшина девочкам, — ну, не плачьте, я вам сейчас сахару дам...»

Когда девочки немного успокоились, он обратился ко мне: «Что же делать с ними, товарищ гвардии майор? Не бросишь же этих крошек здесь».

Другого решения, кроме как взять их, конечно, не могло и быть.

«А ты как думаешь, гвардии старшина?» — все-таки спросил я его. «Товарищ гвардии майор, нельзя оставлять их, — проникновенно и взволнованно стал убеждать меня Карпов. — Пропадут ведь. Доставим их до тылов, а там видно будет...»

И вот, с перекинутым через плечо автоматом, бережно держа на руках немецких девочек, старшина зашагал вместе со мной к дороге. Там нас до-жидался конвой с пленными танкистами. При нашем приближении они вскочили и с удивлением смотрели на старшину и девочек.

«Это вы убили мать этих малюток, — сказал я пленным. — А это все ваши соотечественники, — показал я на убитых женщин и детей. — Это ваша нация, вы их убили».

«Das ist ein Krieg! * — сказал один из пленных. — Das ist unvermeidlich» **. — «Так... значит, "это есть война", — гневно повторил слова пленного Карпов. Он задыхался от ярости. — А кто начал войну? Вы знали, что война не щадит и детей. — И он кивнул на девочек, которые давно уже заснули на его руках. — Для чего вы ее начинали?»

Пленные, потупив глаза, молчали и каждый раз вздрагивали, когда старшина повышал голос...

Полк давно уже прошел, и только наши санитары продолжали пере-вязывать пострадавших беженцев.

«Пора идти», — сказал я старшине. «Пора», — согласился он. И мы пошли. Пошли туда, где под Кенигсбергом еще полыхало зарево войны. Впереди, о чем-то думая, тяжело шагали пленные, а сзади шел Карпов. Высокий и могучий, как дуб, он гордо шел вперед. Девочки все еще спали, покорно склонив свои головки на его могучие плечи.
* Это есть война!
** Это неизбежно.