Почему мне запомнился именно этот день? Именно этот!

Ведь было много других дней, дней, которые многое вместили в себя - шла война!

Война, пережив которую испытываешь жгучую, неистребимую нена-висть к ней и к тем, кто ее начал тогда... К тем, которые шли по русской земле, проливая потоки крови невинных, родившихся, чтобы жить, детей.

За что? Во имя чего лишали их жизни, этого светлого дара природы, данного лишь один раз?! Каждый день войны — это трагедия... Так почему же запомнился именно этот день?

Ведь были и другие. Другие... Хотя бы этот: разгар лета 1942 года. Немцы бомбили Армавир. Их «юнкерсы» большими группами одна за другой с отвратительным гулом налетали на город и сбрасывали свой груз. Рушились дома. Там и сям, в разных концах города, пылали пожарища. В районе вокзала что-то бесконечно взрывалось. С распахнутыми окнами стояли покинутые жителями дома. В траншеях сидели насмерть перепуганные женщины с детишками, старики... Горячие взрывные волны колыхали волосы на их головах. Сыпались сверху сухие комки земли. Земля гудела.

А мы, восемнадцатилетние девчонки-связистки, под гул и грохот вы-носили документацию из здания штаба.

Дом ходил ходуном. Осыпавшаяся штукатурка повисла белым туманом в комнатах и коридорах. Ничего не было видно. И почему-то упрямо у стены, не падая, стояло большое зеркало — трюмо, белея и неестественно матово отсвечивая...

Вдруг близкий взрыв потряс дом. Бомба угодила во двор. Запылало бензохранилище. Стали тушить...

А потом мы вдвоем очутились за городом, на нашем наблюдательном посту. При очередной бомбежке мы скрылись в высоких зарослях кукурузы и подсолнухов, росших рядом с НП.

Взрывы потрясали землю. Неожиданно стихло. Гул удалялся. Но оди-нокий гул упрямо приближался к нам. «Фокке-вульф!» Он мог летать низко-низко и висеть над головой.

Он уже над нами. «Каски отсвечивают на солнце», — шепчет подруга

Мария. «Да»...

Она чуть-чуть поворачивает голову: «Смотри, немца видно...»

Действительно, в кабине самолета видна голова немца летчика. Кажется, он видит нас. «Эх, — шепчет Мария, — жаль, нечем тебя... Взять бы арбуз да трахнуть фрица...»

И кажется, что нам должно быть страшно. Ведь мы беспомощны перед ним. Но нет, гнев преодолевает страх, заставляет забыть обо всем, кроме мести.

Покружив над нами и не заметив, немец улетел. А мы лежали и не верили, что живы, что он не обстрелял нас.

А вокруг раскинулась беспредельная широкая кубанская степь. От земли тянуло необыкновенным запахом. На горизонте дрожал воздух. Трава одурманивала. Там и сям зеленели огромные арбузы. Кукуруза тянула к солнцу свои широкие листья.

Не верилось, нам не верилось, что идет война.

Но нет! Мы смотрели на Армавир, потрясенные. Он весь пылал, это была сплошная пелена огня и дыма. Горько... Горько... Тяжело...

Но день, который запомнился особенно, не этот. Вот он: немцы уже отступили. Наши войска в Армавире. Вслед за передовыми частями вошли и мы.

Мне пришлось попасть на аэродром. Помню, был пасмурный день. Серое небо тяжело нависло над землей. Кое-где еще стыли островки грязно-белого снега, под ногами расползалась оттаявшая земля. Неожиданно во рву я увидела пять трупов, пять мертвых немцев.

Они лежали, сваленные друг на друга, как попало, как дрова. Их застывшие руки были неестественно согнуты, окаменевшие тела навечно замерли. Слабый снег, которым разрешилось набухшее серое, низкое небо, сыпался им на лицо, засыпал их открытые, глядящие в небо глаза.

На самом верху этой застывшей пирамиды лежал молодой, лет двадцати пяти, немец. На его шее был повязан синий шелковый платочек. Его живые концы бились на ветру и, казалось, хотели покинуть эту мертвую шею...

Верхний немец! А не тот ли это немец, который бомбил Армавир, висел над нашими головами там, на кукурузном поле, и чудом не заметил и не убил нас, как убивал и расстреливал многих и многих русских людей?

А может быть, он другой? Может быть, он не хотел войны и ненавидел ее, как и мы? Может быть, там, в Германии, у него мать, которая плачет и ждет его?

У него руки... руки рабочего. Может быть, этот платочек подарок невесты, и вот он бьется на его шее, единственное, что осталось у него живое...

Да, он человек! И у него есть мать и, возможно, жена! Это их подарок — платочек, их тепло, их душа заключены в нем, но...

Зачем ты шел к нам, Фриц? Вольно или невольно ты губил наших людей, наших хороших и смелых людей. Разве они не хотели жить?! Разве и у них нет матерей и жен? Разве мы не хотели жить, уходя из разрушенного Армавира с болью, видя его пожарища, а ты преследовал нас и за его пределами, желая убить, уничтожить? Желая воцариться на нашей земле!

Ты хотел этого! Ты делал это! И ты заслужил то, к чему пришел. Ты повержен в прах, безмолвен и тих. Платочек?! Ах да, твой платочек...

Он бьется, как пойманная птица, вон как шевелятся его концы, словно живые... Он синий...

Синий, синий, как вода в реке твоей родины. Он — частица твоей родины, этот платочек, не надо было ему отрываться от своей реки, своей земли.

Видишь, какую роковую ошибку вы совершили? Сделали горе нам, но сами погибли!

И эта скорбная и страшная пирамида — заслуженный вами конец. И вот почему запомнился этот день. Ведь это — Символ.