Солдату, у которого двадцать лет назад первый день войны начался на государственной границе СССР, познавшему горечь отступления, защищавшему на берегу Невы блокированный Ленинград и затем по дорогам войны с боями пришедшему в фашистскую Германию и увидев-шему ее с белыми флагами, очень трудно выделить самый памятный день войны. Их много. Но есть моменты, которые остались в памяти на всю жизнь.

Август 1941 года. Два месяца идут ожесточенные бои с превосходящими силами противника в районе г. Сортовалы. Мы отступаем от государственной границы.

По узким проходам, по склонам каменистых сопок и по тропам, извивающимся между бесчисленных озер и болот, вереницами идут старики, женщины и дети. Мелкий гравий забивается в детские ботинки и до крови раздирает им ноги. Малые ребята плачут и просятся к матерям и бабушкам на руки, а они, обливаясь потом и сдерживая горькие слезы, несут на плечах узлы с пожитками и за руки торопят детей... Солнце с безоблачного синего неба играло лучами на лазурной глади озер. Самолеты врага летят вдоль дорог, обстреливают бронебойными пулями женщин и детей. Пули, ударяясь в серые гранитные глыбы, рикошетом отлетают от них, разбрасывая в стороны каменные крошки. Белокурой девчурке каменная крошка выбила глаз; кровь смешалась со слезами...

Наши войска, сдерживая наступление противника, прикрывали эвакуацию гражданского населения.

Позади остался г. Сортовала. Началась эвакуация войск через Ладож-ское озеро. Группа войск, которая прикрывала отход основных сил, к исходу 10 августа оказалась на узкой полосе земли на берегу озера.

В покрытой тиной заводи, продолжением которой было топкое боло-то, стояла огромная баржа, каким-то чудом заведенная матросами в это живописное место, но совсем не отвечающая требованиям для морской пристани.

Перед войсками стояла задача: обороняясь, погрузиться на баржу и выйти на Ладогу. Весь день шел ожесточенный бой. Корабли Ладожской военной флотилии артиллерийским огнем отсекали противника и не давали ему возможности вплотную приблизиться к нашим войскам, грузившимся на последнюю баржу.

Противник подтянул артиллерию и начал интенсивный обстрел баржи. Снаряды рвались на вершине горы, которая прикрывала баржу, или, перелетев через гору, разрывались на берегу шхеры, покрывая скалистый берег желтым едким дымом. По деревянному трапу, сооруженному из сосновых бревен, солдаты вкатывали на баржу орудия. Враг рвался к месту посадки войск, стремясь захватить хотя бы последних оставшихся солдат. Орудийные выстрелы врага следовали один за другим. Треск разрывавшихся снарядов смешивался с залпами кораблей Ладожской флотилии. Фашистские солдаты залегли на подступах к побережью. К барже подходили советские солдаты из разных частей и подразделений. В эту группу войск попали и мы, часть солдат из артиллерийского полка Буданова (впоследствии полковника, Героя Советского Союза). Руководство операцией по посадке войск на баржу взял на себя батальонный комиссар Соколов. Кадровые солдаты артиллеристы любили и уважали этого бесстрашного и волевого командира, с которым начали военную службу в Петрозаводске (он погиб в битве под Курском). Его высокая и стройная фигура появлялась на барже... Он спокойно давал бойцам приказания. Комиссар появлялся у орудийных расчетов, давая им советы и посылая к ним на помощь солдат...

Бесстрашие и героизм моряков Ладожской флотилии поражали солдат, уже видавших военные виды и побывавших в горячих схватках с врагом. Матрос с окровавленным лицом, в изодранной тельняшке на небольшом катере пробирался к барже, промеряя длинным шестом глубину залива. Он прокладывал путь для буксира. Снаряды и мины рвались вокруг катера. Моряк был символом героизма — ему нельзя было погибнуть. От его бесстрашия и ловкости зависела жизнь сотен солдат. Когда буксиру удалось прорваться к барже и был закинут трос, командир буксира получил приказание направиться на помощь барже, севшей на мель, с боеприпасами при выходе из фьорда. В случае попадания в эту баржу вражеского снаряда мог бы произойти колоссальный взрыв, и это грозило уничтожением людей.

Враг подтянул крупнокалиберную артиллерию...

Пожилой человек из гражданских стоял на коленях и молился. К нему подошел комиссар и спокойно спросил его: «Что вы делаете?» Человек встал. Смущенно поглядел на комиссара и ответил: «Молюсь. Молюсь, товарищ комиссар». — «Это вам не поможет, — улыбаясь, произнес ко-миссар. Он дружески похлопал человека по плечу и сказал ему: «Лучше помогите солдатам».

Солдаты по болоту тащили орудие. Человек снял с себя пальто и под-ложил его под колеса пушки... Руками взялся за спицы колеса.

Положение было критическое. Враг рвался к барже...

К комиссару подбежал командир — политрук пограничник и скоро-говоркой произнес: «Товарищ батальонный комиссар, есть предложение, чтобы все коммунисты вышли для прикрытия. Погибнем, но спасем баржу. Буксир вернется, возьмем баржу...» Политрук вскочил на опрокинутую повозку и начал говорить: «Товарищи красноармейцы, баржа нагружена боевой техникой; техника нужна для защиты Родины. Выполним свой долг, задержим продвижение врага. Коммунисты, за мной!»

Беспартийных солдат было большинство. Раздались голоса: «Мы все давали присягу и все будем драться до последнего патрона».

Враг усилил огонь. Осколком снаряда политрук был смертельно ранен. Он лежал на каменистом склоне горы, его карие глаза смотрели в сторону Ладожского озера. Мы понесли политрука на баржу... Политрук слабеющим голосом говорил: «Берите здоровых, они нужны для защиты Советского Союза. Фашисты принесли нам смерть и разрушение. Только коммунисты могут их разбить. Кто чувствует в себе эту могучую силу — вступайте в Коммунистическую партию».

Это были его последние слова.

Командир буксира, выполнив задание командования, вывел севшую на мель баржу в озеро. Этот же буксир под непрерывным огнем противника вывел нашу баржу на просторы Ладоги...

На берегу Невы наш полк вступил в бой с гитлеровцами, наступавшими на Ленинград. Тогда я и мои товарищи вступили в Коммунистическую партию. На всю жизнь мне запомнились слова политрука.

Шли годы войны. Выдержана блокада Ленинграда.

Закончились оборонительные бои. Наш полк штурмует врага на под-ступах к Пскову, участвует в боях за освобождение Выборга. С боями проходит через Прибалтику и Польшу.

Апрель 1945 года. Идут последние дни войны. Мы заняли один из городов в Восточной Пруссии. Жители, напуганные гитлеровской пропагандой, покинули город. Горят верхние этажи четырехэтажного дома. Входим в дом. В комнате на стуле сидит седой старик и дрожит. Старая женщина с растрепанными волосами ползет по полу к нашим ногам и умоляюще показывает на старика и говорит много раз слово: «Кранк» — значит больной. Мы поднимаем старуху с пола и сажаем ее на стул. Она дрожит и плачет.

«За кого вы нас принимаете? Мы не варвары», — сказал я ей по-русски. Она, конечно, не поняла.

Вспомнились страшные злодеяния гитлеровцев, совершенные ими на нашей земле. Трупы ленинградцев звали к мщению. Я вспомнил слова политрука-пограничника. Мы, коммунисты, чувствовали могучую силу нашей партии. Мы вывели обоих стариков на узкую улицу города, по ко-торой они тихо пошли рядом со стремительным движением наших танков. Их дом, в котором они жили, горел. Две старые фигуры, как мне тогда казалось, шли куда-то в неизвестность...

На побережье Балтийского моря, на подступах к Данцигу, в одном из местечек находился высокий кирпичный дом за железной оградой. В этом доме жили престарелые немцы. Во время боя в подвале дома укрылись женщины и дети. После боя, заняв местечко, мы около этого дома остано-вились на отдых. Повар сварил перловый суп и пшенную кашу. Небритый, покрытый дорожной пылью, я сидел на лафете пушки и ел суп. Дом был полон людей, но никто не выходил, и никто не показывался. Неожиданно из дома вышел маленький мальчик, ему было лет семь-восемь. Он был чисто одет, подстрижен и причесан. Это, вероятно, был самый смелый человек. Мальчик что-то сказал по-немецки. Я покачал головой; пальцами показал: не понимаю. Мальчик, показывая на мой хлеб, опять начал говорить. Раз-бирая отдельные слова в его речи, я понял, что он очень любит свою маму, а мама хочет есть. Я отдал ему свою порцию хлеба. Мальчик с радостью взял хлеб и убежал. Он быстро вернулся, оставив хлеб где-то в доме, сел ко мне на колени и сказал: «Гитлер капут». Мальчик стал декламировать какое-то стихотворение. Я взял у друга ложку, дал ее мальчику и показал на крышку с кашей, но мальчик потянулся с ложкой к котелку; он пожелал есть со мной суп. Я не возражал. Мы с ним съели суп и кашу. На прощание мы пожали друг другу руки. Он, веселый и радостный, убежал к своей маме.

Прошли года. Я часто вспоминаю этот случай из последних дней войны.