Хотя фронт все еще был далеко от Славуты, но даже в гросслазарете ощущалось, что гитлеровцы терпят в боях одно поражение за другим и что им уже не удастся нигде потеснить Советскую Армию. Число партий ране-ных военнопленных уменьшалось, да и сами партии были малочисленны. Одно время в гросслазарете распространился слух о возможной эвакуации всех тыловых учреждений из Славуты и Шепетовки в Польшу, но вскоре эти разговоры прекратились.
Как-то в грозу, когда в почерневшем небе метались голубоватые молнии и шум проливного дождя смешивался с почти беспрерывными ударами грома, в гросслазарет приехал Ленька-волжанин. Он привез мешки с мукой и с сахаром. Крытый брезентом грузовик временно поставили у склада, чтобы переждать ливень: и сахар, и мука могли намокнуть при разгрузке. Шофер остался в кабине, а Ленька устроился под навесом.
Ливень продолжался дотемна.
Во дворе было безлюдно. Укрывшись от дождя, под деревянными грибками маячили часовые. Изредка то из одного, то из другого блока к уборной пробежит человек, кому, как говорится, невмоготу. Пробежит, перепрыгивая через лужи, согнувшись под струями прохладного воздушного душа, и вскоре возвращается обратно.
Ленька нетерпеливо ждал, не появится ли где Изотов. Но тот не знал о приезде Леньки и отсиживался у себя в блоке, в кругу раненых, сочиняя очередную небылицу про то, как русский мужик Иван Кащея Бессмертного в гроб вогнал. Мастерски вел свой рассказ Изотов, давая намеками понять, что речь идет не о Кащее, а о самом Гитлере, которого ждет участь Кащея. Слушатели перемигивались, посмеивались, одобрительно кивали каждый раз, когда Кащей лающим голосом (ну точь-в-точь, как фюрер!) пытался стращать русского Ивана и называл себя властелином мира.
Возможно, еще долго плел бы свою сказку Изотов, если бы его.не окликнул Стецура.
— Иды, Федир, тэбэ блокфюрер гукае! Изотов вышел за Стецурой в коридор, спросил:
— Где он, блокфюрер этот?
— Збрэхав я, — объяснил Стецура. — Там Ленька прыихав, около складу сыдыть, вжэ давненько.
Изотов всполошился.
— Чего ж ты сразу не сказал мне?
— Тэбэ шукав.
— Ну сам бы подошел к нему.
— Так вин же нэ знае мэнэ...
Изотов спустился к выходу, постоял у двери, освещенный тусклой лампочкой, затем направился к уборной.
— Наконец-то! — облегченно вздохнул Ленька, встретившись с Изотовым. — Часа два ждал...
— Кто ж думал, что ты в такую непогодь нагрянешь, — сказал Изотов.
— А мне, дядя Федя, надо было повидать вас сегодня. Хотел уже было прямо к Чамокову идти.
— Э, нет, это негоже, — покачал головой Изотов.— И сам рисковал бы, и его мог подвести.
— Время не терпит, — сказал Ленька. — Сегодня последний раз я тут. К Одухе ухожу. Если бы не поручил он кое-что передать вам, то я прямо с сахаром и мукой в лес подался бы. В интендантстве у меня неладно. Пре-датель завелся. Не знаю, успел ли он выдать нас, то есть меня и шофера. Он сегодня увязался с нами сюда, в лазарет. Ну, мы его в лесу и кончили.
— Что от Одухи привез? — спросил Изотов.
— На словах велел он передать вам, что в любой день и час могут гитлеровцы всех раненых в лазарете уничтожить, — сообщил Ленька.
— У нас про эвакуацию прошел слух.
— Вот, вот, под видом эвакуации вывезут всех вас куда-нибудь за Славуту и из пулеметов покосят. Или тут, на месте, истребят. Они уже в двух лагерях такую расправу учинили. Вот Одуха и передал, чтобы вы здесь не моргали. Или восставать надо, перебить охрану и в леса уходить, или бежать.
— Попробуй восстань без оружия...
- Я привез ящик с патронами и пяток пистолетов.
— Это же капля в море.
Ленька задумался и вдруг предложил;
— Дядя Федя, а может, со мной сегодня двинешь? Разгрузим машину. Спрячешься под брезент.
Предложение было очень заманчиво. Изотов не боялся риска. Но тут же ему вспомнились Чамоков, Стецура, Лопухин и все те, с кем он был связан борьбой. Оставить их, оставить ту работу, которую он вел среди ране-ных, готовя боевые группы! Можно ли было думать только о себе, о своем спасении?
— Нет, Леня, повременю я малость, — ответил он.
— Боишься, дядя Федя?
— Не о себе думаю, о других.
— Так, может, кто другой рискнет, а? — подхватил Ленька. — Двух, трех прихвачу с собой. Под брезент их.
— Поговорю...
— Только поживее, слышишь, дождь утихает! Дождь в самом деле уменьшался. Гром гремел все дальше и дальше. К западу от Славуты еще сверкали молнии, а над сосновым бором уже виднелись черные клочки неба, уСеянные умытыми дождем звездами.
Изотов сбегал к Чамокову, посоветовался, стоит ли подвергать риску хлопцев.
— Я бы и то рискнул! — улыбнулся Чамоков.
— А может, и впрямь попытаетесь? — предложил Изотов. — Оставьте в дураках коменданта и Борбу.
— И Лопухина прихватить с собой? — спросил нарочито серьезно Чамоков.
— Можно и Лопухина, — ответил Изотов.
— И Стецуру, и тебя?
Изотов понял, что Чамоков жестоко шутит.
— Ясно, Айтеч Дженгерович!
Разгрузка машины заканчивалась. Небольшой ящик с патронами был припрятан под мусорным ящиком у склада. Три пистолета Изотов сунул за пояс брюк, прикрыв их гимнастеркой, два — в карманы.
Начальник склада, подписав документы о приемке муки и сахара,спросил Леньку:
— Вы куда сейчас путь держите, в штаб или на базу?
— На базу, — солгал Ленька.
— Тогда захватите пустую тару, — сказал начальник склада. — Бочки и ящики.
— Это можно! — охотно согласился Ленька. Грузчики поняли его с полуслова. Двое подавали большие бочки на кузов, четверо устанавливали их вдоль задней стенки кабины и у бортов. Вначале исчезло два грузчика, из тех, что орудовали на кузове, затем еще один.
— Ну, я поехал! — крикнул Ленька начальнику склада.
Машина, отойдя метров десять от склада, забуксовала в раскисшей грязи какой-то выбоины.
— Эй, ребята, подтолкните машину! — окликнул Ленька из тьмы трех грузчиков, еще стоявших возле навеса.
Те подошли.
— Не теряйтесь, хлопцы! — бросил им Ленька.
— Не многовато будет? — спросил один, озираясь.
— Ну, живо, под бочки!..
Чамоков стоял у окна своей комнаты и с замиранием сердца смотрел, как грузовик медленно приближался к воротам. Это же испытывали Изотов и Стецура, наблюдавшие за машиной с крыльца ближайшего к воротам. блока. Каждый с трепетом ждал развязки. Она могла наступить в любое мгновение: стоило охранникам подняться на кузов и заглянуть под какую-нибудь бочку.
Охранники потребовали от Леньки документы. Двое подошли к кузову, встали на скаты с обеих сторон грузовика. Вспыхнул свет карманных фонарей, вырвал из темноты ящики и перевернутые днищами вверх бочки.
— Ну как, все в порядке? — спросил по-немецки как ни в чем не бывало Ленька, выглядывая из кабины.
Охранники спрыгнули со скатов. Ворота распахнулись. Весело зарокотал мотор, и грузовик, проехав сквозь сноп света, лившийся со сторожевой вышки, мгновенно растаял во тьме.
Ночью Стецура спрятал пистолеты, переданные ему Изотовым, в чердачном тайнике, где хранились книги учета погибших. На следующую ночь Изотову удалось перенести ящик с патронами в подвал корпуса № 1 и зарыть его в землю в дальнем углу...
Очередное бегство казалось немцам поистине загадочным. Они допросили сотни людей, пытаясь выяснить, как было совершено бегство и кто помогал беглецам. Но никаких результатов не добились. Допрашиваемые, все как один, отвечали, что им ничего не известно, когда и каким образом убежали парни, о которых шла речь. Из штаба армии поступило сообщение об исчезновении Леньки-волжанина и грузовика с шофером. Комендант гросслазарета взялся за охранников, дежуривших во время грозы. Но те твердили одно и то же: на грузовике, подвергнутом у ворот самому • тщательному осмотру, были только пустые бочки и ящики.
Для устрашения обитателей гросслазарета комендант издал приказ, в котором предусматривался расстрел всех лиц, как уличаемых в подготовке к побегу, так и подозреваемых в подобной подготовке. По сути дела, этот приказ давал администрации широкие возможности для уничтожения любого узника лазарета: какой-нибудь донос, бросающий тень подозрения на человека, мог уже служить основанием для расстрела.
И все же приказ коменданта не произвел в гроссла-зарете того устрашающего действия, на которое он был рассчитан. Из палаты в палату, из корпуса в корпус ползла весть о полном истреблении военнопленных в двух прифронтовых лагерях. Оптимистов, надеявшихся на эвакуацию, становилось все меньше. Большинство понимало, что'гитлеровцы не остановятся перед массовой казнью раненых, если фронт внезапно приблизится к Славуте. Общая опасность была куда грознее, чем самые зверские приказы коменданта. Она сплачивала людей, заставляла их искать путей к общему спасению и отодвигала на задний план эгоистические побуждения. Однажды Лопухин привел к Чамокову пациента.
— На что жалуетесь? — спросил, как обычно в таких случаях, Чамоков.
— Был ранен, теперь чувствую себя сносно, — ответил пациент.
Чамоков вопросительно взглянул на Лопухина. Тот смущенно откашлялся.
— Дело, конечно, не в консультации...
— В чем же?
— Я сам объясню. Но прежде разрешите представиться: Стыцук, бывший подполковник, коммунист, по несчастью оказавшийся в этом лагере смерти.
Чамоков выжидательно смотрел на него.
— Мы, то есть я и мои друзья по несчастью, недавно попали сюда, — продолжал Стыцук. — Врач Лопухин поднял меня на ноги, и мне хотелось давно поговорить с ним по душам. Я, правда, осторожничал. Но сегодня этот разговор состоялся. К счастью, я не ошибся. И вот выяснилось, что моя группа законспирировалась настолько и настолько подозревала всех иных в связях с лукавым, что мы сторонились даже тех, кто протягивал нам руку братской солидарности. — Стыцук перевел дыхание, взволнованно облизнул пересохшие губы и вымолвил твердо: — Я имею в виду подпольную группу, в которую входит Роман Александрович.
Чамоков молча обернулся к Лопухину, и его взгляд, казалось, говорил: «Эх, Роман, Роман! Нельзя же так доверяться».
Будто поняв его, Лопухин неловко улыбнулся.
— Не осуждайте меня, Айтеч Дженгерович. Но сердце сразу подсказало мне, что в лице товарища Сты-цука мы нашли верного друга и соратника.
Чамоков был лишен возможности как-то испытывать и прощупывать Стыцука: его поставили перед свершившимся фактом. Лавировать, отнекиваться, отрицать было поздно. И он сказал, все еще досадуя на Лопухина:,
— В таких делах сердце может оказаться далеко не точным определителем.
- Но в данном случае и мое сердце, и сердце Романа Александровича сработали абсолютно точно, — заметил Стыцук. — И чтобы подтвердить мое доверие к вам, Айтеч Дженгерович, я сообщаю состав моей группы: это—Чистяков-—ленинградец, топограф; Крикунов -горьковчанин; офицер Мамиев — осетин; донецкие шахтеры Лукин, Федоров, Полетаев и, наконец, Златовер-ский — рабочий, штукатур. — Стыцук достал из потайного кармана крохотный листок бумаги, свернутый в трубку, и протянул его Чамокову. — Вот документ, который скрепляет боевой союз моих друзей.
Чамоков развернул листок и прочитал то, что было написано на нем:
«Мы, советские воины, случайно попавшие в плен к фашистскому зверью, клянемся любимой Родине и родной партии, что до последнего вздоха будем бороться против заклятого врага в любых условиях, любыми средствами. Если кто-либо изменит этой клятве и нарушит свой священный долг перед Родиной, партией и советским народом, пусть тот будет проклят матерью, женой и детьми своими, как продавшаяся врагу тварь».
Под текстом клятвы стояли подписи Стыцука и его друзей.
— Неужели вы еще сомневаетесь в чем-то? — вырвалось с огорчением у Стыцука, когда Чамоков вернул ему листок.
— Не буду лгать, — откровенно сказал Чамоков. — Я не имею права не сомневаться, но хочу надеяться, что в ближайшее время мои сомнения окончательно рассеются. Сейчас надо верить не словам, а делам.
— Вы, конечно, правы, — согласился с ним Стыцук. — Поэтому я сразу познакомлю вас с теми замыслами, которыми сейчас живет моя группа...
Стыцук и члены его группы считали, что организация восстания в гросслазарете, расположенном в черте города, в окружении большого воинского гарнизона, невозможна. Без оружия, без прямой боевой поддержки со стороны партизан восстание будет обречено на неудачу и явится поводом для расстрела всех обитателей гросслазарета. В то же время политика пассивного выжидания также не сулила ничего хорошего. Немцы продолжали направлять выздоровевших в Германию и в тыловые части действующей армии, то есть использовали военнопленных в качестве силы, которая высвобождала тысячи немецких солдат для непосредственного участия в боевых операциях на фронте. Таким образом, враг- получал определенный воинский резерв. С другой стороны, пассивность могла привести к тому, что тысячи людей, находившихся за колючей проволокой лазарета, были бы уничтожены подобно тому, как были истреблены' военнопленные двух прифронтовых лагерей.
Стыцук предлагал организовать массовое бегство, с таким расчетом, чтобы в одну ночь на свободу могли вырваться сотни людей без какой-либо стычки с охраной.
Чамоков отнесся к его словам недоверчиво.
— Это похоже на.фантазию, — сказал он.
— Никакой фантазии, — ответил Стыцук. — Мы решили сделать подземный ход из второго блока за колючую проволоку. Уже произведена тщательная разведка. Разумеется, одной моей группе такая работа не под силу, но если взяться за это дело сообща, дружным коллективом, то наш план будет осуществлен.
— Какой же примерно длины будет ход?
— Метров до восьмидесяти.
— Сечение?
— Не менее метра на метр.
Нет, Чамокову не верилось в реальность плана.
— Чтобы прорыть такой ход, понадобится много времени, — заявил он. — Возможно, не один месяц. И это под носом у охраны? Уйма земли. Куда вы ее денете? К тому же нужно как-то укреплять ход. Нельзя забывать и о доступе воздуха. Десять-пятнадцать метров, и .люди не смогут работать, будут задыхаться.
Стыцук выслушал приведенные доводы.
— Тяжело, конечно, и рискованно, — признал он, — но не невозможно.
Оказывается, второй блок был выбран не случайно. Там, в подвале, имелось два отсека, наглухо забитых досками. В одном из этих отсеков раньше находился угольный склад, соединенный люком с поверхностью зем-ли за северной стеной блока. Ныне люк был замурован.
Рядом с этой стеной проходил подземный канализационный трубопровод с двумя смотровыми колодцами в пределах лазаретного двора. Если подкоп вести вдоль канализационной линии, то смотровые колодцы можно использовать в качестве вентиляционных стволов, для чего из стен колодцев достаточно вынуть по нескольку кирпичей и к образовавшимся отверстиям подвести рукава подземного хода. Эти же колодцы будут служить ориентирами для строго прямолинейной прокладки хода в заданном направлении. Ближайший к блоку смотровой колодец располагался в центре дровяного склада, где можно было бы без труда подобрать крепежный материал. Оставалось только продумать вопрос, как этот материал доставлять в подвал или непосредственно в тоннель. Возможно, для этой цели как-то удастся использовать и сам колодец, после того, как ход будет проложен до него. Землю предполагалось временно складывать в подвальном отсеке. Значительную часть вынутой земли можно было распределить в цокольной части здания.
— Главное, чтобы не обнаружил никто нашего хода, — сказал в заключение Стыцук. — Для этого нужны, во-первых, тщательная маскировка и соблюдение всея мер предосторожности и, во-вторых, надежные люди.
— Пожалуй, успех дела в первую очередь зависит от людей, — вставил Лопухин.
Теперь, когда план был изложен во всех деталях, Чамоков почувствовал, какую огромную подготовительную работу провели Стыцук и его друзья. Теперь план уже не казался фантастическим и неосуществимым. Главное действительно заключалось в людях, в тех, кому предстояло вести подкоп. Основная задача состояла сейчас в том, чтобы подобрать смелых, стойких людей, которые жили бы одной мыслью о Родине, о том, как приблизить час победы над врагами. Опасности могли подстерегать их на каждом шагу. С одной стороны, гитлеровцы, начиная от блокфюрера и кончая любым охранником, с другой стороны, — предатели. Достаточно одному предателю проникнуть в тайну подкопа, и план будет сорван. Вместо воли люди получат смерть, и вместо массового бегства будет массовый расстрел у стены смерти.
В тот же день Чамоков вместе со Стыцуком побывал в подвале второго блока. А вечером Изотов и Стецура получили задание комплектовать бригады подземников, предпочтительно из бывших шахтеров. Уж на кого-кого, а на шахтеров, как на самых верных сынов рабочего класса, можно было положиться.
Стецура ликовал. Он сразу уверовал в успех задуманного побега и уже мечтал о той ночи, когда сотни беглецов во главе с Чамоковым выберутся за колючую проволоку и уйдут в леса, к партизанам Антона Одух'а.
— Мы з «кудесником» таких хлопцив подбэрэмо, що воны той ход до самого Одухи зроблять! — сказал он Чамокову и подмигнул Изотову. — Як по-твоему, Федир?
— Иначе и быть не может! — подхватил Изотов.
— Только никакой спешки! — предостерег Чамоков. Это был подвиг.
Подвижничество людей продолжалось несколько месяцев. Ежедневно в подвал, поодиночке, спускались бывшие шахтеры и медленно, упорно вгрызались в землю самодельными ножами, саперными лопатками и ломами, похищенными со склада. Одни работали, другие стояли на часах, зорко следили за охранниками и за шпиками, чтобы в случае малейшей опасности предупредить своих друзей. Не раз происходили обвалы, и тогда под землей шла борьба за спасение придавленных грунтом, полузадохнувшихся землекопов. Порой на пути попадались зыбкие песчаные слои, крепление которых отнимало множество сил и крепежного материала. Порой ход упирался в каменистый грунт, и его приходилось долбить ломами, с трудом отвоевывая сантиметр за сантиметром у породы. Работать при свете камфарных коптилок, когда и без их чада люди задыхались от недостатка воздуха, было тяжело.
Проходка немного ускорилась после того, как удалось тоннель соединить рукавом с первым смотровым колодцем на дровяном складе. В этот рукав поступал свежий воздух, сюда же в ночные часы смельчаки пода-вали метровые поленья и обрезки досок для крепления стенок и потолка тоннеля.
Не раз их выручал Ломакин со своим оркестром. Его помощь была просто необходимой в те часы, когда проходка велась через каменистые грунты. Удары ломов там, под землей, глухо отдавались на поверхности. И именно в эти часы, чтобы заглушить шум подкопа, Ломакин по указанию Лопухина проводил сыгровку оркестра где-нибудь вблизи второго блока. Вальсы сменялись маршами, марши гопаком или полькой, затем снова зву-чали вальсы под гулкие удары барабана и бубнов. А тем временем люди усиленно долбили землю.
Однажды поздним вечером на Славуту налетели советские бомбардировщики и одновременно на восточной окраине города поднялась стрельба. Как выяснилось позже, партизаны отряда Антона Одуха, согласовав свои действия с одной из авиационных частей Советской Армии, пытались пробиться к лагерю военнопленных и гросслазарету, чтобы вызволить своих соотечественников. Первоначально немцы приняли налет партизан за атаку прорвавшихся частей Советской Армии, и в городе поднялась паника. Но неожиданно в Славуту подоспели два бронетанковых батальона эсэсовской дивизии, следовавшие на фронт. Они быстро навели порядок в гарнизоне и отразили натиск партизан.
Ночью через Славуту проследовало несколько эскадрилий советских бомбардировщиков в сторону Шепетовки. Едва на востоке, в непроглядной тьме неба, послышался их могучий гул, комендант гросслазарета объявил воздушную тревогу. Самолеты не бомбили Славуту. На этот раз они вместо бомб сбросили на город тысячи листовок, в которых сообщалось положение дел на фронтах. Несколько десятков листовок попало и на территорию гросслазарета. Немцы, всю ночь строго соблюдавшие светомаскировку, обнаружили их только на рассвете, то есть уже после того, как с содержанием листовок успели познакомиться почти все раненые. В блоках не смолкали разговоры о поражении гитлеровцев в гигантской битве на Курской дуге, об успешном наступлении советских войск на левобережной Украине и в восточной Белоруссии, о форсировании Днепра и о разгроме немецких войск на Таманском полуострове.
— Не верьте, это большевистская пропаганда, — твердили фашисты. — Немецкая армия остается непобедимой и сейчас занята перегруппировкой сил с тем, чтобы нанести большевикам последний, решающий удар. Пленные посмеивались. Они были убеждены, что гитлеровцы не от хорошей жизни так рьяно твердят о непобедимости своей армии и о «перегруппировке» сил. От Днепра до города Славута было не так уж далеко. Русские солдаты двигались на запад, и людям казалось порой, что ветер доносит издалека гул канонады...
А подземный ход удлинялся с каждым днем. На несколько сантиметров, на полметра, на метр — все вперед, вперед, к цели. Уже второй смотровой колодец остался позади. Уже работы велись под колючей проволокой. Еще совсем немного, и ход сомкнётся с оврагом, лежащим за дорогой, по другую сторону ограды...
Дули холодные осенние ветры. Все реже и реже выглядывало солнце из-за темно-серых дождливых туч. Короткие дни сменялись долгими, томительными ночами.
Немцы готовили новую партию из выздоравливающих раненых для оборонительных работ. И это теперь, когда оставались считанные дни до побега!
Подпольщики думали, как отсрочить отправку людей из гросслазарета. В конце концов Чамоков решил прибегнуть к хитрости...
Смертность среди раненых оставалась высокой. Каждое утро из блоков выносили мертвецов. Это было обычным явлением, и немцы рассматривали его, как вполне закономерный элемент лазаретной жизни. В распорядке дня существовала специальная графа на этот счет, и называлась она «санитарной очисткой блоков». О мертвых в ней не упоминалось: они шли под рубрикой мусора.
Однажды утром Чамоков дал указание Стецуре и Изотову доставить трех умерших в операционную. Двое из них погибло от заражения крови, третий от кровавого поноса. Чамоков произвел вскрытие, после чего напра-вился к майору Борба. То обстоятельство, что Чамоков явился к нему без вызова, было прямым нарушением установленного порядка.
— Что там у вас случилось?
— Я осмелился побеспокоить вас, поскольку считаю своим долгом доложить о чрезвычайном происшествии, — ответил Чамоков.
Произошла именно та реакция, на которую рассчитывал Чамоков. Борба вопросительно уставился на него и не смог скрыть беспокойства, отразившегося во взгляде.
— Я слушаю!
Чамоков изложил свои подозрения о наличии эпидемического очага в гроеслазарете и, нагоняя на немца страх, заявил, что вскрытие тел умерших со всей очевидностью подтвердило возникшее подозрение.
— Прошу вас пройти со мной в операционную или направить туда кого-нибудь из немецких врачей, чтобы убедиться в правоте моих слов, — заключил он.
— Из какого блока мертвецы? — спросил Борба.
— Из первого, третьего и пятого.
— Как? Значит, зараза уже распространилась?
— Похоже на это. Но мне почему-то кажется, что мы имеем дело пока с единичными случаями заболевания.
— Сегодня единичные, а завтра.,. — Борба оборвал фразу и опросил неожиданно: — Каким образом у вас возникло подозрение?
Чамоков объяснил:
— Вчера вечером санитары обратили внимание на больных, вызвали врача Лопухина, а он, в свою очередь, пригласил «а консультацию меня.
— Почему же вы сразу не доложили мне?
— Не был уверен в диагнозе, не хотел преждевременно поднимать тревогу, — ответил Чамоков и повторил свою просьбу прислать в операционную одного или нескольких немецких врачей. — Надо принимать меры.
— Вы-то сами считаете, что диагноз ваш подтвердился? — спросил Борба.
— Да, конечно, но лучше будет, если его подтвердит кто-нибудь из моих немецких коллег.
Борба раздраженно махнул рукой.
— Это пустая формальность. Немедленно отправьте падаль за пределы гросслазарета и приступайте к дезинфекции блоков. А я сейчас доложу все коменданту. Очевидно, придется объявить карантин.
— Разрешите идти?
— Да, да, идите, действуйте!
Выйдя из кабинета Борбы, Чамоков вдруг ощутил страшную слабость, которая охватила все его тело. Он понял, что это наступила внезапная разрядка предельного нервного напряжения. Но Чамоков ликовал. Враг был обманут. Ради этого стоило рисковать.
К полудню комендант издал приказ, согласно которому в гросслазарете объявлялся двухнедельный карантин. Теперь, по крайней мере, в течение двух недель немцы не отправят из лазарета ни одного человека. Кого-то, разумеется, придется поместить в изолятор...
И вот наступила долгожданная ночь, та ночь, когда подземный ход соединился с оврагом. Над Славутой висела ветреная мгла. Глухо шумел сосновый бор.
С вечера распределили оружие и патроны, хранившиеся в тайнике. Была выделена группа прикрытия во главе с Изотовым и Стыцуком.
Первыми в подземелье спустились беглецы из второго блока. Один за другим они скрывались в тоннеле и, преодолев на четвереньках путь длиной свыше восьмидесяти метров, выходили в овраг, где их ждали Стыцук и Изотов.
Было уже далеко за полночь, когда в небе загудели советские самолеты. Они шли куда-то в сторону Западной Украины. Опасаясь бомбардировки, комендант отдал распоряжение погасить все сторожевые огни на постах и соблюдать строжайшую светомаскировку в блоках. Это было на руку беглецам. В потемках они шли группами, следовали то из одного, то из другого блока ко второму блоку и опускались в подземелье. В подвале командовал Стецура. Лопухин стоял у входа в блок и следил за тем, чтобы не создавалось никакой толчеи.
В третьем часу ночи его сменил Чамоков. Лопухин и Ломакин с большой группой тоже благополучно выбрались на волю.
И наконец в путь собралась последняя группа из пятнадцати санитаров. Замыкая ее, в тоннель вошли Чамоков и Стецура.
Уже добрая половина хода осталась позади, у выхода в овраг весело и маняще светился луч карманного фонаря. Казалось, что до него рукой подать...
И тут случилось несчастье.
Невдалеке от второго смотрового колодца, где тоннель пролегал в песчаном слое, внезапно произошел обвал. Чамоков почувствовал, как на его голову и спину обрушилась неимоверная тяжесть. Теряя сознание, он еще успел услышать какой-то грохот. Это в провал обрушился штабель бревен с дровяного склада.
Шум всполошил собак. Взвыла сирена.
Стецура не сразу понял, что произошло. Уткнувшись в ноги Чамокова, он выжидал, когда тот двинется дальше. Вокруг была могильная тьма.
— Айтеч Дженгерович! — окликнул Стецура. Чамоков не ответил.
Стецура потеребил его за ноги.
— Айтеч Дженгерович!
И снова никакого ответа. Впереди что-то зашуршало. Стецура. вытянул руку и наткнулся на песок, которым был засыпан Чамоков. Было отчего ужаснуться. Стецура забыл, где он находится, хотел вскочить, но, ударившись головой о крепь, упал. Подчиняясь инстинкту самосохранения, он начал пятиться назад, поняв вдруг, что вперед пути нет. Но тут же остановился.
«А як же вин, Чамоков?!»
Эта мысль мгновенно пересилила в Стецуре страх за свою судьбу. Он схватил за ноги Чамокова, напряг все силы, медленно потянул его на себя. Тело Чамокова подалось, и Стецура, пятясь, двинулся с тяжелой ношей к первому смотровому колодцу.
Дохнуло свежим воздухом. С поверхности земли отчетливо доносились топот ног, лай собак и немецкая речь. Мокрый от пота, Задыхаясь от усталости, Стецура подтянул Чамокова к рукаву, которым тоннель соединялся со смотровым колодцем, затем, не мешкая, как его учил Лопухин, начал делать Чамокову искусственное дыхание. Тьма. Негде развернуться. Но Стецура упорно продолжал поднимать согнутые в локтях руки Чамокова кверху и ритмически опускать их вниз, к бокам. Сердце Чамокова билось тихо, с перебоями, но все же билось. Это воодушевляло Стецуру, вселяло в него надежду, что усилия его не напрасны. Время от времени он опускал голову чуть ли не до дна тоннеля и звал негромко:
— Айтеч Дженгерович! Вы чуетэ мэнэ?
Чамоков пришел в себя. Дыхание его, вначале поверхностное, прерывистое, становилось более глубоким, равномерным. Наконец он пошевелился, приподнял голову, спросил чуть слышно:
— Где я?
— Пид землею мы... Ось тутэчки, биля колодязя.
— Это ты, Грицько?
— Я, я!
— А остальные где?
— Мабудь, вжэ далэко!
Чамоков сел, прислонившись спиной к стене тоннеля. В памяти восстановились те последние минуты, когда он вдруг был прижат тяжестью, обрушившейся на голову и спину.
- Обвал? — спросил он.
— Эге ж, земля посунулась, — ответил Стецура. Чамоков услышал шум.
— Что это? Где?
— Нимци звэрху мэтушаться.
— Значит, обнаружили ход?
— Мабудь, що так.
Будто в подтверждение этого, у входного отверстия в' тоннель послышались голоса.
— Все! Теперь конец! — безнадежно проговорил Ча-моков. — Сейчас, пожалуй, начнут стрелять.
— Тыхшэ! — прошептал Стецура.
Он приподнялся, вынул из кармана пистолет и приблизился к соединительному рукаву. Отверстие было достаточно широким, чтобы в него мог протиснуться такой худой и костлявый человек, как Чамоков. Стецура нащупал руками стенку колодца. С лихорадочной поспешностью начал рукояткой пистолета расшатывать кирпичи, чтобы расширить отверстие.
Чамоков подполз к нему.
— Ты что делаешь?
— Зараз, зараз, одну хвылыночку! — отозвался Стецура. Когда кирпичи были вынуты, он обернулся к Чамокову:
— Лизьтэ!
— Зачем?—усмехнулся Чамоков.-—Совершенно бесполезно. Не все равно, где схватят: здесь или в колодце?
— Кажу, лизьтэ,—требовательно повторил Стецура.
— А ты?
— Я потим!
С помощью Стецуры Чамоков втиснулся в пука в и подталкиваемый сзади, выбрался в колодец обернувшись головой к тоннелю, протянул руку Стецупе
— Ну, давай, Грицько, теперь ты.
Стецура крепко стиснул протянутую руку
— Ни, я нэ пролизу. Дужэ широкий в плэчах Чамоков ужаснулся.
— Как же это? Попробуй!
— Я вжэ пробував, - ответил Стецура и еще сильнее сжал руку Чамокова. - Прощайте
- Нет, я не вжэ пробукав, - с отчаянием бросил Чамоков. — Слышишь, не уйду!
— Идить, идить, Айтеч, — сказал Стецура — Я туды, до блоку подамся, можэ и проскочу. Щось йих ним Див, нэ чуты! Прощайтэ! - Он пожал руку Чазова и не сказав больше ни слова, опустился на дно тоннеля
— Грицько! — позвал его Чамоков
В ответ донесся какой-то слабый шорох как будто там, внизу, снова началась осыпь земли. Чамоков сидел в колодце, словно закаменев, стиснув зубы, с закрытыми глазами. Он думал не о себе, о Стецуре, об этом ук-раинском дядьке, который сейчас пробирался на четвереньках по черному подземелью.
Глухо, подобно треску далекого барабана, из-под земли вырвались частые хлопки выстрелов. Чамоков вздрогнул, едва не закричал, потом, уткнувшись головой в кирпичную стену колодца, заплакал навзрыд. Заплакал впервые за всю войну, за все время пребывания в тяжком плену.
Стецура не прорвался. В подвале он был схвачен тремя охранниками, дежурившими у входа в тоннель. В одно мгновение охранники разлетелись в стороны. Стецура выпустил в них весь заряд из пистолета, подхватил с пола автомат и бросился к лестнице. К подвалу уже мчалось целое отделение эсэсовцев во главе с блок-фюрером второго корпуса. Стецура вскинул автомат и, прежде чем немцы успели остановиться, дал очередь. Блокфюрер, словно споткнувшись, распластался ничком па лестничной площадке. За ним валились другие.
— Ось вам, бисови души! -— приговаривал Стецура, разя фашистов. — Ось вам вид терапевта, за вси наши мукы. Ось вам, ось вам!..
Там, на лестнице, он и погиб от пули какого-то гитлеровца.
Близился рассвет.
Как в полусне, вылез Чамоков из колодца среди штабелей дров. Пошатываясь, побрел к своему блоку. Он ждал, что его вот-вот схватят охранники, но, видимо, они были слишком заняты вторым блоком и подземным ходом, чтобы проявлять бдительность на территории гросслазарета. За колючей проволокой, у оврага, в свете прожекторов толпилось множество солдат. Они шныряли по лесу, где не смолкал собачий лай.
Холодный предрассветный ветер действовал на Чамокова ободряюще. Мысли уже не разбредались, сознание светлело. И как ни тяжело было ему сознавать, что несколько минут тому назад погиб человек, который стал ему самым дорогим человеком в мире, рядом с горечью этой невозместимой утраты в сердце Чамокова поднималось радостное чувство от мысли, что сотни людей, вчерашних узников гросслазарета, уже на воле.
Утром Чамокова арестовали.
Допрос вел сам комендант гросслазарета гауптма.н Планк в присутствии майора Борба.
— Вы коммунист? — спросил Планк.
— Да, коммунист, — спокойно подтвердил Намокав. — Я заявлял об этом сразу, как только попал сюда.
— К сожалению, мы упустили это обстоятельство из виду, — сказал комендант и взглянул на Борбу: — Вам, господин штабсартц, придется взять долю вины на себя. Уж очень рьяно вы расхваливали Чамокова.
Майор Борба развел руками.
— Что поделаешь, если он не только отличный врач, но и отменный актер.
— Зато вы никчемный психолог, — бросил насмешливо комендант и снова обернулся к Чамокову.
— Где находится ваш медперсонал? Врачи, фельдшеры, санитары?
— У партизан.
— Как же это вы застряли здесь?
— Чистая случайность.
— А вы знаете, что вас ждет?
— Знаю!
— Я буду веревки вить из вас, — проговорил Планк сквозь зубы, — но не могу не отдать должного вашей храбрости. Вы, коммунисты, — фанатики.
— Это не фанатизм. Это любовь к Родине и чувство долга! — ответил Чамоков.
Комендант вызвал начальника караула, указал на Чамокова:
— В гестапо!
Когда Чамокова усаживали на грузовик, мимо, громыхая колесами, прокатилась колымага, которую тащи- | ли раненые. На ней, поверх трупов умерших, лежал Стецура, могучий, широкоплечий. Голова его покачивалась, и, казалось, он прощально кивал тому, кого успел при жизни полюбить большой братской любовью.
— Прощай, Грицько! — прошептал Чамоков.
Он знал, что его ждут пытки и смерть. Но он шел на эту смерть с чувством до конца исполненного долга перед Родиной, партией, перед советским народом. Он верил, что победа над врагом не за горами и что наступит время, когда Родина вспомнит добрым словом его, Чамокова, одного из тех, кто пока еще числился в списках пропавших без вести.
