Над Подольем гуляли весенние ветры. Реки взбухали от половодья, и в потеплевшей лазури неба тянулись на север, к родным гнездовьям, косяки птиц. Весна оживля¬ла поля и леса, обряжала землю в яркие, пестрые наря¬ды. В воздухе, насыщенном пьянящей свежестью, не смолкали веселые шумы сосновых боров, звонкая пере¬кличка птиц и неугомонное журчание бурных ручей¬ков и рек.
С наступлением теплых дней в гросслазарете умень¬шилась смертность, хотя режим содержания раненых ос¬тавался по-прежнему жестким. Казалось, что весна, как сказочная исцелительница, обновляла сердца людей, за¬ставляла их биться сильней, упорнее, отчего быстрее за-живали раны и росла жажда выжить во что бы то ни стало.
Легкораненые и выздоравливающие большую часть дня проводили во дворе гросслазарета. Кто сидел у стен блоков, на земле, подставив свои головы и истощен¬ные тела под солнце, кто забирался в тень и оттуда с тоской поглядывал на зеленые поля, раскинувшиеся за колючей проволокой, кто бродил взад и вперед вдоль корпусов, пьянея от свежести воздуха и смолистого за¬паха сосен, долетавшего с ласковыми ветрами из совсем близкого бора. Те, у кого не хватало сил выйти во двор, толпились у настежь распахнутых окон. И даже тяжело¬раненые, прикованные к постели, просили своих товари¬щей перенести их поближе к окнам.
Сильны, очень сильны были исцеляющие токи весны, по сильнее их действовали па людей добрые вести, ко¬торые просачивались в гросслазарет. Советские войска наступали. Партизаны Антона Одуха не давали покоя оккупантам в тылу: там взрыв военного склада, там на¬лет на воинский эшелон, там разгром вражеской авто¬колонны. Удары повторялись изо дня в день, и кара¬тельные экспедиции не могли предотвратить ни одного удара. Не раз и не два возвращались в Славуту карате¬ли, потеряв в лесах сотни солдат, технику, пулеметы, бое¬припасы и даже пушки. Молва о славных делах парти¬занского отряда имени Федора Михайлова летела по все¬му Подолью, и ее не могли задержать ни многорядные изгороди из колючей проволоки, ни охранники, ни пат¬рули, сновавшие по всем дорогам.
С надеждой смотрели узники концентрационных ла¬герей, военнопленные на восток, откуда, двигалась род¬ная армия. Прислушивались, не донесет ли ветер гула далеких сражений. И уже никто не верил оккупантам, твердившим, что гитлеровский вермахт непобедим.
Никогда еще с начала войны не было столько побе¬гов из лагерей, сколько в эту весну. Военнопленные бе¬жали и в одиночку, и группами. В одних случаях они готовились к побегам тайно, в других — внезапно на-падали на охрану и, перебив ее, уходили с захваченным оружием, в третьих — разбегались во время работ на оборонительных рубежах, которые в срочном порядке подготавливались в глубоком тылу. «Непобедимый вермахт» все чаще трясся от нервной лихорадки. Она ощу¬щалась не только на передовых позициях, но и за сот¬ни километров от них, особенно в те дни, когда в проз¬рачном небе появлялись краснозвездные бомбардиров¬щики и истребители, плывшие на запад.
Иногда советские эскадрильи пролетали прямо над гросслазаретом. Глаза раненых были прикованы к ним, и в каждом взгляде сияла радость, будто люди, после долгой разлуки, вдруг увидели своих близких и родных. Немцы отсиживались в щелях и бомбоубежищах. А ра¬неные не прятались. Они ждали, что вот-вот бомбы раз¬несут колючую проволоку, сметут с земли ворота гросс¬лазарета вместе с охраной. Тогда, во время паники, сквозь грохот разрывов, сквозь огонь и дым можно будет добежать до леса, получить наконец долгожданную сво¬боду. Многие не могли сдерживать своих чувств: при¬ветственно махали руками самолетам, кричали громко:
— Бейте, братцы! Давайте, родные! Мы ждем, бей¬те же, скорее!
Но самолеты скрывались вдали.
Как-то поздним вечером, незадолго до переклички, с. востока донесся знакомый гул бомбардировщиков. В Славуте взвыли сирены, сигнализируя о воздушной тре¬воге. По черному небу зашарили слепящие лучи прожек¬торов. Административный корпус гросслазарета мгно¬венно опустел. Немцы, во главе с комендантом и глав¬ным врачом, бросились в укрытия. Блокфюреры, кото¬рым, согласно приказу коменданта, надлежало во время тревоги находиться в подчиненных им блоках, скрылись в подвалах. И только находившиеся в карауле охранни¬ки остались на своих постах.
На этот раз советские бомбардировщики не прошли мимо Славуты. Несмотря на плотный заградительный огонь зениток, о'ни обрушили бомбовый удар по желез¬нодорожной станции, где стояли два воинских состава и эшелоны с танками. Бомбежка продолжалась недолго, но была такой ожесточенной и тонной, что станция и прилегающие к ней склады сразу превратились в огром¬ное пожарище.
Две бомбы упали на территорию гросслазарета. Од¬на разорвалась вблизи административного корпуса и так тряхнула воздух взрывом, что во всех блоках из окон вылетели стекла. Вторая бомба угодила рядом со сторожевой вышкой, опрокинула ее на ограду, образовав широкую воронку, край которой прошел под нижними рядами колючей проволоки. Погибло два охранника: де¬журный на вышке и его напарник, сидевший в щели у основания вышки.
Когда был дан отбой воздушной тревоги и блокфю¬реры приступили к вечерней перекличке, обнаружилось исчезновение пятнадцати человек, приписанных к палате выздоравливающих в блоке № 3. Четверо из них входи¬ли в санитарную группу блока, пятый — старший сани¬тар Тимофей Брюзгин, остальные из числа легкораненых, поступивших в гросслазарет в конце марта.
Начались поиски. Овчарки напали на след у воронки от бомбы, помчались к лесу. Видимо, беглецы сразу пос¬ле разрыва бомбы спустились в воронку, по ней выбра¬лись за ограду и решили укрыться в лесу. С момента бегства прошло сравнительно немного времени, и пресле¬дователи, которых возглавлял начальник караула, были уверены, что беглецы не успеют уйти далеко. Но их расчеты не оправдались. На шоссе, пролегавшем вдоль опушки бора, собаки потеряли след. Зато в кювете они нашли двух немецких солдат: один из них был задушен, второй — еще подавал признаки жизни. Его с трудом привели в чувство. Это был шофер грузовика из гаража городской комендатуры. В самом начале бомбежки ос¬тановился у леса, чтобы переждать налет. Внезапно на дорогу выскочило несколько человек. Они сбили с ног солдата, охранявшего груз, а затем оглушили и его, шофера, так, что он потерял сознание.
— Где же твоя машина? — спросил начальник ка¬раула.
— Она стояла тут, на обочине, — ответил шофер.
— Все ясно, — сказал блокфюрер, — эти русские уд¬рали на машине.
Так ни с чем погоня и вернулась в гросслазарет...
А спустя неделю бежало еще несколько человек. Сре¬ди ночи они напали на автоматчика, стоявшего на посту у колючей изгороди за уборной, связали его, заткнули ему рот и, сделав брешь в изгороди, выбрались за пре-делы лазарета. Найти их тоже не удалось.
Среди раненых не умолкали разговоры об этом. И хотя комендант значительно усилил внешние и внутрен¬ние караульные посты, узники гросслазарета уже не счи¬тали побеги каким-то невозможным и безнадежным де¬лом. Чувствуя это, комендант отдал распоряжение рас¬клеить на стенах у входа в каждый блок приказ гебитс-комиссара, гласивший о том, что все беглецы и лица гражданского населения, оказывающие им помощь, под¬лежат расстрелу на месте поимки...
В мае в гросслазарет прибыла комиссия из Берлина. В ее состав входил полковник генерального штаба, два дивизионных врача и представитель Международного общества Красного Креста.
Члены комиссии бегло осмотрели корпуса, побывали на кухне, на складах, побеседовали с некоторыми ране¬ными, правда, только с теми, кого специально выделили блокфюреры, и, наконец, познакомились с Чамоковым, которого им представил майор Борба, как своего помощ¬ника по лечебной части. Никто из членов комиссии не знал русского языка. Во время их разговора с Чамоко¬вым роль переводчика выполнял Борба.
— Как вы находите, можно ли считать нормальны¬ми условия содержания раненых в гросслазарете? — спросил Чамокова представитель Красного Креста.
— Нет, раненые находятся в очень плохих условиях, — ответил Чамоков.
— Да, мой коллега считает, что условия можно счи¬тать вполне удовлетворительными, — перевел его слова майор Борба, сохраняя на своем лице ту улыбку учти¬вости, которая так импонирует начальству и за которой почти невозможно распознать какую-нибудь фальшь или неискренность.
— Как у вас с медикаментами, перевязочными сред¬ствами, с хирургическим инструментарием? — поинте¬ресовался седоволосый дивизионный врач.
— Их почти нет, — ответил Чамоков. — Операции приходится делать в антисанитарных условиях, в плохо подготовленных для этой цели помещениях. Анестезирую¬щие и дезинфицирующие средства мы получаем в очень редких случаях.
Борба слушал его, изредка одобрительно кивал голо¬вой все с той же улыбкой на лице.
— Мой коллега говорит, что операционная палата гросслазарета оборудована по последнему слову хирур¬гической техники, — перевел он. — Анестезирующие и дезинфицирующие средства предоставляются админист-рацией по первому требованию в достаточном количест¬ве.
— Значит, у вас, по сути дела, нет никаких претен¬зий к администрации? — спросил полковник, председа¬тель комиссии.
— Как то есть нет? — удивился Чамоков, поняв об¬ман Борбы. — Их, этих претензий, не перечислить. Но я сомневаюсь, что они будут учтены и что положение дел в нашем лазарете, если его вообще можно причислить к категории лечебных учреждений, будет в какой-то мере улучшено.
И снова перевернутый с ног на голову перевод.
— Чамоков говорит, что положение дел в гросслаза¬рете улучшается с каждым днем, и относит наше лечеб¬ное учреждение к категории таких, которым может по¬завидовать любой военный госпиталь...
Комиссия пробыла в гросслазарете около трех часов и, составив какой-то акт, выехала в Славутский военный госпиталь. Ее провожал туда майор Борба. Через час он вернулся и потребовал к себе Чамокова.
— Послушайте вы, черкес, — набросился, он на него.— Я не ожидал от вас такой подлости. Кто вас дергал за язык, черт побери! Несли какую-то чушь. И это в благодарность за все доброе, что я сделал для вас?
— Я считал своим долгом дать правильную информа¬цию комиссии, — ответил Чамоков. — Любой честный врач поступил бы так на моем месте...
— Довольно! — крикнул Борба. — Кажется, мне придется в ближайшее время распроститься с вами. Пре¬дупреждаю, еще одна такая жалоба, и я спрячу вас ту¬да, где черти обглодают до тла ваши черкесские кости. Или вы думали, что вам удастся испортить мне карьеру?
— Я думал не о вашей карьере, а о моих соотечест¬венниках, — сказал Чамоков.
— А мне наплевать на ваших соотечественников, — бросил немец. — Для меня они стадо диких свиней, и чем меньше их останется на земле, тем лучше для меня и для всех нас, немцев.
— Благодарю вас за откровенность, — усмехнулся Чамоков. — Наконец-то я увидел вашу душу без маски гуманности.
Борба погрозил ему пальцем. - Учтите, или вы будете плясать под мою дудку, или
— Я уже слышал о чертях, которые обглодают мои кости, — оборвал его резко Чамоков.
— Вот, вот, запомните мои слова, — хрипло крикнул Борба. — Даю вам время обдумать их как следует. А пока, —- он указал пальцем на дверь, — марш отсюда...
Чамоков думал: не решил ли главный врач гросслаза¬рета, что пришла пора кончать с военнопленными врача¬ми и санитарами? Не связал ли он свои подозрения об их участии в антигитлеровской деятельности под началом Михайлова со случаями бегства военнопленных из гросс¬лазарета? Ведь среди беглецов было немало санитаров, в том числе и Тимофей Брюзгин, с которым были друж¬ны Изотов, Стецура и Роман Лопухин.
Стецура сразу заметил, в каком состоянии вернулся Чамоков от Борбы.
— Що скоилось? — спросил он.
— Ничего- особенного, — ответил Чамоков.
— Э ни, я ж бачу, як вы нервничаетэ, --не поверил Стецура.
Чамоков рассказал ему о своем разговоре с Борбой.
— Тикать трэба! — сделал заключение Стецура. Щось бисови блокфюреры до мэнэ и до «кудесника» приглядаються,
— Откуда ты взял? — пристально взглянул на него, Чамоков, невольно связав свои догадки о замыслах Борбы со словами Стецуры.
— Разну сволоту пидсылають до нас, — сказал Сте¬цура.—Допытуются про Брюзгина, про других. Сьогодни мэнэ наш блокфюрер про Шваленберга спытав, який вин був, той Шваленберг: чи хороший, чи поганый.
— И что ты ответил?
— Збрехав я. Сказав, що Шваленберг знущавен пп ди мною и раз плетюганив мэни надовав.
— Ну и как реагировал на твои слова блокфюрер?
— Вин мэни сам пообещав всыпаты.
— За что же это?
— Я спытав його про тэ, а вин кажэ: «Я вас, санита-рив, паскризь бачу. Одна, кажэ, шайка з Брюзгиным». —Стецура вздохнул. — Так шо тикать трэба нам, Айтеч Дженгерович. До нашои армии мандруваты. Бона го-ныть нимця, от вин и лютуе. Краще у бою загынуты, ниж тут на шыбенныци1 голову загубыты.
Чамоков усмехнулся.
— Разве убежишь отсюда? Рядовому это сделать ку¬да проще, а мне, например, пожалуй, и мечтать о бег¬стве не приходится. Чую, немцы не спускают с меня глаз.
— А як що з Ленькою-волжанином договорытыся?— предложил Стецура. — Можэ, якоеь и докумекаем, а?
— Кумекайте, бегите, — одобрительно кивнул Ча¬моков.
— Ни, — протестующе мотнул головой Стецура. — Як що тикать, то усим. А вас одного я тут нэ залышу. И нэ думайтэ!..
Ночью, после переклички, когда уже ложились спать, Чамоков попросил Стецуру подняться на чердак и про¬верить, все ли на месте в их тайнике. Да, да, у них был свой тайник между металлическими балками под дымо¬ходным боровом. Там хранились три конторские книги, которые в свсе время привез Чамоков из городской больницы. В них Чамоков раз в неделю заносил имена, фамилии и возраст тех, кто погибал в гросслазарете то ли от ран, то ли от истощения, то ли в душегубках, от побоев или у стены смерти — каменной стены склада, где расстреливали «провинившихся». Первоначально Чамо¬ков вел эти страшные списки на клочках бумаги, затем, когда появились книги, он перенес свои записи в них. За год пребывания в гросслазарете только по его записям число погибших мучеников превысило двадцать тысяч. Две книги были заполнены от корки до корки, теперь счет жертв велся в третьей книге. Конечно, это был далеко не полный список. Чамоков не знал, сколько мертвецов, ми¬нуя лазарет, попадало на погост прямо из эшелонов, в которых везли раненых, и с дороги, по которой гнали их со станции в лазарет. Но и тот учет, который велся Ча-моковым, был грозным обличительным документом про¬тив гитлеровцев. Чамоков верил, что его списки не про¬падут бесследно, так же, как верил в победу родной Советской Армии. «Пусть я погибну, — думал он, — но когда-то мои соотечественники найдут эти книги и предъ¬явят счет за смерть и муки людей, имевших несчастье попасть в «Гросслазарет — Славута № 301». И он изо дня в день продолжал вести свой счет фашистским пала¬чам, о котором знали пока что только два человека': он и Стецура.
Стецура поднялся на чердак, принес из тайника кни¬гу, лежавшую сверху, Чамоков внес в нее новые фами¬лии. Эти люди уже покоились в могилах, среди тысяч других, без гробов, раздетые до гола, с землей, набив-шейся в застекленевшие глаза и в искривленные пред¬смертным криком рты. И Чамоков и Стецура помнили их всех живыми. Сейчас они, мертвецы, как бы оживали перед мысленным взором Чамокова, медленно склоняли головы к книге и шептали беззвучно: «Не забудьте ме¬ня! И меня! И меня! И меня!»
— А хто ж нас з вамы, Айтеч Дженгерович, запышэ в цю книгу? — спросил вдруг Стецура.
— Я не узнаю тебя, Грицько! Мне казалось, что ты несгибаемый.
— Так щось у голову зализло. Нэ хочеться, щоб до¬ма без вести пропавшим считалы. Найдэться якийсь хамлюга, скажэ: «Мабудь, цэй Стецура до нимцив пэ-рэмахнувся, ворогом народу став!»
Мысль, высказанная Стецурой, отозвалась в сердце Чамокова, как нечто ужасающее.
— Не смей, Грицько, думат-ь так! — сказал он с уко¬ром. — Нужно жить, нужно бороться. А если погибнем, я верю, почернеет и отсохнет тот язык, который помянет нас недобрым словом!..
Несколько дней Чамоков и его друзья провели в на¬пряженном ожидании. Но ни Борба, ни комендант, ка¬залось, и не думали прибегать к каким-либо репрессиям. Наоборот, пребывание комиссии в гросслазарете при¬вело к совсем неожиданным результатам. Немного, но все же улучшилось питание раненых. На каждый блок начали выделяться медикаменты и перевязочный мате¬риал, была обновлена солома в матрацах, раненым выдали свежее нижнее белье и одежду. Ежедневно комен¬дант отправлял команды из числа выздоравливающих к старым противотанковым рвам, где были захоронены по¬гибшие. Страшный погост преображался на глазах. Вскоре он стал похож на молодой парк: аккуратно про¬ложенные аллеи, ряды юных тополей, цветочные клум¬бы на месте огромных могил.
И в отношениях между администрацией гросслаза-рета и ранеными произошли заметные изменения. Вы¬полняя приказ коменданта, блокфюреры выискивали у себя в блоках артистов, музыкантов для создания струнного оркестра и самодеятельной труппы. Было объ¬явлено о начале отборочных шахматного и шашечного турниров.
С недоверием относились узники гросслазарета ко всем этим «культурно-массовым» мероприятиям. Запись в оркестр шла плохо, шахматисты тоже без особого эн¬тузиазма готовились к предстоящему турниру.
Однажды во время обеда в гросслазарет приехал Ленька-волжанин. На этот раз он привез не только ме¬дикаменты и консервы. Поверх ящиков с консервами под брезентом лежали балалайки, домбры, гитары, скрипки, барабан, бубны, два баяна.
Пока разгружалась машина, Ленька, как обычно, за¬бежал в уборную, но на этот раз переговорить с -Изото¬вым ему не удалось: в уборной было чересчур много¬людно. Тогда Изотов вместе с двумя санитарами при¬мкнул к грузчикам и взялся переносить ящики с кон¬сервами с грузовика на склад. Ленька-волжанин понял маневр «кудесника». Улучив момент, он сумел пере¬дать последнему листок бумаги, спрятанный в пачку си¬гарет, и шепнул:
— Это — Чамокову! На днях приеду опять... Листок, исписанный мелким, чуть ли не микроскопи¬ческим почерком, заключал в себе много важных сведе¬ний. Стали ясны причины заигрывания немцев с ране¬ными: отступая под напором Советской Армии, гитлеров¬цы пытались замести следы своих злодеяний и создавали видимость гуманного отношения к военнопленным. Славутские подпольщики рекомендовали использовать все легальные возможности сплочения раненых и направлять в; оркестр, в спортивные команды только проверенных лю¬дей, чтобы они образовали боевые группы для подготов¬ки восстаний в тот момент, когда партизаны развернут широкие действия в помощь наступающим частям Совет¬ской Армии. Подпольщики обещали помочь оружием че¬рез Леньку-волжанина.
Коротенькая записка! Но как воодушевляюще по¬действовала она на всех!
Сразу нашелся руководитель оркестра: бывший ди¬рижер ансамбля песни и пляски кубанских казаков Ло¬макин. Он недавно попал в гросслазарет с одной из вновь прибывших партий раненых, и на второй же день Изотов свел его с Лопухиным, как кубанца с кубанцем. Земляки долго вспоминали родной Краснодар, общих знакомых, а потом разговор перешел на главную тему: о том, как вырваться скорее на волю и вернуться в строй, в ряды бойцов родной армии.
— Если бы только вырваться! — говорил Ломакин. — Дважды я пытался бежать из эшелона, но ничего не вышло. Первый раз избили до полусмерти, второй — хотели расстрелять. Тьма спасла. Хлопцы меня спрята-ли... — Помолчав, Ломакин добавил: — По мне лучше умереть, чем гнить здесь.
— Умереть и гнить здесь не диво, — заметил Лопу¬хин. — Надо выжить наперекор всему, и не просто жить, а драться с врагом.
— Как? — спросил Ломакин.
Лопухин еще не осмеливался открыть своему собе¬седнику, как вели эту борьбу в гросслазарете: звание земляка не могло служить поводом для откровенности.
— Беритесь за оркестр! — предложил Лопухин.
— Что?! — воскликнул удивленно Ломакин и доба¬вил: — И это вы называете борьбой?
— Разные оркестры есть, — уклончиво сказал Ло-' пухин. — Но в любом оркестре многое, если не все, за¬висит от дирижера. А этот оркестр должен быть наш, русский, вернее, советский.
— Я не совсем понимаю вас.
— Ничего, надеюсь, со временем поймете. Ломакин смотрел на Лопухина, но тот только улы¬бался.
— Ну как, согласны?
— Вы серьезно?
— Очень даже серьезно.
Ломакин задумался. Он уже догадывался о чем-то и, обрадованный этой догадкой, кивнул:
— Ладно, попробую, если это надо. — И хитровато прищурился: — Однако чтобы оркестр звучал слаженно, нужно подобрать и соответствующих музыкантов.
— Подберем! — заверил его Лопухин...
Две недели спустя состоялся первый концерт. Ко¬мендант остался доволен оркестром. Особенно ему по¬нравились хорошо исполненные вальсы Штрауса «Го¬лубой Дунай» и «Сказки венского леса». Затем зазвуча¬ли русские песни. Раненые, окружавшие оркестр, кто сидя, кто лежа на земле, слушали родные мелодии. Слушали, затаив дыхание, видели перед глазами просто¬ры любимой Родины и чувствовали, как песни эти бере¬дят душу, зовут на волю, поднимают на борьбу.
