Вскоре после казни Михайлова, когда подпольщики гросслазарета все еще со дня на день ждали ареста, майор Борба увез Чамокова в славутский военный госпиталь, куда с тяжелым ранением поступил заместитель начальника штаба армии полковник Раух. Немецкие врачи считали, что часы полковника сочтены и что он не выдержит тяжелой операции. Они делали все, чтобы облегчить его мучения, но ни один из них не решался произвести операцию: боялись ответственности за летальный исход. В армии знали Рауха как беспощадного вояку, в госпитале же он сразу растерял свою храбрость. Ему все казалось, что его окружают заговорщики, которые думают только о том, как бы прикончить его. Он требовал, чтобы его немедленно отправили в Берлин, к лучшим хирургам Германии. Но его не отправляли в Берлин: он был нетранспортабелен и, к тому же, по чину и по своим заслугам не относился к той категории офицеров, которых удостаивали своим вниманием знаменитые врачи.
Утром, на второй день пребывания в госпитале, Раух потерял сознание. Врачи облегченно вздохнули. Им казалось, что смерть наступит с минуты на минуту. Однако Раух, обладавший крепким сердцем, продолжал жить, вопреки всем прогнозам медиков. И вот тогда-то начальник госпиталя ухватился за мысль, поданную адъютантом полковника: вызвать на консультацию Чамокова. Дело в том, что Чамоков в свое время оперировал этого адъютанта и спас от верной смерти. Начальник госпиталя рассудил так: если Раух скончается на операционном столе, всю ответственность за его смерть можно будет переложить на плечи адъютанта и Чамокова. Первый получит строгое взыскание, а второго можно расстрелять, обвинив в злонамеренном умерщвлении немецкого офицера.
Майор Борба охотно согласился привести Чамокова. Хотя у Борбы и не было веских оснований обвинять Чамокова в «преступной связи» с Михайловым, он тем не менее подозревал, что подобная связь могла существовать. Поэтому любой исход операции в данном случае устраивал Борбу. Удача—значит, Чамоков докажет, что ему можно доверять по-прежнему; неудача — значит, представится возможность избавиться от человека, которого он, Борба, сам связал с Михайловым.
Осмотрев раненого, Чамоков сразу же догадался, какими соображениями руководствовались и начальник госпиталя и Борба, поручая ему оперировать Рауха.
— Хорошо, я постараюсь сделать все возможное, — сказал он окружившим раненого врачам и, помолчав, добавил с нескрываемой иронией: — Мне, однако, думается, что подобную операцию мог бы сделать любой из моих немецких коллег.
— Все наши хирурги молодые, неопытные, — пробубнил начальник госпиталя.
— Понятно, — кивнул Чамоков и попросил выделить ему в помощь хотя бы одного ассистента.
— Я буду ассистировать, —-, неожиданно вызвался Борба.
— Пожалуйста, — пожал плечами Чамоков. Операция продолжалась больше трех часов. Чамоков действовал уверенно и четко.
Когда Рауха отправили в палату, Борба спросил Чамокова:
— И вы думаете, что полковник останется в живых?
— Думаю, что да, — ответил Чамоков. — Хотя 'вряд ли сможет вернуться в строй.
— Я не первый раз вижу ваше хирургическое мастерство, — заметил Борба, — но то, что вы совершили сегодня, похоже на чудо.
Чамоков устало улыбнулся.
— Никаких чудес. Я должен был спасти Рауха, чтобы спасти себя. Ведь я знал, что меня ждет в случае неудачи. И то, что вы считаете чудом, было только инстинктом самосохранения.
Борба пристально взглянул на него.
— Вы говорите что-то непонятное.
— По-моему, вы отлично понимаете меня, — сказал Чамоков. — Так же, как я отлично замечаю недоверие, усилившееся с вашей стороны ко мне за последнее время, точнее, после ареста Михайлова.
— Замолчите, — оборвал его Борба. — Здесь не место для подобных разговоров.
— Но нам все же придется вернуться к ним.
— Да, видимо, придется...
Больше недели Чамоков провел в военном госпитале, наблюдая за Раухом. Борба ежедневно, утром и вечером, звонил в госпиталь по телефону и, справившись о состоянии здоровья Рауха, неизменно спрашивал у на-чальника госпиталя: «Как там Чамоков?» Он боялся, что последний при первом удобном случае совершит побег. Но Чамоков не собирался бежать. Он чувствовал, что за ним ведут бдительную слежку, ну и, кроме того его бегство могло бы поставить под удар подпольщиков гросслазарета, как прямое свидетельство связи с Михайловым.
Вечером, в день возвращения Чамокова из госпиталя в гросслазарет, Борба вызвал его к себе.
— Итак, давайте продолжим наш разговор, — сказал он и напомнил: — Тот, который вы начали в госпитале.
— Мне. хотелось бы услышать от вас то, чего вы не ответили мне там, — промолвил Чамоков, твердо решив завершить разведку, начатую еще в госпитале. От ее результатов зависела судьба подпольной работы в гросс-лазарете.
— Недоверие? — спросил Борба.
— Да, — подтвердил Чамоков.
Немец остался верен себе, как «психолог». Пользуясь все теми же приемами, он повел дальнейший разговор в самом откровенном духе.
— Признаться, я склонен был в первые дни после ареста Михайлова передать вас в гестапо, — заявил он.
— Я почти убедил себя в том, что вы не могли не действовать с ним заодно. У него было достаточно времени и возможностей завербовать вас в число своих сообщников, и теперь, когда сорвана маска с его лица, прихо-дится переосмысливать многое. В частности, и положительные отзывы Михайлова о вас, как о человеке, которому мы, немцы, можем вполне доверять. Я долго анализировал все ваши действия и поступки уже, так ска-зать, в ином свете, исходя из фактов и событий, имевших место за последнее время. Вы принимали деятельное участие в вербовке своих пациентов для поездки на работы в Германию. Все они оказались не в Германии, а в лесах. Люди, которых вы завербовали в добровольческие воинские формирования, перешли на сторону партизан. Поймите, тут есть над чем задуматься.
— Чувствую, что итог ваших размышлений складывался не в мою пользу, — сказал Чамоков, воспользовавшись небольшой паузой.
— Ну, а как бы вы расценивали эти факты, оказавшись на моем месте? — спросил Борба.
— Пожалуй, так же, как и вы, — ответил Чамоков.
— Мы, военнопленные, в том числе и я, постоянно находимся под подозрением, если даже выполняем волю тех, кто взял нас в плен. Вы просили меня помогать вербовщикам. Я помогал, причем делал это скрепя сердце и ощущая мучительные угрызения совести. И если хотите знать правду, то мною руководила одна мысль — спасти побольше людей от верной смерти. Ведь все вербованные получали надлежащую медицинскую помощь, в то время как незавербованные были обречены на смерть. Впредь я, конечно, не буду заниматься вербовкой. Зачем мне ставить себя под удар? Кто знал, что партизаны нападут на эшелон с пленными? Кто знал, что казаки и офицеры перейдут к партизанам? А тут приходится отвечать, жить в постоянном страхе и выслушивать незаслуженные упреки. — В голосе Чамокова звучало огорчение.
— Говорят, что в инфекционном корпусе умирали далеко не все, — неожиданно вставил Борба.
— Выжившие возвращались в гросслазарет, — спокойно ответил Чамоков.
— А остальные?
— Вы, о мертвых?
— Нет, о живых, которых списывали как мертвых. «Неужели знают и об этом?» — подумал Чамоков, выдержав пристальный взгляд Борбы. Медлить и молчать было нельзя. И он сказал с возмущением:
— Я не могу отвечать на провокационные вопросы. Ваши подозрения чудовищны. Хотя я сам и не работал в инфекционном корпусе городской больницы, но зато я отбирал больных для отправки в этот корпус и знаю, что вернувшиеся в гросслазарет выжили только чудом. Остальные в могиле. Это — точно!
— Мы проверим ваши слова, — жестко сказал Борба.
— Пожалуйста, проверяйте! — бросил небрежно Чамоков, убедившись, что майору приходится оперировать весьма и весьма смутными догадками.
— Не играйте с огнем, коллега, можете смертельно обжечься, —.угрожающе проговорил Борба. — И учтите, если мои предположения подтвердятся, вам не сдобровать.
«Ага, значит, все-таки одни предположения», — отметил про себя Чамоков. Теперь он знал наверняка, что ни Михайлов, ни Горбатюк, ни Яворский ни слова не сказали гестаповцам о связи славутской подпольной вр-ганизации с подпольщиками гросслазарета.
— А пока сохраним в наших отношениях статус-кво, — продолжал Борба. — Я надеюсь, что вы хотите остаться в живых и ради этого постараетесь рассеять все подозрения, которые, увы, все еще крепко сидят во мне. Я буду зорко наблюдать за вами. Мои глаза и уши будут всюду следовать по вашим пятам.
— Я чувствовал их и раньше, — заметил Чамоков.— Но, по-видимому, вы не совсем верите своим собственным глазам и ушам, если сомневаетесь в моей добропорядочности и в том, что моя совесть чиста.
— Вот, вот, главное, не торговать совестью, — подхватил Борба. — Не забывайте, как много доброго я сделал для вас, и умейте быть благодарным мне за это.
«Гремучая змея, разглагольствующая о ядовитом добре!» — промелькнуло в голове Чамокова.
— Совесть моя чиста, — повторил Чамоков, думая о тех, кто уже пожертвовал жизнью ради Родины.
Борба истолковал его слова по-своему: как заверение в полнейшей непричастности к делам казненного Михайлова...
Никакого «статус-кво» главный врач гросслазарета, разумеется, и не думал соблюдать. Каждый шаг Чамокова больше двух месяцев находился под пристальным надзором тех самых «глаз и ушей», о которых говорил Борба. Блокфюреры, шпики, немецкий медперсонал не выпускали Чамокова из своего поля зрения.
Приближалась зима. Положение раненых в гроссла-зарете ухудшалось. Подчиняясь приказу Чамокова, подпольная группа гросслазарета временно ослабила свою работу в блоках. Связь с внешним миром оборвалась. И все-таки работа продолжалась. ... И Изотов, и Стецу-ра, и Лопухин тщательно, изучали всех раненых, поступавших в лазарет с новыми партиями, подбирали в санитары истинных советских патриотов и через них вели агитацию против вербовщиков, которые все чаще убирались восвояси, как говорится, не солоно хлебавши. Люди отказывались ехать в Германию, не говоря уж о провалах вербовки в воинские части. Администрация лагеря при пимала ответные репрессивные меры. Все скуднее становилось питание. Несмотря на наступление холода, корпуса отапливались плохо. Лечебных средств не выдавалось никаких, и Чамоков с Лопухиным снова были вынуждены практиковать операции без анестезии. Раненые шли на это, предпочитая сносить страшную боль, но не идти на предательство.
Зимой снова вспыхнула эпидемия. Она унесла в могилу сотни узников гросслазарета. Но на этот раз администрация решила обойтись без инфекционного корпуса городской больницы. Больных изолировали в от-дельном блоке, откуда всех — и безнадежных и выздоравливающих вывозили по ночам в машинах -- «душегубках» на погост. Эта «стерилизация», предложенная доктором Борба, была одобрена комендантом и выполнялась с изуверской методичностью. В заразный блок, оцепленный усиленной стражей, не допускались даже санитары из числа военнопленных. По уграм там производилась тщательная дезинфекция, затем гула в течение дня отправлялись раненые, у которых проявлялись симптомы заболевания, а ночью начинала действовать «душегубка» с таким расчетом, чтобы к утру в блоке не оставалось ни одного больного.
Во избежание паники среди раненых, немцы распространяли версию о том, что больные вывозились в специальный инфекционный госпиталь. Вскоре, однако, Изотову удалось узнать истинное положение вещей.
Как-то в уборной к нему подошел высокий молодой парень в немецкой форме и, торопливо оглянувшись по сторонам, сказал вполголоса по-русски:
— Здравствуй, дядя Федя! Изотов вгляделся в его лицо.
— Что-то я не помню таких племянников.
— Неужели не узнаете? — воскликнул парень. — Это же я, Ленька-волжанин!
Только теперь Изотов припомнил русоволосого, шустрого юнца, который попал в эскадрон во время переброски казачьего полка на фронт.
Вырос Ленька в детском доме; отец погиб в боях под Царицыном, мать убили белоказаки. Из детского дома Ленька попал на тракторный завод, вступил там в комсомол, учился в заочном машиностроительном техникуме, но в конце 1941 года ушел добровольцем на фронт. Его сердце рвалось в кавалерию, и он добился своего — был зачислен в казачий эскадрон. Несмотря на то, что ему было за двадцать лет, выглядел он совсем юным парнишкой, по-девичьи застенчивым и с девичьи красивым, нежным лицом. Может быть, потому, что детство его прошло на Волге, Ленька отзывался об этой реке поистине с сыновней любовью. Мог говорить о ней часами, как о самом дорогом, близком и прекрасном. За то и прозвали его в эскадроне Ленькой-волжанином. Сейчас Изотов с трудом узнавал в нем прежнего Леньку. Возмужал, стал шире в плечах, на правой щеке длинный рубец, а в светло-карих глазах не осталось прежнего озорства. И главное — вражеская форма. Ленька-волжанин и эта форма в представлении Изотова были совершенно несовместимы.
— Да, вроде узнаю, — хмуро сказал Изотов и покосился на мундир. — Хоть и трудно поверить, что это ты.
— А вы, значит, в санитарах ходите? — спросил Ленька, указав на нарукавную повязку Изотова. — Начальство, можно сказать. — Он снова огляделся вокруг. — Не так давно было все по-другому.
— И теперь было бы все по-другому, да в неволю попал, — сказал Изотов, забыв вдруг о форме Леньки, об осторожности.
Ленька улыбнулся.
— Спасибо, дядя Федя.
— За что?
— Как же! Правду сказали. Значит, доверяете мне. Закурили немецкие сигареты, пачку которых Ленька извлек из кармана.
— Какими судьбами сюда попал? — спросил Изотов.
Ленька рассказал, как немцы захватили его, раненого, под Барвенковом в плен и как он в лагере военнопленных встретился с комиссаром стрелкового батальона. Этот комиссар посоветовал ему завербоваться в одну из тыловых немецких частей, где, как позже оказалось, действовала сильная подпольная группа.
— Совсем недавно меня отчислили в армейское интендантство, — сообщил Ленька. — И вот пошел, так сказать, по экспедиционной части. Продукты, медикаменты разные развожу. Машина грузовая в моем распоря-жении и водитель из наших, такой же, как я. Я давно собирался к вам в гросслазарет заглянуть, да все не было оказии. А тут с медикаментами сюда направили. Эх, дядя Федя! Радость-то какая встретиться с вами. Ведь я, как только в гросслазарет въехал, сразу начал у раненых справки о вас наводить. Осторожно, конечно, чтобы комар носа не подточил.
— Откуда же ты узнал, что я здесь?
— Люди добрые сказали, — подмигнул Ленька. -Велели мне с вами связаться и через вас с Чамоковым и Лопухиным.
Изотов готов был замкнуться.
— Что-то не знаю таких. Это кто же такие — Чамоков и Лопухин?
— Брось, дядя Федя! — обиделся Ленька. — Времени у меня в обрез. Ну и, того гляди, кого-нибудь нужда сюда, в сортир, заведет. Помешать нам могут. — Он быстро вынул из внутреннего кармана шинели какие-то бумажки и сунул их Изотову. — Возьми, спрячь, потом поглядишь, что это. А Одуха велел Чамокову и Лопухину привет передать. Связь теперь через меня будете с ним держать. Баженовой никак нельзя сюда показываться.
— Это здорово! — вырвалось у Изотова. Он хотел засыпать Леньку вопросами, но в это время невдалеке кто-то крикнул:
- Эй, экспедитор, где вы? Машина разгружена!
— Сенька, шофер мой, кличет,—объяснил Ленька и, торопливо стиснув руку Изотова выше локтя, бросил на ходу: — Ну, дядя Федя, пока! Еще свидимся...
Выждав несколько минут, Изотов тоже вышел и направился к Чамокову. Рассказал ему о встрече с Ленькой-волжанином, о том что услышал от Леньки, и передал бумажки, полученные от него.
К вечеру уже во всех блоках было известно о битве, которая произошла под Сталинградом, и о том, что там окружена огромная армия фельдмаршала Паулюса.
Но Ленька-волжанин передал и другую весть. О ней Чамоков мог сообщить только самым близким: Одуха известил, куда исчезают больные из инфекционного блока. А ведь больных для этого блока в основном отбирали Чамоков и его друзья. Получалось так, что они направляли людей на верную смерть...
— Тяжко, братцы, ой, как тяжко! — протянул Изотов. — Что же мы наделали, а? От такого хоть самому в петлю лезь!..
Стецура молчал. Опустив голову, ссутулившись, он не решался взглянуть на своих товарищей. Лопухин ходил по комнате.
— Да, действительно можно с ума сойти. Нелегко было Чамокову слышать об этом. Но он понимал, что сейчас нельзя отвлекаться от главного.
Главное заключалось в том, чтобы принимать. Принимать какие-то меры, искать выход из создавшегося положения и спасать людей, тех, кто должен был, как больной, завтра, послезавтра попасть в блок .смертников. Скрывать больных, оставлять их среди здоровых — значит расширять сферу действия для эпидемии. Если она охватит большинство раненых, то гитлеровцы расстреляют всех — и больных, и здоровых. Ведь собирался же Борба. «стерилизовать» весь гроеслазарет еще во время предыдущей эпидемии!
— Я понимаю, товарищи, как тяжела паша, невольная вина, — сказал Чамоков. — И раненых, и нас обманывали. Злодеяние совершено, мертвых не поднимешь из могилы. И сколько бы мы ни казнились, людей не вернешь. Фашисты остаются фашистами.
— Но я не могу, не смею посылать людей на гибель, — сказал Лопухин. — Теперь, когда мы узнали правду, мне кажется, будто вокруг меня звучат- их проклятия. Я не могу, хватит, Лучше смерть, чем быть соучаст-ником убийц.
— Надо спасать остальных, — прервал его Чамоков. — Эпидемия идет на убыль, но больных еще много. Их жизнь в наших руках. Наш долг учесть всех, до одного.
— Чтобы они попали в блок смерти?
— Нет, чтобы они не попали туда.
Стецура медленно поднял голову, взглянул на Чамо-кова.
— Як жэ цэ можно зробыты?
— Можно, — ответил Чамоков. — Для этого нужно пойти на большой риск.
Чамоков предложил выделить в каждом корпусе специальную палату, по возможности хорошо изолированную от других, для размещения инфекционных больных. Обслуживать эти палаты должны самые надежные санитары, которых можно посвятить в тайну. Немцам докладывать, что больных нет, а медперсоналу прилагать все усилия, чтобы выходить больных. Умерших актировать, как погибших от ран, истощения, то есть в общем порядке, как и других, ежедневно погибающих в гросс-лазарете.
— А если немцы это обнаружат? —- спросил Лопухин.
— Тогда нас ждет расстрел, — ответил Чамоков.
— Я не о себе беспокоюсь, — заметил Лопухин. — О больных.
— Их вывезут в душегубке.
— И получится, что мы опять-таки станем соучастниками массового убийства.
— Да, если нам не удастся провести немцев. В первую очередь блокфюреров.
- Трэба провести, — вставил Стецура.
— Проведем! — убежденно заявил Изотов.
— Хуже будет, если болезнь выйдет из инфекционных палат и пойдет по всему гросслазарету, — сказал Чамоков. — Тогда мы станем виновниками гибели сотен полей.
Было над чем задуматься. Одно дело подвергать риску свою жизнь, а тут вопрос стоял о судьбах сотен, а может быть, и тысяч обитателей гросслазарета.
— Так как же решим, товарищи? — спросил Чамоков после длительной паузы.
— Иного выхода нет, — отозвался Лопухин. — Боюсь, однако, как бы администрация сразу не раскрыла наш замысел: ведь в блок смерти перестанут поступать больные.
— Они будут поступать туда, -— сказал Чамоков. — Только в небольшом числе. Эпидемия-то затухает.
В глазах Лопухина отразилось недоумение. —- Не понимаю... Выходит, мы должны жертвовать кем-то?
— Не жертвовать, а очищаться, — ответил Чамоков и, видя, что его никто не понял, разъяснил: — Будем отбирать предателей и вражеских холуев. Блок смерти самое подходящее место для них, тем более, что немцы вряд ли будут прислушиваться к жалобам «заразноболь-иых». Немцы не заглядывают в блок смерти и никого не выпускают оттуда...
Уже на следующий день из блоков к майору Борбе стали поступать сведения о резкой убыли случаев заболеваний. А неделю спустя блок смерти совсем опустел. После дезинфекции его снова заселили ранеными. Ко-мендант гросслазарета отрапортовал начальству о снятие карантина, и начали прибывать новые партии раненых военнопленных.
А в блоках все еще продолжалась тяжелая скрытая борьба с эпидемией за жизнь больных. И только спустя месяц Чамоков дал распоряжение закрыть последнюю инфекционную палату и разместить в ней вновь прибывших раненых.
Вторично Ленька-волжанин появился в гросслазаре-те в первых числах февраля. Он сообщил о разгроме армии Паулюса на Волге, об успешном наступлении советских войск на Северном Кавказе и о подъеме партизанской борьбы в тылу врага на всем протяжении фронта: от Балтийского до Черного моря.
