За рекой Горынь, в лесных чащах накапливались силы народных мстителей. То в одном, то в другом месте Подолья они совершали стремительные налеты на военные склады оккупантов, взрывали мосты, громили автоколонны гитлеровцев с продовольствием и военным имуществом и не раз пускали под откос эшелоны. Немцы все еще трубили о своих победах на фронтах, о том, что вот-вот будет покончено с последними очагами сопротивления «разбитой и деморализованной» Советской, Армии, а в городах и селах Подолья все чаще появлялись листовки с сообщениями Совинформбюро, в которых говорилось о нарастающих ударах Советской Армии, о разгроме отборнейших дивизий гитлеровского вермахта, об освобожденных от оккупантов районах Советского Союза. Подобно неудержимому бегу весенних ручьев, эти добрые вести быстро растекались по просторам Украины, воодушевляли людей, обнадеживали их сердца, поднимали на борьбу. Уходили из сел в леса старики и подростки, уносили с собой топоры и вилы, как во времена Кармелюка. Участились побеги из лагерей военнопленных. Безуспешно пытались немцы ловить беглецов. Чащи лесные надежно скрывали патриотов, и туда, в чащи, оккупантам не было хода. На каждом шагу их подстерегали отважные, неуловимые мстители гранатами, пулями, топорами.
Радовался главный врач Славутской городской больницы, когда к нему «на прием» приходили связные от Антона Одуха и передавали донесения о действиях партизан. С любовью и гордостью отзывались связные о своем командире Одуха, имя которого приводило в трепет не только полицаев и старост в селах, но и немецкие гарнизоны. Ожившие «мертвецы», переправленные Чамоковым из гросслазарета в инфекционное отделение городской больницы, а оттуда к Горбатюку, вливались в отряд Антона Одуха. Это были борцы, уже прошедшие через горнило смерти и поэтому презиравшие смерть. Окрепнув и набравшись сил в лесах, они рвались в бой и наводили ужас на врага...
Сам Михайлов по-прежнему оставался вне всяких подозрений у немцев. Они считали его своим человеком, а он, в свою очередь, «выслуживался», старался при всяком удобном случае подчеркнуть преданность оккупационным властям и верноподданнейшие чувства к ним. Это облегчало ему руководить действиями подпольщиков и разветвлять агентурную сеть в полиции, в жандармерии и даже в воинских штабах оккупантов.
Когда Яворский сообщил ему о том, что окружной отдел санитарной службы получил распоряжение выделить врачей для формируемых в Шепетовке казачьей части и школы командиров, Михайлов тотчас послал Баженову на очередное «свидание» к Чамокову с заданием развернуть в гросслазарете работу по вербовке добровольцев во вновь формируемые части.
К этому времени почти во всех корпусах гросслазарета уже была закончена ликвидация шпиков - разного рода слухачей и доносчиков. В этом деле неоценимую помощь оказал Чамокову и его друзьям Станислав Шваленберг. Он сумел снять копии с донесений блокфюре-ров коменданту, где перечислялись фамилии всех агентов по каждому блоку.
Операция эта была возложена на Стецуру и Изотова. Правда, они едва не наломали дров, взявшись выполнять задание с опрометчивой рьяностью: решили в одну ночь покончить со всеми шпиками. Для этого про-инструктировали соответствующим образом старших санитаров, а те, в свою очередь, самых боевых членов санитарных групп. Только случайность помогла предотвратить столь необдуманный шаг.
Накануне этой «варфоломеевской ночи» Роман Лопухин после ужина возвращался к себе во второй блок, где он жил в одной комнате с Кузенко. В полутемном коридоре третьего этажа он увидел санитара Буйко, который, встав на подоконник, что-то торопливо прятал в вентиляционную отдушину. Буйко был настолько увлечен своим делом, что не заметил Лопухина. Спрыгнув с подоконника, он юркнул в дверь ближайшей палаты. Лопухина заинтересовало, что было спрятано в отдушине. Он извлек оттуда сверток, в котором лежали два куска свиного сала, полбуханки свежего ржаного хлеба, несколько кусков сахара и головка лука. Все обитатели гросслазарета (разумеется, военнопленные), в том числе и врачи, влачили поистине полуголодное существование, довольствуясь какими-то помоями и эрзацхлебом в скудных порциях, а тут такое неисчислимое богатство. Глядя на сало, ощущая запах хлеба и лука, Лопухин проглотил слюну. Но так и не позволив себе положить в рот ничего из найденного, он отправился со свертком к Чамокову. У выхода из блока навстречу ему попался Изотов.
— Вот, полюбуйся! — Лопухин показал Изотову содержимое свертка, — Как, по-твоему, недурно?
«Кудесник» жадно потянул носом.
— Недурственно! — спросил: — Откуда „Прелесть эдакая?
Лопухин рассказал, как он обнаружил находку,
— Буйко, говорите? — переспросил Изотов, и его скулы гневно задвигались. — Гад, сволочуга... Это же плата за предательство, тридцать сребренников, за которые Иуда продался. — Оглянувшись по сторонам, он наклонился к уху Лопухина, прошептал доверительно: — Ну, ничего, Роман Александрович, накормим мы этой ночью всю сволоту. Всех до единого прикончим.
— Погоди. Ты о чем? — не понял Лопухин.
— Задание такое.
— Чье?
— Разве вам Чамоков не говорил? — удивился Изотов.
— Погоди, погоди... Как же это? — недоуменно пробормотал Лопухин. — В одну ночь? Сразу?.. Да вы что, с ума сошли?
Изотов оттопырил губы.
— А что валандаться с ними?.. У нас уже все готово.
— Пошли к Чамокову! — сказал Лопухин.
Долго отчитывал Чамоков «кудесника» и «терапевта». Они стояли перед ним, переминаясь с ноги на ногу, виновато поглядывая друг на друга.
— Думать надо! — говорил, негодуя, Чамоков. — Исчезновение одного-двух предателей не сразу бросится в глаза немцам. Тут каждую ночь гибнут люди, так что не диво, если в число мертвецов утром попадет два не-годяя. Теперь представьте себе, что произойдет, если ни один блокфюрер не найдет вдруг в своем блоке никого из осведомителей! Сразу возникнет подозрение о каком-то заговоре, о согласованных действиях какой-то органи-зации. Поднимется переполох, начнутся массовые репрессии, допросы, пытки, и сотни людей будут уничтожены.
— Правда ваша, — согласился Стецура и почесал затылок. — Що ж робыты? Мы всю сволоту вжэ, можно сказать, миж людьми розпридилылы...
— Придется срочно отбой давать, — проговорил Изотов.
— Да, немедленно! — поторопил их Чамоков. Стецура и Изотов помчались исправлять «недоработку». Лопухин вернулся во второй блок, положил сверток на прежнее место — в вентиляционную отдушину, чтобы не всполошить Буйко. Но предателю так и не довелось воспользоваться продуктами. Утром санитары вынесли его с другими мертвецами из блока, уложили на колымагу и отправили в общую могилу.
Так, постепенно, за Буйко последовали на тот свет все предатели, за исключением только тех, которые еще не были выявлены...
В гросслазарете развернулась агитация среди раненых за вступление в добровольческие части, формируемые в Шепетовке. Каждый вечер список завербованных увеличивался. И комендант, и главный врач гросслаза-рета проявляли по отношению к этой категории раненых особое внимание. Для них был выделен отдельный корпус, где все — и питание, и лечение — вполне соответствовало настоящему лечебному учреждению...
Как-то утром Стецура влетел в палату, где Чамоков только что приступил к осмотру раненых.
— Доктор, можно вас на хвылынку! — Голос Стецу-ры дрожал от возбуждения, глаза метались растерянно, лицо было красным и потным.
Чамоков вышел с ним из палаты в коридор, спросил:
— Что случилось?
С трудом переводя дыхание, Стецура выпалил:
— Тимоха тут.
— Какой Тимоха? — спросил Чамоков.
— Старшина Жарких, — объяснил Стецура.
— Не может быть!
— Ей-богу.
— Раненый?
Стецура махнул рукой.
— Який там раненый. 3 вербовщиками прыихав. У казачий форми, при погонах, гладкий. Я сразу признав його, а вин побачыв мэнэ и одвэрнувся.
— А может, ты обознался?
— Та ей-богу ж, вин, Тимоха!
Чамоков все еще не верил этому сообщению. Храбрый, мужественный, находчивый Жарких, тот самый Жарких, который так удачно бежал сквозь пролом в стене пакгауза, и вдруг объявился здесь, в гросслазарете, вместе с вербовщиками! Неужели ему так и не удалось пробраться за линию фронта? Или, может быть, он и не пытался уходить к своим, за Днепр?
— Где он сейчас? — спросил Чамоков.
— 3 комендантом до майора Борбы пишов, — ответил Стецура и вытер рукавом гимнастерки лицо. — Мэнэ аж у жар кынуло, як побачыв його. Вин же готов був кажному ницмю глотку перервать, а сам з нымы злы-гався...
— Тут что-то не так, — проговорил Чамоков задумчиво. — Вовек не поверю, чтобы Жарких стал изменником. Не может того быть!
— Ото ж и мэни щось нэ вирыться, — подхватил Стецура. — А можэ, и справди Тимоха з нами. Вин жэ хитрющий, кого завгодно обдурыть.
Вскоре Чамокова вызвали к майору Борбе. Еще с порога Чамоков увидел в кабинете главного врача гросс-лазарета Тимофея Жарких, одетого в казачью форму— поджарого, подтянутого, с пушистыми усиками под носом. Жарких стоял у окна, опершись на подоконник, в стороне от Борбы, беседовавшего с двумя немецкими офицерами. Увидев Чамокова, Жарких чуть подался вперед. Его лицо вспыхнуло, брови удивленно и радостно взметнулись вверх. Казалось, он бросится вперед, чтобы обнять боевого друга. Но он не сдвинулся с места, торопливо подмигнул правым глазом, как бы давая знак, что тут ведется большая игра и что он здесь, в гроссла-зарете, не знает никого. Чамоков понял этот сигнал и, чувствуя, как заколотилось, охваченное радостным волнением, сердце, обратился к майору: — Я слушаю вас, господин Борба! Немец вышел из-за стола, взял Жарких под локоть и представил его Чамокову:
— Познакомьтесь, коллега. Это — сотник, из Шепетовки. Прибыл для приемки добровольцев. Списки у него. Он хотел бы побеседовать с завербованными людьми. Покажите их господину сотнику, а я тем временем закончу беседу с представителями штаба армии.
Жарких взглянул на Чамокова, спросил сугубо официальным тоном:
— С кем имею честь разговаривать?
— Это наш врач — Чамоков, — объявил Борба.
— Очень приятно! — Жарких козырнул и протянул руку Чамокову. — Сотник Жарких!
Первым долгом Чамоков повел «сотника» к себе, в корпус № 1, в свою комнату, где их уже ждал Стецура. Едва закрылась дверь, как Жарких крепко обнял Чамокова, поцеловал его по-братски, затем обернулся к Стецуре:
— Ну, здоров, Грицько! Стецура стоял в нерешительности.
— Так-то ты встречаешь старых друзей? -— улыбнулся Жарких. — ИЛИ тебя смущает, что старшина Жарких стал сотником?
— Хто ты? — требовательно спросил Стецура. — Наш, чи тильки словами граешься?
— Я же говорю — сотник! — ткнул себя пальцем в грудь Жарких и озорно прищурился. — Неужели не понимаешь, бисив хлопец? Или тебе документы предъявить? Похоже, немцы поганые совсем тебе памороки отбили, если таких, как я, ты готов ко всякой сволочи причислить.
И тут с «твердокаменным» Стецурой произошло нечто поистине необычное. В его глазах заблестели слезы, и, шмыгнув носом, он стиснул Жарких в своих могучих ручищах, пробормотал виновато:
— Прости, Тимоха!..
Много мытарств пришлось испытать Тимофею Жарких после бегства. Не раз собирался он переправиться через Днепр, но каждый раз его подстерегали неудачи: то предаст кто-нибудь, то на немецких патрулей нат-кнется, то в полицейскую облаву угодит. Голодный, оборванный бродил он по лесам и болотам, уходил от ищеек и жандармских пуль, чтобы снова и снова возвращаться к Днепру с надеждой на удачу. Советская Армия была уже далеко, за сотни верст от тех мест, где мытарил Жарких. В селах шли разговоры, что немцы дошли до Урала и что Украина на веки вечные попала в фашистское ярмо. Жарких не верил в это. Забывая порой об опасности, он вступал в непримиримые споры с паникерами, с холуйствующими распространителями гитлеровской пропаганды, а те, выслуживаясь перед оккупантами, норовили выдать его старостам, полицаям. Спасибо добрым людям: выручали, вовремя предупреждали об опасности и помогали ускользать из-под самого носа «властей».
Летом в одном из приднепровских лесов встретился
Он с тремя такими же скитальцами, как сам. Два моряка, бежавшие из лагеря военнопленных, и один летчик-истребитель, спрыгнувший на парашюте с объятого пламенем самолета. Все коммунисты. Все готовые до последней капли крови биться против чужеземцев-поработителей. Так создалась четверка отважных народных мстителей. Первую боевую операцию они провели успешно. Немецкой миной подорвали отставший от колонны грузовик с оккупантами, вооружились трофейными автоматами и пистолетами. Затем, кочуя по лесам, они полгода совершали дерзкие налеты на немцев, на полицаев, на обозы, пока не попали в засаду к охотившейся за ними большой группе карателей. Летчик и один моряк погибли во время перестрелки. Второй моряк был ранен, и Жарких больше суток тащил его на себе через лесные чащи и болотистые заросли. Когда оба уже окон-чательно выбились из сил, их случайно обнаружил в овраге старик-лесничий,' К счастью, это был советский патриот. Две недели он скрывал обоих в погребе, под своей лесной хатой, выходил моряка, а однажды привел с собой «родича», который, как выяснилось позже, был связным киевской подпольной группы.
— Из Киева я и попал в Шепетовку, — рассказывал Жарких. — Задание партии. Явился к начальнику Шепетовского гарнизона и говорю: «Господин комендант, прослышал я, что у вас тут казачья часть из доброволь-цев создается. Иу так вот я, как истинный казак, бежавший из Советской Армии, раскулаченный в прошлом, хочу в эту часть добровольцем записаться». «Гут, зер гут!» —сказал мне немец. Поинтересовался, какой чин у меня. «У красных, — отвечаю ему, — был я старшим лейтенантом, в капитаны хотели произвести, так что по праву могу в сотниках ходить!» Немец опять свое: «Гут , зер гут!» и направил меня в штаб армии. Вот и стал я сотником. Теперь собираю хлопцев в новое формирование.
— Богато ж ты назбирав вжэ? — спросил Стецура.
— Немало! — ответил Жарких. — Не один я этим делом занимаюсь. Добровольцы, конечно, разные. Есть такие, что хотят верой и правдой немцу служить, словом, самое что ни на есть—гадючье племя. Таких мы отдельно держим. Вторая категория — это те, которые записываются в добровольцы, чтобы просто спастись от голодной смерти и при удобном случае дезертировать.
Таких мы - подпольная группа то есть ..... обрабатываем помаленьку на соответствующий лад. Основной же костяк — липовые добровольцы, орлы, готовые до последнего дыхания биться. Надеюсь, что и вы мне таких подготовили. По крайней мере, Яворский и Горбатюк заверили нас в этом.
— К сожалению, у нас не все такие, — заметил Ча-моков. — Есть и от «гадючьего племени», и от второй категории.
— Важно знать пофамильно, кто чем дышит, — подчеркнул Жарких.
— Это можно уточнить по спискам, — сказал Чамо-ков. — Условные значки, и все будет ясно...
Четыре дня Жарких и немецкие вербовщики провели в Славутском гросслазарете. Они беседовали с завербованными, уточняли сведения в списках, присутствовали во время медицинского осмотра добровольцев. Особенно старательно трудился в эти дни Роман Лопухин, которому Чамоков и Жарких поручили вести медосмотр добровольцев из категории «гадючьего племени». Он браковал их самым нещадным образом и тем самым ограни-чивал число предателей, желавших попасть в казачью часть. На протесты недовольных он отвечал тоном человека, который готов из кожи вылезти, чтобы только угодить немецкому командованию:
— Не годен! Ясно? При твоем состоянии здоровья ты будешь балластом в бою. Подлечишься, тогда, возможно, с последующими партиями отправим.
— Придется повременить, братцы, — поддерживал его Жарких, вычеркивая забракованных из списка. — Вид у вас пока не орлиный, а куриный. Куда мне с вами в атаку? Красные враз нас сомнут, и отвечай потом головой перед командующим армией. В сторону, не задерживайте других...
В субботний вечер всех отобранных добровольцев построили во дворе гросслазарета. После процедуры окончательной сверки списков с наличным составом и тщательной переклички комендант гросслазарета Планк и представители штаба армии подписали акт о передаче людей в распоряжение командования казачьей части и школы офицеров. Для помпы у ворот выстроился военный оркестр. Багрянец запада ложился яркой позолотой на сверкающие трубы, Вдоль блоков теснились толпы раненых, согнанных на церемонию проводов добровольцев.
С короткой напутственной речью выступил Планк. Взобравшись на стол и напыжившись, он крикнул по-немецки:
— Дорогие друзья-солдаты!
Переводчик тотчас повторил эти слова по-русски.
— Сейчас вы покинете пределы нашего гросслазарета, — продолжал комендант отрывисто, срывающимся голосом, энергично жестикулируя сжатой в кулак пра--вой рукой. — Отныне вы не военнопленные, а солдаты великой армии фюрера. Связав свою судьбу с нами, немцами, вы обретаете полнейшую свободу, хорошую жизнь, заботу и внимание немецкого командования. Да, мы беспощадно караем и сметаем с лица земли всех, кто стоит на пути доблестной и непобедимой армии фюрера. Но мы по-братски любим тех, кто, подобно вам, отдает свои сердца великой Германии и фюреру. Желаю вам успеха в боевых делах и немеркнущей воинской славы!
Кто-то заорал:
— Ур-р-а-а!
Вразнобой, жидко этот крик был подхвачен добровольцами и тут же замер.
На стол взобрался Жарких. Окинув взглядом строй, он скомандовал громким голосом:
— На право-о равняйсь!
Выждав с минуту, гаркнул еще резче:
— Смирна-а-а!
Строй замер, будто закаменев.
— На-пра-во! Шагом арш!
Колонна двинулась к воротам. Оркестр грянул «Тю-рингский марш»...
Вслед за колонной из ворот гросслазарета вышел взвод автоматчиков. Видимо, комендант боялся, что добровольцы истолкуют по-своему «дарованную» им «полнейшую свободу» я разбегутся, не дойдя до станции. Поэтому, на всякий случай, в качестве своеобразного «почетного эскорта» он и снарядил охрану из автоматчиков...
Спустя неделю Жарких снова появился в гросслаза-рете за очередной партией добровольцев. Он передал Чамокову два пистолета и три гранаты.
— Спрячьте, может, пригодятся, — сказал он.
На этот раз вместе с ним g Шепетодку уехал Семен
Кириллович Кузенко, который изъявил согласие занять место врача в казачьей части.
— А ты, Григорий Пантелеевич, не желаешь туда? — спросил Чамоков Стецуру. — Смотри, через какой-нибудь месяц-другой и будешь опять немцев бить.
— Ни, я тут, з вамы буду, — ответил Стецура и улыбнулся: — Терапевты и тут нужны. Мы ж вэлыкэ дило робымо.
— А если немцы узнают, чем мы занимаемся? — сказал Чамоков. — Тогда нам верный расстрел.
— Покы воны докумекають, можэ, мы з вамы втичем, — отозвался со свойственным ему оптимизмом Стецура.
— Не поздно ли будет? — вздохнул Чамоков.
— Ну що ж, тоди вкупи з вамы смерть зустрину, — твердо заявил Стецура.
Его самоотверженность глубоко взволновала Чамо-кова, и он почувствовал, что не будь рядом с ним таких, как Стецура и Лопухин, вряд ли удалось бы сделать даже сотую долю того, что уже было сделано.
