Мерно стучал движок походной электростанции. Чуть помигивали яркие лампочки под зеркальными рефлекторами над операционными столами.
Чамоков извлек из груди солдата осколок, обработал рану, наложил шов. Смыв с рук кровь, крикнул санитарам:
— Давайте следующего!
За соседним столом оперировал врач Роман Лопухин. Его тонкие, длинные пальцы быстро орудовали ланцетом, из горла вырывалось отрывисто:
— Зажим!.. Тампон!.. Пинцет!..
Молоденькая медсестра подала вместо пинцета ножницы.
— Не спать! — прикрикнул на нее Лопухин.
— Простите! — виновато пробормотала медсестра, торопливо подавая пинцет.
Перед Чамоковым лежал боец с осколочным ранением в живот.
— Ближе свет!
— Есть, ближе свет! —- отозвался санитар, опуская рефлектор.
— Все готово?
— Так точно.
— Дезинфекция, анестезия?
— Готово!
Чамоков взял скальпель. Внезапно свет лампочки превратился в белое туманное пятно. Стол вместе с полом поплыл влево, затем вправо, и Чамоков, чтобы не упасть, схватился за руку санитара.
— Вам плохо? — спросил тот. Чамоков плотно зажмурил глаза, тряхнул головой.
— Ничего, обойдется...
— Позвать Ходько?
— Не надо.
Чамоков открыл глаза. Все стало на место. Несколько мгновений скальпель дрожал в руке, затем уверенно врезался в податливое тело...
Врач Ходько спала на плащ-палатке, рядом с операционной, среди раненых. Она должна была сменить Ча-мокова, но он не велел будить ее.
В медсанбат Ходько попала недавно, из Ростова, где до войны работала врачом-педиатром. Детские болезни — и вдруг военный врач.
— Надо переквалифицироваться, — сказал ей Крымов.
— Смогу ли? — растерялась Ходько.
— Курс полевой хирургии в институте слушали?
— Да... Но я не думала, что придется...
— Как видите, приходится.
— Я помогу! — вставил Чамоков. Лицо Ходько раскраснелось.
— Боюсь, не получится.
— Получится, — убежденно сказал Крымов и указал глазами на Чамокова. — Наш Айтеч уже подготовил нескольких хирургов из самых закоренелых терапевтов и молодых фельдшеров.
Ходько молчала, колебалась. Крымов и Чамоков выжидательно смотрели на ее все еще пылавшие щеки с ямочками, на смущенные синие глаза, на задумчиво сдвинувшиеся светлые брови.
— Хорошо, попробую! — сказала она наконец решительно, и эта решимость придала ее красивому лицу, обрамленному гладко зачесанными русыми волосами, какую-то особую обаятельность.
— Дерзайте, за вашими плечами молодость! — одобрительно и ободряюще кивнул Крымов.
Так Ходько стала хирургом. Рука у нее была твердая и чуткая, но иногда, случалось, не выдерживали нервы. К тому же сказывалась постоянная усталость: слишком неизмерима была разница между детской поликлиникой и операционной палаткой медсанбата, где поток человеческих страданий лился нескончаемо...
Как-то Чамоков вошел в операционную в тот момент, когда Ходько, завершив операцию, делала перевязку раненому. Руки ее проворно работали, а по щекам текли слезы. Перед ней лежал юноша с бледным лицом, тонким заострившимся носом и синеватыми подглазьями. Он находился в глубоком забытье, и, казалось, минуты его сочтены.
— Плачущий врач здесь, в операционной? — с шутливым укором заметил Чамоков. — Это никуда не годится.
Ходько сквозь слезы взглянула на «его, всхлипнула:
— А если мне жаль его? Чамоков печально улыбнулся.
— Думаете, мне не жаль их все?
— Но он такой молодой, — сказала Ходько, растирая ладонью слезы по лицу. — Открыл глаза во время операции, смотрит на меня с мольбой: «Доктор, буду я жить?» — «Будешь, — говорю, — обязательно будешь!». Обнадежила, а ведь, может, зря... Тяжелая рана в бедре. Сутки пролежал на поле боя, кроВью истек... Что, если начнется гангрена? — Ходько расплакалась.
Чамоков сам осмотрел юношу. Признаков гангрены еще не было, но они могли появиться внезапно, в любую минуту.
— Нужна кровь, — сделал заключение Чамоков и безнадежно развел руками. — Увы, ее сейчас нет... Задержался подвоз.
Ходько встрепенулась.
— Берите мою кровь! Надо спасти его! — И не давая Чамокову опомниться, продолжала настойчиво: — У нас одна группа крови... У него вторая и у меня. Ну, разрешите, доктор!
Чамоков пожал ей руку.
— Разрешаю!
Тут же, в операционной, было сделано переливание крови. Через полчаса юноша пришел в сознание, а на следующее утро его на санитарном самолете отправили в тыл...
Сейчас, переборов головокружение, ЧамокОв завершал сложную операцию. Конечно, Ходько тоже справилась бы с ней, но Чамоков решил не беспокоить - эту славную женщину. Пусть поспит час-другой. Пусть от-дохнет. Впереди еще много бессонных, тяжелых, тревожных «очей и ответственных, сложных операций, которые сделает она, вчерашний детский врач, а ныне военный хирург Ходько...
Светало.
Восточный небосклон медленно сбрасывал с себя ночную темноту. Все ярче пламенела золотисто-оранжевая кайма зари над горизонтом. Подул утренний ветерок, неся живительную прохладу. Зашевелилась листва, разбуженная многоголосыми птичьими трелями.
Тихо было на передовой, будто там забылись на зорьке в тяжелом сне пушки, минометы, танки.
Чамоков спал на душистом сене, под деревом, прикрытый шинелью. Спал как убитый. Только в третьем часу ночи пришла Ходько в операционную.
— Доктор, что же вы не разбудили меня? — спросила она Чамокова, и в ее голосе прозвучали укор, обида.— Два лишних часа проспала.
— Ничего, ничего, Александра Аверьяновна, — улыбнулся Чамоков и вышел из палатки. От свежего воздуха снова закружилась голова. Пошатываясь, он добрел до дерева, под которым лежала охапка примятого сена. Не лег, а повалился и сразу уснул. Кто-то из медсестер прикрыл его шинелью...
Разбудили его на рассвете. Открыв глаза, он не сразу узнал санитара, склонившегося над ним, и никак не мог понять, о чем тот говорит. Все его существо было еще там, в глубоком сне, где ничто не волновало,, не тревожило. Как не хотелось расставаться с этим сладким состоянием покоя!
Санитар настойчиво теребил его за плечо.
— Товарищ военврач, проснитесь! Пришли машины.
— Какие машины? — непонимающе пробормотал Чамоков.
— Из штаба армии... За ранеными...
Сознание Чамокова прояснилось, и, поняв в конце концов, что это те самые машины, которых с таким нетерпением ждали в медсанбате, он вдруг радостно затряс руку санитара.
— Машины, говоришь? Что же ты сразу не объяснил! Где они?
— На просеке.
Чамоков вскочил на ноги, бросился к дороге. Там его уже ждал Крымов.
Началась погрузка раненых.
— Скорее, скорее, — поторапливал Чамоков санитаров.
— Пошевеливайтесь, братцы, — вторил ему Крымов.
В первую очередь на машинах размещали тяжелораненых. Лес гомонил, будто в бурю. Весь медсанбат был в движении. Надо как можно скорее отправить колонну грузовиков, чтобы не подвергать эвакуируемых раненых риску бомбежек. С беспокойством поглядывали люди на разгоравшийся восход. В небе, того и гляди, могли появиться вражеские разведчики.
— Долго вы возитесь, — недовольно морщился пожилой майор, начальник автоколонны.
— Раненых возят ночью, — раздраженно бросил ему Крымов.
— А с боеприпасами как прикажете быть? — колко спросил майор. — Доставили снаряды на передовую, теперь — обратным рейсом к вам заскочили. Скажите спасибо, что командующий выкроил время.
— Ладно, не будем спорить, — примирительно заключил Крымов.
Колонна ушла. Медсанбат опустел, угомонился. Люди отдыхали. Будто скошенные мором, спали они где попало. Ценили каждую минуту этого повального сна. Тишина, которой начинался новый день, могла внезапно оборваться, и тогда — прощай отдых, может быть, снова на мучительно долгое время.
Взошло солнце. Безоблачное небо сияло лазурью. Изредка над лесом проносились то немецкие «мессершмитты», то советские истребители. Между ними иногда завязывались короткие схватки. А на земле продолжалась тишина. Ни грома орудий, ни гула атак. Какое-то жуткое, настораживающее безмолвие, которое нежданно охватило землю и в которое не верилось...
В полдень в медсанбат прибыл связной офицер из штаба дивизии. Он привез приказ о передислокации. Ночью дивизия должна была отойти на более укрепленные оборонительные рубежи. Противник перегруппировывался, подтягивал резервы. Вот почему на передовой временно установилась тишина: зловещее затишье перед новыми битвами.
Вечером, когда медсанбат уже был готов к отправлению, два бойца из взвода охраны подвели к штабной машине немолодого коренастого солдата в окровавленной гимнастерке, с подвешенной на марлевой подвязке забинтованной левой рукой.
— Раненый? — удивился Крымов. — Почему не эвакуирован?
— Сидел в логу, — доложил боец из охраны. — Прятался... Может, к фашистам...
— Ну, ты того, не заговаривайся, — оборвал его солдат. — За это в морду могу дать.
— Почему не эвакуировался? — строго переспросил Крымов.
Солдат шмыгнул носом, поднял карие глаза на комбата, пошевелил раненой рукой.
— Не желаю я эвакуироваться, товарищ командир... Потому и утаился.
Крымов недоуменно вскинул брови.
— Интересно, зачем же это тебе таиться понадобилось?
Солдат помялся.
— В строй решил возвернуться, а вы бы все едино не пустили.
— Ты же ранен, братец.
— Ну так что, — пожал плечами солдат. — Ранен я в левую руку, второстепенную, так сказать, а правая — вон какая! — Он сжал кисть правой руки в могучий кулак. — Кувалда, можно сказать. Есть чем фашиста громить, и потом, отомстить ему надо за левую, эту. Вот я и решил, значит...
Видевшие виды военные врачи были потрясены этой сценой. Будто онемев, все глядели на переминавшегося с ноги на ногу солдата, на его изуродованную левую руку.
— Я оперировал его ночью, — с трудом проговорил Лопухин. — Он все просил сохранить ему руку, но кисть висела только на сухожилии... Не было выхода. Пришлось отнять.
— А я и не виню вас, доктор, — заметил солдат. — Раз надо, значит, надо... — Его глаза снова уставились на Крымова. — Так что дозвольте, товарищ командир, в строй.
Крымов покачал головой.
— Нет, братец, не дозволю.
Солдат оглянулся в сторону передовой, вымолвил с тоской:
— Там же ждут меня во взводе. Обещал им возвернуться...
— Помогите ему подняться на машину, — распорядился Крымов.
Бойцы из охраны хотели было взять раненого под руки, но он посмотрел на них так, что те не отважились притронуться к нему.
— И где вы, дьяволы, на мою голову сыскались! — И пробубнил себе под нос: — Не понимают: ведь все едино сбегу!..
Солдат неуверенно потоптался на месте, потом подошел к грузовику, ухватился правой рукой за борт и проворно забрался в кузов.
Машины тронулись.
Крымов нервно курил и все поглядывал на тот грузовик, где, прислонившись спиной к кабине, лицом к передовой стоял безрукий солдат. Чамоков тоже думал об этом герое, и еще больше в нем сейчас укрепилась уверенность, что никогда, никакими штурмами гитлеровцам не удастся сломить тот народ, который рождает таких героев.
