Матыгинцы удерживали последний рубеж на правом берегу Днепра, стиснутые с трех сторон фашистской ордой.
За их спиной лежала широкая, полноводная река, перехваченная узкой полоской наплавного моста. Сентябрьские ветры гнали по небу угрюмые, серые тучи, сквозь которые пугливо проглядывало побуревшее от дыма солнце. Грозно шумели днепровские волны, бились в берега пенистыми бурунами, пытаясь вздыбиться, стать стеной на пути захватчиков.
Печальные песни пели ветры Украины. Огромным погостом выглядело правобережье Днепра с сожженными селами, искромсанными лесами, с политой кровью землей. Гитлеровцы брали людей в полон, гнали в далекую неметчину, и над дорогами плыл, не смолкая, тяжкий людской стон. Пряталось солнце за тучи, чтобы не видеть горя людского и виселиц среди черных печных дымарей, что, подобно рукам, тянулись к небу, взывали о мести, о каре...
С рассвета дотемна кипел Днепр вокруг переправы.
В воздух взлетали седые смерчи, поднимая разбитые понтоны, бревна, обломки досок. И лишь ночью оживала переправа. По заштопанному наспех мосту, на лодках, на понтонах переправляли саперы на правый берег пополнение, снаряды, продовольствие, а оттуда перебрасывали раненых, беженцев, скот...
В ночном небе почти непрерывно пылали факелы, сброшенные с вражеских самолетов на парашютах. Бомбежки и артиллерийский обстрел переправы не прекращались и ночью, но спасительная тьма скрывала цели и уменьшала число жертв.
Насмерть стояли матыгиицы на «малой земле» правобережья. И тут же, с ними, в небольшом приднепровском лесу продолжал действовать медсанбат Крымова. Собственно, здесь оставался только медперсонал, оста-валось самое необходимое для оказания неотложной помощи раненым. Основное имущество, интендантство и транспорт уже были отправлены на левый берег.
Кто напишет бессмертную песню о людях в белых халатах, которые под огнем, задыхаясь в дыму, стояли, мклонившись над операционным столом, и, забывая о своем спасении, боролись за жизнь раненого солдата, лежавшего в те минуты перед ними? Щель рядом с палаткой. Там можно укрыться от смерти и переждать, пока утихнет вихрь налета. Но ноги точно прикованы к месту.
Сердце врача должно заглушать в себе страх, оно не смеет оставить священного поста и бросить на произвол судьбы бойца, жизнь которого доверена ему, военному хирургу. Врач обязан стоять насмерть точно так, как солдат на огненном рубеже!..
Сегодня, как вчера, как вот уже пятые сутки, не умолкает оглушающий гул боя. Густо лежат раненые вокруг операционной палатки. Лежат, ждут своего череда — кто молча, кто стеная...
На столе — командир стрелковой роты Сидорчук. О его подвигах знает вся дивизия. Это он первым бросался в рукопашные схватки с врагом и вел за собой горстку храбрецов, оставшихся от полегшей роты. Это он не раз вступал в единоборство с фашистскими танками и неизменно выходил победителем.
Но пришел и его час. Раскаленный осколок снаряда пробил грудь, застрял где-то глубоко в теле. Железное сердце и то вряд ли перенесет такое ранение. А сердце Сидорчука, обычное человеческое сердце, продолжает биться, борется, не хочет покориться смерти.
Чамоков торопится. Дорога каждая секунда. Рассечено легкое, задета печень. И вот он — острозубый кусок-металла, впившийся в ребро у позвонка.
Операция закончена. Сидорчука выносят из палатки. Он жив, его сердце все еще борется. Удастся ли переправить этого мужественного человека на левый берег? До ночи — далеко, ой, далеко!
Сидорчук лежит на траве, под березкой. Его ясные, светлые глаза блуждают где-то в небе, среди бешено мчащихся туч. Он что-то бормочет, зовет кого-то.
Чамоков склоняется над ним, слышит:
— Это ты, Стеша?.. Стеша, Стешенька!.. Позови Маринку...
Глаза Сидорчука мечутся, будто ищут Стешу, Маринку...
— Сидорчук! Вы слышите меня, Сидорчук? — обращается к нему Чамоков.
Нет, Сидорчук не слышит. Он бредит. Раз, другой он силится приподнять голову, и вдруг из его груди вырывается хриплый крик:
— Вперед, товарищи! За Родину!..
Совсем близко, будто срезанная бритвой, свалилась верхушка невысокой сосенки, и одновременно воздух качнулся от взрыва.
— Воздух! Раненых в укрытия! -Это голос Крьшова.
Взрывы слева, справа. Вверх взлетают кустарники, комья земли. Деревья, палатки заволакиваются едким дымом, красноватые вспышки следуют одна за другой.
Очередная бомбежка.
Мимо Чамокова пробежали санитары с носилками. Кого-то на руках к щели понес Роман Лопухин.
Чамоков осторожно поднял Сидорчука. В иной обстановке у него, пожалуй, не хватило бы сил сделать это, но сейчас силы будто удесятерились. Подбежавшая медсестра подхватила Сидорчука за ноги, помогла опустить его на дно щели. Вовремя! На том месте, где он только что лежал, взвился черный дым, и березка медленно повалилась наземь...
Захлебываясь, ухали зенитки. Но бомбежка не прекращалась. Одна из бомб упала рядом с операционной. Взрывная волна подхватила палатку, швырнула на кусты. Чамоков увидел операционный стол, раненого на нем, автоклавы и врача Ходько у стола. Она оседала на землю, хватаясь за окровавленную руку,-в которой все еще был судорожно зажат пинцет с тампоном. Раненый, пристегнутый к столу ремнями, силился освободиться, кричал:
— Снимите ремни!
Еще взрыв. Стол опрокинут, и под ним убитый боец.
Чамоков бросился к Ходько. Подоспевший Крымов помог ему донести ее до щели. Лицо Ходько покрыто мелкими каплями холодного пота, губы дрожали. Рваная рана выше локтя сильно кровоточила.
— Александра Аверьяновна, потерпите, сейчас сделаем перевязку! — сказал Лопухин, разрывая индивидуальный пакет.
Ходько сказала тихо:
— Нет, нет... Я сама.... Дайте пакет. — И потеряла сознание.
Постепенно взрывы переместились к Днепру, к переправе. Еще задымленный и оглушенный, медсанбат продолжал жить, бороться. Убитых сносили в овраг, уцелевших раненых размещали у вновь установленной one-рационной палатки, изрешеченной и изорванной осколками...
Щель, в которой лежал Сидорчук, была наполовину срезана краем воронки. Командира роты присыпало землей, два тяжелых глинистых кома лежали у него на груди. Когда его извлекли из щели он уже был мертв. В кармане брюк погибшего нашли письмо-треугольник. Вот что писал герой в этом неотправленном, последнем своем письме:
«Дорогая Стеша!
Ночь на исходе, но мне не спится. Думаю о тебе, любимая, о нашей Маринке. Прожит еще один день.
Три раза за день отбивали атаки фашистов. От моей роты уцелело нисколько человек. Что будет утром — не знаю. Мы будем стоять здесь до последнего дыхания, до последней капли крови. Если нам не суждено свидеться, знай, любимая, твой муж всегда смотрел прямо в глаза смерти. Об одном прошу: береги Маринку. Пусть она никогда не забывает отца. Не поддавайтесь горю. Мы все равно победим!
Привет родимым местам. Крепко обнимаю и целую вас, мои дорогие. До последней секунды буду думать о вас.
Ваш Егор. 3 сентября 1941 года».
Долго сидел Чамоков с этим письмом в руках над телом Сидорчука. Шумел лес, а Чамокову все казалось, что это шепчет мертвый Сидорчук:
— Стеша!.. Стеша!.. Стешенька!..
