За медсанбатовским пикапом вилось густое облако горячей серой пыли. Она долго висела в белесом, недвижимом воздухе и, медленно расплываясь над нивами, оседала на перезревшие, бессильно поникшие неубранные хлеба. Охваченное зноем небо, с одинокими, накаленными до слепящей белизны облаками, душило землю.
Вдали, на западе, зловеще клубились черные тучи дыма. Оттуда, подобно раскатам несмолкающего грома, плыл глухой рев пушек.
Там вторые сутки шел бой.
Гитлеровцы рвались к Киеву, снова и снова бросались в атаки, пытаясь смять оборонительный рубеж, занятый солдатами генерала Матыгина. Одни эскадрильи «юнкерсов» сменялись другими. Хищно распластав крылья, они мчались со стороны раскаленного солнца к линии фронта. Бомбили час, другой, третий. Ходуном ходила земля. Лески, овраги, поля исчезали под пеленой едкого дыма. Стонало небо, стонала исковерканная земля, и казалось, ничто живое не сможет удержаться, уцелеть в этом пекле, опаленном огнем и зноем, оглохшем от гула и рева. Все исковеркано, сожжено, стерто с лица земли. За этим рубежом немцам видятся просторы Украины, Киев...
И вдруг рубеж оживает.
Останавливаются танки, наткнувшись на встречный огонь. Заглушая лязг гусениц, грохот взрывов и треск автоматов, из дыма летит могучее, страшное, несгибаемое русское «ура». Матыгинцы контратакуют. Неожидан-но они вырастают из земли, бегут на вражеские танки, врываются в ряды чужеземцев и снова гонят, гонят их...
Так повторяется пять-шесть раз в день. Рубеж, обороняемый советскими солдатами, не сдается. Истекая кровью, он борется. И пусть здесь нет ни каменных крепостей, ни бетонных укреплений, а только нивы, окоп-чики да перелески, враг не может сломить его ни бомбами, ни снарядами, ни танками.
Военврач 2-го ранга Крымов только что побывал там, в пекле, на наблюдательном пункте генерала Матыгина и теперь возвращался к себе — в медсанбат.
Полевая дорога резко свернула на север, в сторону синего леса. И тут над радиатором пикапа заклубился пар.
— Надо б мотору дать остыть, — сказал пожилой рыжебровый водитель.
Крымов повернул к «ему усталое лицо с припорошенными пылью седоватыми усами, спросил непонимающе:
— Ты о чем?
— Мотор перегрелся, говорю,—повторил водитель.— Вода кипит. — И видя, что командир медсанбата все еще занят какими-то своими мыслями, предложил: — Вот там под кукурузой в холодок станем. Я к ставку сбегаю, водички свежей принесу.
— Ну, давай, действуй, — согласился Крымов. — Только недолго.
Машина остановилась в тени высокой кукурузы. Водитель смахнул пилоткой обильный пот со лба, подхватил самодельное резиновое ведро и исчез в кукурузных зарослях. Крымов вышел из машины, посмотрел в сторо-ну передовой. Пыльный шлейф еще висел над дорогой. Где-то над хлебами заливался жаворонок, стрекотали кузнечики. Вдали все реже, уже не так рьяно ухали пушки.
«Еще одну атаку отбили, — определил Крымов. — Надолго ли это затишье?» Мысленно он перенесся в лес, в свой медсанбат, где скопилось множество раненых. Эвакуация идет медленно: не хватает транспорта. У медперсонала ни минуты отдыха. Вот и сам уже не спал две ночи. А раненые прибывают. Кровь, стоны, крики. Вчера фашисты бомбили лес. Многие из тех, кто был спасен на операционном столе, погибли от бомбежки. Налет может повториться в любую минуту. Фашистов не останавливают опознавательные знаки красного креста. Бомбят, расстреливают раненых из пулеметов. Пришлось убрать знаки, перебраться в другой лее, подальше, и тщательно маскироваться.
Взгляд Крымова остановился на полоске пожухлой травы у края дороги. Хотелось упасть на нее, уснуть. Чтобы не поддаться соблазну, Крымов закурил, присел на подножку пикапа. И все же табак оказался бессильным побороть дрему. Глаза слипались, голова клонилась на грудь ниже, ниже...
Что-то взвыло, гулко застрочило прямо над головой. Крымов вздрогнул, открыл глаза. Вдоль полевой дороги, там, где еще оседала пыль, пронесся «мессершмитт». Дав несколько коротких очередей по пыльной полосе, самолет улетел.
«Разведчик!» — подумал Крымов. Охваченный тревогой за судьбу медсанбата, он нетерпеливо посмотрел на часы. Водителя не было, и казалось, он продолжал торчать где-то непростительно долго.
Наконец-то зашуршали стебли кукурузы. Крымов обернулся на шум и, увидев запыхавшегося водителя, облегченно вздохнул.
— А я бежал, аж дух захватило, — сказал шофер, тяжело дыша. — Думаю, не по нашему ли пикапу «мессер» строчит... Они, гады, за каждой машиной гоняются.
— Живее, братец, — поторопил его Крымов.
— Испейте, товарищ командир, трошки. — Водитель протянул ведро, наполненное чистой, прозрачной водой. — Враз освежитесь.
Крымов жадно напился и действительно сразу почувствовал себя немного бодрее, будто с тела свалилась какая-то гнетущая тяжесть. Водитель заменил воду в радиаторе. Мотор заработал с веселым рокотом, и пикап юрко помчался дальше.
В лесу стояла прохлада. Солнце почти не пробивалось сквозь густую листву. Дорога шла по узкой просеке, тихой и безлюдной. Звонко, заливисто щебетали птицы. Перекликались кукушки, деловито постукивали дятлы. Будто не было никакой войны, будто этот лес был той обетованной землей, где вечно царят мир и безмятежность.
Впереди, между деревьями, замелькали камуфлированные палатки. И сразу развеялась иллюзия мира и покоя. У операционной палатки на носилках и прямо на земле лежали раненые. Среди них сновали санитары и медсестры. Пахло хлороформом, йодом, карболкой. Окровавленные бинты, а в стороне, в неглубоком логу, ряды тех, кто уже не нуждался ни в помощи, ни в заботах. Вечером их предадут земле...
Крымова встретил ведущий хирург медсанбата военврач третьего ранга Чамоков — стройный, худощавый, подтянутый.
— Как тут у нас, Айтеч? — спросил Крымов.
— Неважно, Антон Степанович, — ответил Чамоков, и в его глубоко запавших глазах отразилось чувство той душевной боли, которую испытывает человек в отчаянном положении. — Машин нет, отправлять раненых не на чем. Операционная перегружена. Медикаментов в обрез. Персонал обессилел, валится с ног.
Выслушав этот неофициальный рапорт, Крымов дружески положил руку на плечо Чамокова.
— Да, Айтеч, нам очень трудно... Но там, — он кивнул в сторону передовой, — еще труднее. К вечеру поступят раненые... Много... Я докладывал генералу о наших нуждах. Он обещал помочь, но, дорогой, мой, вряд ли придется рассчитывать на существенную помощь. Все внимание, все силы, все средства сейчас — на передовую.
— Это так, — понимающе кивнул Чамоков.
— Будем надеяться на лучшее, — улыбнулся обнадеживающе Крымов. — Лишь бы только не прорвался враг... Тогда, сам понимаешь, никого не пощадят.
— Я готов ко всему, — спокойно отозвался Чамоков. — Мои руки владеют не только скальпелем.
— Знаю, — сказал Крымов.
Подбежал молодой фельдшер.
— Товарищ военврач, скорее в операционную. Боец умирает.
Крымов проводил Чамокова глазами. Он любил этого волевого, решительного человека. Скальпель в руках Чамокова был изумительно милосердным инструментом. Даже в те часы, когда на плечах хирурга лежала неимоверная тяжесть усталости, когда его ноги подкашивались от бессонницы, он не забывал о той боли, которую испытывает лежащий на операционном столе раненый. Он помнил: руки хирурга не должны усиливать эту боль, а обязаны сделать все, чтобы и в полевых условиях не допустить чрезмерную жестокость, вызываемую зачастую необходимостью.
Правда, однажды Крымов довольно сурово отчитал Чамокова. Как-то ночью во время передислокации Айтеча не оказалось в расположении медсанбата. Это была самовольная отлучка, явное нарушение дисциплины в условиях действующей армии. Крымов уже хотел было отослать рапорт в штаб дивизии, но комиссар уговорил его повременить до утра.
И утром Чамоков явился — грязный, пыльный, в изодранном обмундировании. Явился прямо к командиру медсанбата.
— Военврач третьего ранга Чамоков, — сурово-официально обратился к нему Крымов, — где вы изволили пропадать всю ночь?
— В разведке! — четко доложил Чамоков. Крымов опешил.
— В какой разведке?
— Как в какой? — удивленно уставился на него Чамоков. — Вместе с дивизионными разведчиками, в тылу врага.
— Но вы-то, черт побери, не разведчик, а врач! — прикрикнул Крымов.
— Не мог, Антон Степанович, по-другому, — с той же виноватой улыбкой объяснил Чамоков. — Встретил командира разведки, упросил его. Понимаю, надо было, конечно, поставить вас в известность, но, во-первых, времени было мало, а, во-вторых... — Он замялся и уже совсем робко промолвил: — ...боялся, что не разрешите...
Крымов обрушился на Чамокова. Отчитывал с грозным видом, так оказать, для острастки, а в душе понимал этого человека. Молод, горяч, с пылкой кровью адыгов.
— Вы врач, ваше основное оружие скальпель, ваш долг возвращать в строй советских солдат, — гремел Крымов. — Вы забываете, что винтовкой может владеть любой солдат, а вы специалист, хирург. Подумали ли вы о том, что ваша безрассудная смерть могла потом стоить смерти сотням наших бойцов, которым вы, да, да, вы, как хирург, обязаны были бы спасти жизнь?!
Чамоков не оправдывался. Он понимал, что командир распекает его вполне заслуженно, и все же он многое отдал бы за то, чтобы еще раз пережить и испытать то, что было пережито минувшей ночью.
Столкнуться снова лицом к лицу с врагами, ползти по болотистой пойме реки, закладывать тол под ящики со снарядами, слышать грохот взрыва и затем тащить на плечах связанного гитлеровского офицера. И все это в кромешной тьме ночи, когда на каждом шагу подстерегает смертель-ная опасность, когда руки крепко сжимают винтовку. Тогда не думалось ни о медсанбате, ни о скальпеле..
— Вы поняли меня, военврач третьего ранга? — спросил в заключение Крымов.
— Понял, Антон Степанович, — вздохнул Чамоков.
— Не Антон Степанович, а военврач второго ранга!— напомнил по-командирски требовательно Крымов.
— Виноват, военврач второго ранга, — вытянулся в струнку Чамоков.
- Идите! — махнул рукой Крымов.
Когда Чамоков, сделав по-уставному поворот кругом, вышел, комбат улыбнулся: «Может быть, и зря я так строго с ним, но иначе нельзя!..»
Больше Чамоков в разведку не ходил, но та памятная ночь не раз виделась ему во сне. А Крымов еще сильнее полюбил его за храбрость и отвагу...
Уже вечерело, когда на передовой снова загрохотало. В багровом небе проплывали эскадрильи вражеских бомбардировщиков. Они шли совсем близко от леса, где медсанбат готовился к приему новой партии раненых.
Крымов и Чамоков стояли на опушке, не спуская глаз с тяжело груженных, надсадно гудящих «юнкерсов». Но те проходили стороной, отбивались от краснозвездных истребителей и обрушивали бомбовые удары на израненную землю, туда, где, притаившись в полуприсыпанных окопах, матыгинцы ждали следующей атаки гитлеровцев.
Медсанбат Крымова жил в преддверии бессонной, тяжелой фронтовой ночи.
