Подвигов я не совершал. Рядовым разведчиком честно сражался за Родину. В октябре 1944 года, выполняя боевое задание в тылу врага, мы столкнулись с фашистской моторазведкой. Отстреливаясь, мы отходили к своим. Спасая рацию, я был тяжело ранен. Семь километров по Прибалтике — таков путь к медсанбату на плащ-палатке. После газовой гангрены мне ампутировали правую руку.

Но это было не все. Самое страшное произошло позже — я потерял веру в жизнь, в свое будущее. Смерть казалась мне спасением.

В наспех оборудованных товарных вагонах нас везли в Даугавпилс. Я знал, что от ран умирают. Война есть война. Мои боевые товарищи — лейтенант Егоров и рядовой Ложкин, родом из Москвы, — скончались рядом со мною в палате медсанбата. Я смутно помню, как выносили их тела из палаты и у дверей стояли друзья-разведчики. Война есть война. Поэтому ее все и проклинают.

В пути у меня появился жар, я бредил. Требовалась срочная перевязка. Я чувствовал, что приближаются последние минуты. Придя в себя, я попросил одного раненого написать домой последнее, прощальное письмо. Короче говоря, я приготовился встретить достойно смерть.

В Даугавпилс мы прибыли ночью. Сквозь открытую дверь вагона я едва различал хмурое балтийское небо. Вскоре появились врач и медсестра. Нам сообщили, что выгружать будут на рассвете, так как на станции уже стоял эшелон с ранеными.

Мне было безразлично. Какое это имело значение? Я сдавался физически и морально. Да и зачем было цепляться за жизнь, когда тебе около 19 лет и ты жалкий калека? Кому ты нужен? Разве что старикам? Врач сказал, что некоторых тяжелораненых, возможно, увезут раньше. Его слова прозвучали для меня как пустой звук. И хотя я метался в жару, я все же подозвал к себе медсестру. «Вот... отошли... последнее... обязательно, пожалуйста». Ей было столько же, сколько и мне, — лет девятнадцать. Лица я ее не помню, но глаза не забыть мне на всю жизнь. В них было столько боли, негодования за наши страдания, столько человеческого тепла и ласки, что невольно хотелось жить. Но я угасал, наступали мои последние минуты. «Ты должен жить! Слышишь, солдат. Жить, жить, жить!» — кричала она на весь вагон. «Мы делаем все возможное, чтобы увезти немедленно тяжелораненых», — сказал врач и ушел.

Эту сцену молча наблюдали раненые солдаты. А кто был в лучшем по-ложении? Тот, который был без обеих ног и которого, помню, как сейчас, увезли родственники из госпиталя в Даугавпилсе? Может быть, молодой солдат, у которого была прострелена грудь?

Медсестра хлопотала около раненых. Почему-то она стала очень спокойна. Но это так казалось. Выходя из вагона, она наклонилась ко мне: «Ты должен жить! У тебя впереди еще интересная жизнь. Слышишь, солдат? Жить, жить... Я скоро вернусь». Мне казалось, что с ее уходом оборвалась последняя нить, связывавшая меня с жизнью. Я повернулся к стене и потерял сознание. От обморока я очнулся в автобусе. Кто-то ласково прижимал меня к груди и шептал: «Глупенький ты. Надо бороться за каждую секунду жизни! За каждую секунду...»

Позже мне рассказывали, что какая-то медсестра несла меня на руках по крутой лестнице то ли в операционную, то ли в перевязочную. Она не доверяла меня даже санитарам. Обо мне кто-то спрашивал у врачей. Когда мне захотелось кислого, то на тумбочке у меня появилась клюква. А письмо мое так и не дошло домой.

Я не пытаюсь ее найти. Пожалуй, это невозможно. Но если бы я встретил эту медсестру, то я бы низко поклонился в ноги за тот благородный подвиг красивой русской души, за то, что она вселила в меня мужество, заставила бороться не за секунды, минуты, часы, дни, месяцы и годы жизни, а за целые десятилетия, да, да, десятилетия.