Знакомый голос диктора прерывает песню. Комментирует: «Станция Гвардейская. Стоянка поезда...» Обращаюсь к проводнику вагона: «Не знаете ли вы, как называлась станция до войны?» — «Как не знать, мил-человек. Панынино. А по-теперешнему Гвардейская. Сказывают люди, будто здесь в сорок втором году...»

Поблагодарив словоохотливого старика, вышел на перрон. Огляделся. Да, я не ошибся в своих догадках. Памятник поставлен на кургане, который занимала седьмая рота...

Признаться, давно тянуло в эти памятные места, где восемнадцать лет назад прошла с боями наша 27-я гвардейская дивизия. Случайно очутившись в Паньшине, я уже не мог проехать мимо, не постояв у зарубцевавшихся траншей. Собрать вещи и выйти из вагона — минутное дело. Когда загудел паровоз, я уже не оглянулся...

До кургана прошел пешком. Так почему-то захотелось. На это пона-добилось всего лишь немногим больше часа, а в трудную осень 1942 года нашему полку пришлось пробиваться сюда целую неделю. Не спеша под-нялся на знакомый курган. Он почти такой же, каким грезился не раз мне во сне за все эти годы. Долго стоял с обнаженной головой у братской могилы гвардейцев. Над нею возвышается скромный памятник. У подножия его акации и три золотистых клена. Они широко распростерли свои ветки-крылья, близко прижавшись друг к другу. Ветерок шевелит их желтые, с багряным отливом листья. Стоят они словно близнецы-братья, похожие друг на друга, тепло обнявшись ветвями. Мирно ведут неторопливую беседу таинственным шелестом своей листвы.

Вечерело. Августовский закат медленно истлевал. Лучи заходящего солнца золотят звезду над обелиском. На его мраморе высечены слова: «Здесь в сентябре 1942 года храбро дрались гвардейцы 83-го полка 27-й гвардейской дивизии. Они не сделали ни шагу назад. Вечная слава павшим героям!»

Присел в освежающей тени кленов. Думы, солдатские думы! Какими только они не бывают!

Вот здесь, под холодными гранитными плитами, уже много лет по-коятся фронтовые друзья. И среди них мои побратимы. Их трое. Леша Пашков — командир взвода. Лучшего пулеметчика в полку не знали. Чуть выше среднего роста, с легкой, стройной фигурой спортсмена. На сухощавом обветренном лице блестят светлые приветливые глаза. Над ними по-девичьи узкий разлет бровей. Они почти срастаются на переносице. Широкий подбородок рассекла глубокая волевая складка. Светлые локоны красивой шевелюры упрямо спадают над правой бровью. Таким он остался в моей памяти на всю жизнь.

Лежат с ним рядом Гриша Дюмин и Володя Савченко. Они и в жизни были всегда вместе.

Гриша — добродушный крепыш и заядлый курильщик. Смуглое, с крупными чертами лицо. Широкий подбородок рассекала глубокая волевая складка. Говорит спокойно, не торопясь. Такой, не подумав, слова не скажет. Гришу трудно заметить в коллективе. Он ничем не отличается. Разве только тем, что больше других был влюблен в неуклюжее противотанковое ружье. Возился он с ним постоянно, как хороший кавалерист с другом-конем. Только Грише никогда не доводилось ездить со своим пэтээром. Зато оно немало потерло кожи на его мускулистых плечах.

Володя, как это нередко случается, был полной противоположностью своему другу. Подвижный, вечно чем-то увлекающийся парень, он минуты не мог посидеть без дела. Была у друзей одна общая страсть: оба были по-юношески влюблены в свою военную профессию, оба любили песни. Гриша любил слушать, а Володя — петь.

Вы слыхали когда-нибудь, как разговаривает гармонь? Не просто играет, а разговаривает? Это бывает, когда человек, медленно перебирая лады, о чем-то глубоко думает, думает всем сердцем. Так умел думать Володя, а ротная двухрядка в его руках разговаривала. Широкие степи родной Украины вдохнули в его сердце такое умение.

Чтобы понять это, надо было слышать его голос. Он умел передать и бархатную густую печаль, и выразить теплоту сердечной радости, и зажечь искорки тревожной надежды. В то утро Володя особенно хорошо пел. Гар-мошка вторила ему то радостно, то тревожно.

Ведь как вышло? Перед самым боем он о будущем говорил, о труде, о Маяковском, о той, которая в голубой косынке... А последней его песней была «Соловьи, соловьи». Эту песню мы впервые услышали, будучи на Калининском фронте.

Как-то заглянула в наш полк концертная бригада фронтового ансамбля. Она-то и привезла эту новинку. Вовка-запевала быстро переложил ее на голосистые лады своей двухрядки. И песня полюбилась всей роте.

Грубоватый Гриша и тот, заслышав соловьиную трель Вовки, умолкал. Густые кольца дыма его самокрутки поднимались ввысь, медленно рас-творяясь.

Так было и в то утро. Друзья слушали песни Володи молча. Они знали, что немцы вот-вот снова пойдут в атаку, и понимали, что для них это будет, пожалуй, последний бой. Ведь их из роты осталось трое. Но о смерти в то раннее утро никто не думал. Наоборот, говорили о жизни, о чести, о совести солдатской... И слушали Володины песни. Как он пел! Так и стоит в ушах по сию пору его чарующий голос, серебристый тенорок: «...пусть солдаты немного поспят... Соловьи, соловьи...»

Песня его журчала, звенела, лилась, как лесной ключ, такая чистая и неиссякаемая. Как магнит, влекла она к себе.

Шквал артиллерийско-минометного огня взорвал утреннюю передыш-ку. Немцы снова обрушились огневым вихрем на высоту, подгоняемые неистовой злобой. Кругом все грохотало и ухало, в воздухе висела густая пелена копоти и пыли. Земля, казалось, от боли стонала.

Многострадальная родимая земля отцов и дедов! Она будто все понимала и потому, как могла, старательно укрывала последнюю горстку седьмой роты, прикрывавшую отход полка.

В то утро немцы одиннадцатый раз пошли в атаку. И опять с танками.

«Два... три... четыре, — считал вражеские машины Гриша-бронебойщик. — Товарищ лейтенант!» — «Вижу, — спокойно сказал Пашков. — Возьми-ка левую пару. Она, кажется, в обход направилась. Володя, гранаты наверх!»

Так и осталась недопетой последняя Володина песня.

Не торопясь, будто собираясь в дальнюю дорогу, Савченко бережно завернул двухрядку в свою видавшую виды шинель. Осторожно упрятал ее в нишу. Из соседней вытащил несколько гранат и разделил их между товарищами. Взял автомат, выпустил длинную и сердитую очередь.

«Не горячись, Володя», — посоветовал Дюмин, укрепляя в земле сошки противотанкового ружья, сваленного взрывной волной. «Да, не следует, — спокойно поддержал его Пашков. — Подойди ко мне, Савченко».

Подошел. Лейтенант вынул из кармана гимнастерки свернутый ли-сток. Перегнул его и вложил в стреляную гильзу. «Здесь наше донесение командиру полка...»

Впереди, справа, слева и сзади — снова и снова взрывы. Танковый десант шел на большой скорости. 600... 500... 400 метров. Пора! И Пашков резанул горячим свинцом «максима». С брони посыпалась немецкая пехота.

Плавно нажал на спусковой крючок противотанкового ружья Дюмин. Привычная отдача в плечо, и бронированная машина, резко развернувшись на месте, замерла, окутавшись черными клубами дыма.

«Молодец, Гриша! — вырвалось у Пашкова. — Возьми-ка теперь вот этого, ближнего, а я...»

Меткие очереди пулемета плотно прижимали к земле пехоту. Мыши-ный цвет их фраков замер, а затем попятился, пополз назад, ища спасения в складках местности. Наверное, так прячется тифозная вошь в грязных рубцах белья зараженного.

А танки, рыча, все надвигались. Остается 300... 200 метров. Дюмин успел поджечь еще один танк, перезарядил ружье, но выстрелить ему уже не пришлось. Рой осколков впился в шею солдата. К другу подскочил Савченко и застыл у трупа. Из оцепенения вывел его повелительный голос командира: «Гранатой по левому танку!»

Мгновенно овладев собой, Савченко чуть выждал и метко бросил одну за другой две противотанковые гранаты. И вот уже сползает гусеница с бронированной машины. Четвертый не выдержал, повернул вправо, под-ставив борт. В одно мгновение лейтенант оказался у противотанкового ружья Дюмина. Прозвучали два гулких выстрела. Белые кресты на серой броне скрылись в густой и кудлатой пелене черного дыма.

«Здорово вы его, товарищ лейтенант!» Искрятся возбужденным огонь-ком светло-голубые глаза Пашкова. По обветренному лицу катятся крупные капли пота, оставляя след на почерневшей от копоти коже. Левый висок кровавится.

И вот последняя лента в пулемете, последний магазин в автомате и по-следние капли жидкости в кожухе. И всего один патрон в пистолете.

«Володя, стань ближе... — Взглядом лейтенант показал на противо-танковую гранату, связанную с двумя ручками. — Взорву, когда гады по-дойдут вплотную», — сказал лейтенант, и в обычных словах понял солдат потрясающий по простоте и вместе с тем сложности смысл. Как-то вдруг на невыразимо большую высоту поднялся смысл жизни. Одна-единственная, второй ведь не будет.

Может быть, и дрогнуло жадное до жизни Володино сердце. Может быть, ведь сердцу не прикажешь. Но рука его не дрогнула. Она крепче прижала к плечу приклад автомата. Солдат не колебался, как и его командир. Подошел к лейтенанту вплотную.

«Молодец, — почти шепотом произнес Пашков. — Я тебе всегда верил. А теперь давай...»

И снова сердито отбивает похоронную дробь фрицам его безотказный друг «максим». Ствол его раскалился, теплый воздух от него чуть заметно поднимается легким облачком. В такт строгой песне пулемета вздрагивают плечи лейтенанта. Выгоревшая гимнастерка прилипла к потному телу между лопатками. Автомат Савченко трещит рядом.

Зеленовато-серые каски падают, поднимаются и снова падают. На склоне кургана — четыре танка, четыре догорающих свечи.

Это последнее, что увидел Володя, резко выпрямившись от тупого толчка в правое плечо. А еще что-то острое обожгло живот. Савченко медленно сполз в траншею... Средь бела дня его поглотила ночь. Черная и вечная.

Пашков опустился около Володи. Прикрыл каской бледное лицо, вы-нул из кармана красноармейскую книжку, взял его комсомольский билет. Все это положил рядом со своей кандидатской карточкой коммуниста, плотно застегнув левый карман гимнастерки. Вернулся к пулемету. Стоя, выстрочил последнюю очередь. Привычными движениями рук он выхватил замок, по частям разбросал его в стороны. Схватил автомат Володи и на ходу выпустил из него две последние короткие очереди. Далеко забросил в рощу магазин, остов затвора, приклад... Вынул затвор из противотанкового ружья Гриши и сунул его в нишу. Там увидел закутанную в шинель двухрядку, осиротевшую подругу Володи. Осторожно вынул, развернул шинель. Бережно поставил на бруствер. Смахнул с черного глянца крышки песок.

«Нельзя оставлять», — подумал. И последним патроном из пистолета прострелил меха гармошки, чтоб не была пленницей. Она тоже ведь умела разговаривать.

Не торопясь, крепким узлом связал лейтенант кольцо лимонки. На связку гранат наступил ногой. Второй конец тонкого шнура пропустил под гимнастеркой, взял в зубы. Привычно поправил поясной ремень, одернул гимнастерку. Медленно поднял обе руки кверху.

Над головой Пашкова юркнула короткая очередь, и огонь немцев пре-кратился.

Поняв, что перед ними один-единственный русский, фашисты с рыжими и перекошенными от злости лицами бросились к нему, готовые разорвать его в клочья. Пашков стоял, немного согнувшись. Один против озверевшей толпы врага.

На миг вспыхнуло все, что на всю жизнь запечатлелось в памяти, что часто грезилось во сне и наяву: золотом сверкающий на солнце песок Амура, всплеск рыбы на глади вечерней воды, и высокий утес, и ее светло-голубые глаза...

Легка смерть, когда поражает она внезапно. Но какую же силу нужно иметь, чтобы стоять в ожидании собственной смерти, стоять и сознавать, что последний раз видишь родную землю, бескрайнюю синь неба, что слышишь последние стуки своего сердца! Какую же силу надо иметь!

Увидев тонкий шнур во рту русского, идущий впереди немцев офицер внезапно остановился. Вынул пистолет. Пашков в то же мгновение вы-прямился. Раздался взрыв...

Исковерканный оспой воронок, прошитый в каждом метре своем иглами пуль — таким увидели мы курган седьмой роты, ворвавшись на него в составе контратакующего полка.

Свистит ветер, грохочут орудия, рычат и скрежещут танки, полыхает небо огнями. Бегут немцы от смерти, от страха. Серая пелена гари и пыли висела над застывшими тупорылыми чудовищами с белыми крестами на броне. Они скалились мертвыми жерлами изувеченных орудий, нависая над рваными рядами колючей проволоки, развороченными блиндажами и траншеями. Бруствер густо усеян гильзами патронов, пахнущими сгоревшим порохом.

Ни один листок, ни одна травинка на кургане не шевелилась. Да и не чему было шевелиться: все посечено и скошено свинцом, искромсано взрывами, потоптано сапогами, выутюжено гусеницами. Там, где три дня назад росла кленовая роща, черной раной зияла пашня. Каким-то чудом уцелели только три молоденьких, жадных до света клена. Под одним из них мы нашли артиллерийскую гильзу, а в ней донесение.

Вот его скупые строки:

«Командиру полка. Приказ седьмая рота выполнила. Лейтенант Паш-ков».

Бой уходил на запад.

Мы похоронили товарищей на опушке кленовой рощи, в свежей во-ронке. Когда вырос холмик, я выскоблил на клене маленький квадратик. На мягкой и влажной древесине химическим карандашом написал:

«В воронке против клена похоронены гв. лейтенант Пашков, гв. крас-ноармейцы Дюмин и Савченко. Они погибли за Родину».

Вскоре пали сумерки. Над могильным курганом устало стелилась ти-шина да висела звонкая стеклянная стынь холодеющего неба.