Незадолго до освобождения г. Киева готовилось генеральное наступление, форсирование Днепра и освобождение г. Киева. Наше командование стягивало резервы и технику, в том числе и авиацию. По три-четыре боевых вылета мы делали в день на бомбардировку войск и техники противника; уничтожали подходящие резервы живой силы и техники противника со стороны Житомира на Киев.

18 октября 1943 года наша девятка полетела в третий раз за этот день бомбить войска противника. Дело шло к вечеру. Под целью нас встретил сильный огонь зенитной артиллерии.

Сбросив бомбы на цель, прекратила стрельбу зенитная артиллерия, и появились немецкие истребители, завязался воздушный бой. Наш экипаж шел ведомым в третьем звене, командир экипажа летчик Александр Парфенов, штурман Юрий Полунин, жизнерадостный, веселый товарищ, хорошо игравший на гитаре, и я стрелок-радист Василий Сеничкин. На нас навалилось четыре истребителя. Одного истребителя мы сбили, он, объятый пламенем, полетел вниз к земле, но и наш самолет горел. Немцы все продолжали атаку. Я смотрю, что все атаки идут сверху, снизу ко мне не лезут. Думаю: в чем дело? Смотрю в верхний люк и вижу, что штурман Юрий обнял пулемет, его голова повисла, понял, что он убит за пулеметом. Немцы, видя, что самолет сильно горит, бросили атаки и устремились вдогонку за нашими товарищами. Потом я видел, как горели еще два немецких истребителя, сбитые нашими товарищами, но горел еще один наш самолет. СПУ (самолетно-переговорное устройство) у нас было перебито, и, видя, что штурман убит, команды от командира получить не могу, и не зная, что он предпринимает, начинаю действовать самостоятельно.

Высота 1200 метров, и самолет, горя, идет на снижение. Думаю, командир, видимо, хочет сажать горящий самолет, но мне в кабине оставаться больше нельзя — нечем дышать, я задыхаюсь. Решил прыгать с парашютом, но, увы, люк заклинило, и я нахожусь в «крематории» и чувствую, от жары вот-вот потеряю сознание. Промелькнула мысль: всему конец, отвоевался, не дошел до Берлина, а ребятам говорил, что меня не убьет, ибо мать говорила, что я родился в рубашке, значит, должен быть счастливым, т. е. дойти до Берлина. В верхний люк с парашютом сзади никак не вылезть, только можно без парашюта, а был одет в зимний комбинезон, на ногах кожаные сапоги с меховыми чулками. Сгорать в сознании неприятно, и я вылез в верхний люк по пояс, глотнул свежего воздуха. Парашют, висевший сзади, дальше не пускал, меня ветром прижало к фюзеляжу, я потерял сознание. В таком бессознательном состоянии можно и сгорать, но, увы, видимо, суждено мне было дойти до Берлина и встретить долгожданный День Победы в Берлине. Сколько времени я находился в таком состоянии, не знаю. Помню, до этого высотомер показывал 1200 метров.

Опомнился я, пришел в сознание, вижу: лечу в воздухе, хороший свежий воздух ввел меня в сознание. Без промедления, по инстинкту дергаю красное кольцо (ибо это уже четвертый, вынужденный прыжок из горящего боевого самолет). [Были и] тренировки прыжков с парашютом в мирное время с У-2 (По-2). Не думаю, как я очутился в воздухе и есть ли у меня парашют или он сгорел; такой и мысли не было, а просто привычка дергать кольцо. Когда я дернул кольцо, вскоре меня встряхнуло, и я машинально взглянул одним глазом вверх и увидел купол белого парашюта, на котором местами были прогорелые дырки. Второй глаз почему-то не смотрел. Не успел я от купола отвести взгляд на землю, меня стукнуло правой ногой об землю, и я повалился на бок, ушиб правую ногу, на которую был одет сапог. Левая нога оказалась без сапога, в одном меховом чулке. Сразу отцепил карабин парашюта и вынул из кобуры пистолет. Недалеко, метрах в двухстах, оказался лес. Я сразу пополз в лес. Людей никого кругом не было, только редкий кустарник и рядом лес, дело шло к вечеру. Доковылял и дополз до леса, залег и осмотрелся. Никого нет, где-то поблизости слышны автоматные очереди и взрывы бомб, сколь близко от моего места падения, если так назвать мое приземление, не знаю. Начинает темнеть.

Обдумываю свое положение. Где я нахожусь: в тылу у немцев или на своей стороне, не знаю. Когда вел воздушный бой, не заметил, как мы про-летели Днепр, и я находился за линией фронта на своей стороне, но я этого не знал. Начал вспоминать все происшедшее: воздушный бой, горящий самолет, три горящих немецких истребителя и еще горящий наш самолет, убитого за пулеметом штурмана Юрия, какая дальнейшая судьба нашего горящего самолета, командира летчика Александра Панферова и как я мог из «крематория» попасть в воздух, какая сверхъестественная сила меня оттуда выкинула? Так и до сего времени не могу представить. Я действительно не на шутку стал верить матери, что я родился в рубашке и должен быть счастливый, т. е. должен дожить до Победы и увидеть поверженный Берлин — логово немецкого зверя. Но, как говорится в старой пословице: на бога надейся, а сам не плошай.

Я начал думать, что мне предпринять. Совсем стемнело, ночь звездная, далеко в ночи разносятся автоматные очереди и взрывы бомб, и шум самолетов ночников в небе. Начал думать: если я в тылу у немцев, надо пробираться на восток, до Днепра, там у нас был плацдарм, а при возможности форсировать Днепр и к своим. Все мое питание составляли две плитки шоколада, которые у меня были в комбинезоне, на всякий пожарный случай. Дальше думаю: а если я все-таки нахожусь у своих и за воздушным боем не заметил, как мы пролетели Днепр, тем думаю лучше. Но надо быть осторожным в обоих случаях, ибо во втором случае, на нашей стороне, нам говорили, в лесах много скрывается разбитых войск противника.

Итак, я решил двигаться немедленно ночью на восток, лесом. Взял в правую руку пистолет и запасную обойму, в левую компас, снял оставшийся один сапог и в меховых чулках пошел, прихрамывая, на восток. Лицо все стянуло, скользкое какое-то, глаз один заплыл, не открывается, больна правая нога — прихрамывал, левая рука оказалась ушиблена — опухла, и кисть обгорела, а сгоряча я этого не замечал. Зеркала не было, хотелось посмотреть, что с лицом и глазом. Шел я всю ночь. К концу ночи начало холодать. В одной из ям я напился, утолил жажду. Вдруг я заметил в лесу костер. Думаю: повезло, если я в тылу у немцев, то это наверняка партизаны, и хотел сломя голову идти к костру, при этом захотелось погреться у костра. Потом подумал: а вдруг я на своей стороне и это не партизаны, а разбитые немецкие отряды? Решил тайком поближе подползти и разглядеть, кто это.

Костер горел в лесу на небольшой опушке, горел слабо. Вокруг костра спали люди, и только один часовой охранял спящих. Я подполз к опушке, но было темно, костер плохо горел, и я никак не мог с одним глазом рассмотреть, кто это. Решил полежать до смены караула и услышать речь, но так и не дождался. Я начал дрожать и постукивать зубами. Часовой начал настораживаться, тогда я решил обратно отползать и идти на восток. Осторожность меня не обманула: то были разбитые немцы, скрывавшиеся в лесу.

Я пошел дальше на восток; вот уже начинает заниматься утренняя заря, пожелтевшая трава покрыта холодной росой. Чулки мокрые, я солидно продрог. Иду, лес начинает редеть, стал низкий. Слышу где-то в лесу впереди лай собаки. Зародилась мысль: видимо, должно быть, недалеко хутор. Мысль работает исключительно. Иду осторожно дальше. Встречаю в редком низком лесу человеческий кал и рядом бумажка. По калу и бумажке вижу, не так давно здесь был человек. Беру бумажку, уже стало достаточно светло, чтобы прочитать ее. Это оказалось письмо, видимо, какой-то солдат писал письмо своим родным, но почему-то не послал, а использовал на это дело. Там он писал родным, что мы опять пришли к водам Днепра, видимо, это был старый воин, который отходил с боями в первые дни войны и вот опять возвратился в эти места. Эта находка мне вселила уверенность, что я на своей стороне, но осторожности опять-таки придерживаюсь.

Вскоре подошел к опушке леса и увидел красивый украинский хутор (впоследствии я узнал его название, это хутор Хацки). Стало светло, но время примерно было 5 часов утра, утро ясное. Хутор еще спал, людей не видно, рядом от крайнего к опушке дома пасся один конь со спутанными ногами. Конь был исправный, и я заключил, что это конь из воинской части.

Я сел на опушке леса и начал думать, что предпринять. В левом кармане гимнастерки у меня был уже не комсомольский билет, а партийный и висели ордена и медали. Кроме пистолета, у меня была в комбинезоне опасная бритва, я ею не брился, а брал в полет на всякий пожарный случай (иногда стропы парашюта перерезать и т. п.). Подумав, я решил ползти не к крайнему дому, ибо он был очень красивый, покрыт красной черепицей — исправный, значит, думаю, если здесь немцы, то в этом доме наверняка они живут, при этом пасущийся конь ясно за это говорил. И я решил ползти от края к третьему дому.

Он имел убогий вид, но жилой, и рядом стоял колодец: здесь, конечно, немцы на ночлег не остановятся, и там решил узнать, где я нахожусь. В случае, если здесь немцы и мне не удастся незамеченным уйти от них обратно в лес, я выработал такой план: если живым доберусь до спутанного коня, перерезаю путы и на коне в лес, хотя я горожанин и на лошади верхом не ездил, но, думаю, приспичит и поеду, не скинет — уцеплюсь ему в гриву, а там, в лесу, сам его брошу. И так, с таким планом, я пополз к избушке, пистолет на боевом взводе.

Дополз до избушки, постучал в дверь, из-за двери услышал старческий голос: «Кто там?» Я сказал: «Мамаша, открой, свои». Дверь во внутренней избе захлопнулась, сенцы так бабушка и не открыла. Я тогда спрятался за колодец и в дверь навел пистолет. Прошло две-три минуты, никого нет.

Я опять подошел и постучал в дверь, послышался старческий мужской кашель, открылась внутренняя дверь, и дедушка из сеней спросил: «Кто вы?» Я сказал: «Дида, свои, откройте». Он открыл сенцы, на меня перекрестился и ходу в избу, я сразу за ним. Открыл дверь на ходу, охрипшим голосом крикнул: «Руки вверх». Потом огляделся кругом, никого в избе нет. На русской печи услышал плач детей и увидел крестящихся бабушку и дедушку. Я сразу спросил их, кто в этом хуторе. Они, заикаясь, ответили: «Красные». Я тогда облегченно вздохнул, спрятал пистолет в кобуру и говорю: «Я тоже красный летчик со сбитого вчера самолета».

Старик и старуха перестали тогда дрожать, но не перестают креститься. Мальчик и девочка боязливо смотрят на меня. Я вспомнил, что у меня две плитки шоколада, и дал им по плитке каждому. Они, боязливо озираясь, взяли от меня шоколад и скрылись в углу печки. Дед с бабкой вылезли с печки и крестятся. Я сказал: «Бабушка, что вы креститесь. Я ведь не привидение и не Бог, хотя пожаловал с неба к вам, а человек». А она говорит: «Сыночек, милый ты мой, ты хуже привидения. Посмотри, на кого ты похож. Я и сейчас не могу в себя прийти». Я тогда сказал бабушке: «Дайте мне зеркало посмотреть, на кого я похож, вроде был нормальным человеком, и девушки со мной охотно гуляли». И когда мне бабушка дала кусочек потрескавшегося зеркала, я глянул и сам себя действительно испугался: на меня глядел одним глазом не человек, а какое-то чучело. До чего же был страшон. Чуть повыше глаза здоровая синяя шишка, глаз заплыл, нос обгорел, и также все лицо обгорелое, скользкое, рука левая распухла, нога болела, ну, думаю, зачем меня нечистая сила выбросила из «крематория». С таким пугалом жить, подумал, — лучше пулю в лоб и всему конец.

Захотелось очень пить. Попросил бабушку дать мне попить. Бабушка принесла крынку молока. Я налил в стакан, но пить было тяжело, губы все обгорели, скользкие, но я кое-как все-таки стакан влил понемногу в рот и утолил жажду. Хозяйка мне начала рассказывать, что вчера был воздушный бой и недалеко от хутора в лесу упали два горящих самолета: один немецкий истребитель и второй наш. С нашего самолета она сказала, выпрыгнул один человек. Когда они подошли к парашютисту, он сказал: «Я летчик со сбитого нашего самолета, обгорелый, но со мной в самолете летели еще двое моих товарищей. Помогите мне их найти и похоронить». Кусок несгоревшего тела от штурмана нашли и похоронили, поставили крест. Меня не нашли. Стало темно, решили, что я полностью сгорел, ибо у обломков сгоревшего самолета меня не нашли и кругом искали — не нашли.

Я сказал, что я пришел в сознание и раскрылся парашют близко у земли, потому меня никто не видел, что я спустился с парашютом. Я сказал бабушке, [что, если бы] пришел двумя-тремя секундами позже в сознание: «Вы бы меня сегодня пошли и похоронили, но, видимо, этому не суждено было [быть], но зато чучело из меня на огороде птиц пугать теперь ценнейшее». Бабушка мне сообщила, что мой летчик — командир находится в хуторе, в медсанбате. Я попросил немедленно, несмотря на ранний час, проводить меня в медсанбат к командиру, и здесь я встретился со своим командиром.

Меня кругом медицина обработала, сделался весь в бинтах, как человек-невидимка — человек, потерявший лицо. Потом [мы] были направлены в госпиталь лечиться. Лечился я в г. Прилуки в своей авиационной санчасти, где мне вручили награду — именные часы, но я получил не именные часы, а американские часы (не помню, кажется, подарок американского народа). Разве такой памятный день можно когда-нибудь забыть.

По лицу мне никто не дает моих лет, оно и понятно, ибо мое лицо рождения 1943 года. Моему лицу всего только 18-й год. Такое оно ровное, что поверить нельзя, будто оно когда-либо горело, и, что характерно, я хорошо вижу, черчу и не думаю об очках, если только от солнца. Только жизнь немного волос преждевременно посеребрила.