Июль 1943 года. Кровопролитное сражение на Курской дуге. Наша дивизия, как и многие другие, форсированным маршем спешила к месту сражения. 60...70...80 километров в сутки, днем и ночью, под палящим солнцем и ночной прохладой все ближе к цели. Не выдерживали лошади, они падали в судорогах, испуская последний вздох. Боеприпасы с повозок перекладывались на людей. А люди упорно шли, шли...

Ее звали Надей (фамилии не помню). Называли ласково Чижиком за веселый нрав, приветливую улыбку и душевную теплоту. Родом она с Кубани. Было ей немногим более 17 лет. В кирзовых сапогах, в брюках, гимнастерке, в пилотке. Постриженная «под мальчика», сзади она напоминала мальчика-подростка. Выдавали ее высокий бюст и девичья талия, туго перетянутая солдатским ремнем. Лицо обычное с веснушками, курносым носом, смуглое от загара. Глаза ее всегда искрились веселым, задорным огоньком. С санитарной сумкой на боку, с флягой и пистолетом, пристегнутым к поясу, она всегда появлялась там, где была нужна.

«Ну что ты, мальчик, скоро село, оркестр нас встретит. Мы еще с тобой станцуем, ну идем, идем», — с веселой улыбкой обращалась она к молодому солдату, не поднявшемуся после привала. Она тут же шутя перекладывала его вещи на товарищей и, взяв за руку, вела солдата.

А тот солдат то ли оттого, что освободился от своей тяжелой ноши, то ли оттого, что при входе весело заиграл оркестр, то ли оттого, что энергия этой неутомимой девушки влилась в него через ее руку, вскоре выпрямлялся, поднимал выше голов и бодро шагал по дороге, в смущении освободившись от ее руки.

«Что, отец, ноги потер? А ну давай-ка мне их в руки, все сейчас будет в порядке», — с шуткой подходила она к пожилому солдату, сидящему у обочины дороги с разутой ногой. «Ну вот, теперь ты так подкован, что до самого Белгорода можно идти без остановки», — смеясь, говорила она, окончив работу. А солдат: «Девочка ты моя, да с тобой мы и до Берлина вскоре доберемся!» И, поднявшись, догонял своих товарищей, унося тепло ее рук и души. И наверное, в этот момент он думал о своей дочке, которую тоже звали Надей, которая тоже, может быть, была сестричкой, или связисткой, или зенитчицей.

Сколько их — молодых девушек, женщин — делили тяжелую ношу войны вместе с мужчинами. А Надя уже сосредоточенно хлопотала около солдата, лежащего на земле в тени плащ-палатки, поддерживаемого товарищами, энергично брызгая водой изо рта ему в лицо и смазывая виски нашатырным спиртом. «Ну вот, голубчик, теперь все будет хорошо, сейчас мы найдем где-нибудь для тебя место на повозке», — говорила она парню, открывшему глаза. Сосредоточенность на ее лице сменяла хорошая, добрая улыбка, которая как светом озаряла лицо солдата, и тот, держа ее за руку, говорил: «Не беспокойся, Чижик, я сейчас пойду, мне уже лучше».

Во время остановок на отдых она порхала от одной группы людей к другой, оказывая помощь, ободряя ласковым словом, заражая веселым смехом. Отдыхать она ложилась [среди бойцов] последней. Она никогда не жаловалась на усталость. Казалось, что не 80 километров пути осталось уже позади за эти сутки, а легкая прогулка по лесу, где вот теперь она, расстелив плащ-палатку на зеленой лужайке, подложив сумку по голову, протянув босые ноги, застыла зачарованная далекими звездами ночного неба. В такие минуты она вспоминала свое детство, рассказывала о подружках, о приключениях и проделках, о своей заветной мечте: стать врачом, чтобы «из своих рук выдавать людям здоровье и радость жизни».

«Наша Надя», «наша сестричка», «наш Чижик» говорили солдаты, вкладывая в слово «наша» столько теплоты, словно она принадлежала каждому из них. Она находила слова для каждого, умела шутить, понимала шутку, умела так ответить не в меру зарвавшемуся новичку, что тот надолго оставался предметом ехидных шуток товарищей. К ней тянулись, как растения тянутся к свету, она отвечала тем же с игривостью девочки 17 лет, но никогда никому не позволяла перейти ту грань в отношениях с одним, которая бы ее отделила от всех.

Мы вступили в бой. То был страшный бой. Немногие остались в строю через сутки. Перед атакой она подошла ко мне. Какая-то вдруг поникшая, с грустными глазами. «Товарищ лейтенант, возьмите, пожалуйста, мой комсомольский билет, документы. Там есть адрес и письмо, отошлите их маме, сегодня мой последний день», — сказала она, глядя на меня в упор. Что было ей ответить? «Ты трусишь, Чижик?» — спросил я. «Нет, я стреляная уже, но я чувствую».

Надя была в боевых порядках, в самом огне. Она перевязывала, вытаскивала, укрывала раненых. Она бесстрашно бросалась во весь рост, отзываясь на стоны и крики раненых о помощи.

К концу дня Нади не стало.

Она упала на моих глазах, подкошенная взорвавшимся около нее снарядом, метрах в пяти от раненого, к которому бежала. Ее поза — протянутая с бинтом правая рука, подтянутая левая нога, вниз лицом — выражала движение вперед... Мы похоронили ее под высоким дубом в ста метрах от поля боя. «Прощай наш Чижик, прощай наш славный боевой товарищ. Будь проклята война». Суровые лица солдат, слезы, мужские слезы, слезы боли и ненависти. Она была хорошей дочерью, могла быть матерью и хорошей женой, но...

Сколько жизней было отдано, чтобы сегодня другие росли, учились, трудились — жили!

Пусть память о них — рядовых нашей трудной Победы — будет вечно жить в наших сердцах...