Взяться за письмо подтолкнула статья в «Комсомольской правде» от 3 марта 1965 года, в которой редакция поздравляет Ю.И. Агапова с заслуженными наградами. Я так же, как тов. Агапов, задумывался над этим вопросом. И, объясняя себе, видимо, готовил ответ и детям примерно такой: не повезло на ордена, воевал в начале войны, а тогда почти никого не награждали, да и за что было награждать — за отступление, что ли? А когда началось настоящее большое наступление в 43-м году, меня вскоре тяжело ранило, думал, вернусь еще в строй, но навсегда отвоевался. И вот теперь слова тов. Агапова: «Больших подвигов, правда, я не совершил, но, помнится, командиры на фронте иногда отмечали меня добрым словом, говорили, что представят к награде» — напомнили и мне о подобных разговорах, о представлении [меня] к награде.

Случайно сохранилось у меня и удостоверение рупориста, тогда нам обещали, что за определенное количество переданных передач будут представлять к награде, но давно то было, в сравнительно спокойные дни обороны 1943 года и, видимо, в спешке военных дней было забыто. Летом началось наступление (о награде не думалось), не до этого было. Этого наступления все мы ждали с нетерпением, надоело сидеть в обороне и терпеть фашистскую дрянь на нашей земле. Мне наступать долго не пришлось, осенью меня тяжело ранило.

Письмо получается нескладное, начну все по порядку. Летом 1940 года, по окончании 10-летки в г. Запорожье, был призван в ряды РККА. Служил в 17-й ордена Ленина Краснознаменной танковой дивизии. В составе которой в первый день войны своим ходом отправился на встречу с врагом.

Первое боевое крещение получили через несколько дней на земле Белоруссии. С тех пор потянулись тяжелые отступательные, изматывающие силы врага бои, в основном вдоль шоссейной дороги Минск—Москва. В одном из боев был контужен, лежал в госпитале в Монино под Москвой. После опять передовая, [воевал] под Ефремове, Нарофоминском в настоящей пехоте. И опять отступление с боями под Москву, легкое ранение, запасной полк, опять фронт, но на этот раз мне повезло, отступления больше не было. Здесь после февральско-мартовских боев на реке Жиздре наши войска заняли твердо оборону и вели подготовку к большому наступлению. Это было в 326-й стрелковой дивизии 1097-го стрелкового полка 3-го батальона за станцией Сухиничи (недалеко от Москвы). Линия нашей обороны проходила перед деревнями Черный Поток, Нижние и Верхние Сельцы.

Нескромно было бы говорить о том, что мною сделано в деле укрепления нашей обороны, подготовки к наступлению и в самом наступлении. Но вспоминаются дополнительные опасности, связанные не с проведением передач через рупор, а с участием в расчете кочующего миномета 86-миллиметрового миномета и другие дела, связанные с обязанностью комсорга ротной комсомольской организации, члена батальонного и полкового бюро комсомола, которым я был в то время.

Опишу только последние минуты боя перед моим последним ранением. К тому времени наша дивизия вела наступление на Курско-Белгородском направлении. В одном из наступлений утром 18 августа 1943 года вышли из леса и пошли на какую-то деревню: то ли Андреевку, то ли Куликовку, не помню. Вышли на исходный рубеж атаки. Залегли в огородах, ждем команду «в атаку», но командир что-то мешкает, а немцы открыли на правом фланге пулеметный огонь. В это время подползает ко мне связной командира роты комсомолец Иван Хорошилов и говорит: «Командир роты ст. лейтенант Беликов тяжело ранен, ты, комсорг, бери на себя командование, командиры взводов что-то не решаются». Выдвигаюсь немного вперед на бугорок, всма-триваюсь (а в голове мысли: молодые, необстрелянные, вот и не решаются) и говорю ему: «Передай минометчикам: подавить пулеметный огонь противника на правом фланге в уцелевшей хате». Не успел уползти Хорошилов с бугра, немцы открыли беглый минометный огонь, и уже вдогонку ему кричу: «Передай всем взводам: бросок вперед метров на 30». Продолжаю наблюдать за ходом боя, принял на себя командование или нет, не задумывался. Но вижу: пулемет заглох, ребята дружно бросились вперед, вышли из-под минометного обстрела, значит, Хорошилов передал мою команду, и я рад. Слышу стоны отдельных замешкавшихся [бойцов]. Вокруг рвутся мины, свистят пули. Вскакиваю и бегу тоже вперед. Короткие перебежки не получаются, что со мной, не пойму, левая нога куда-то проваливается. Смотрю под ноги и вижу: на черную грязную огородную землю струями льется моя алая кровь.

Сел, пытаюсь зажать руками фонтаны крови на левой ноге, но ничего не получается: фонтан бьет между пальцев рук. Подбежавший [связной] Хорошилов в падении валит меня, приговаривая: «Разве можно сидеть у фрицев на виду, лежи, сейчас перевяжут». Иван помог затянуть потуже, а перевязать нечем: ни у него, ни у меня индивидуальных пакетов не осталось, только что отдали раненым товарищам. Теперь уже командует Иван: «Ползи в лощинку, сейчас вернусь». Догнал меня наш санинструктор роты старшина Михаил Бесканчук, душа-весельчак роты, обо мне ему сказал Хорошилов, он шуткой подбодрил меня и быстро сделал перевязку.

Теперь я понял, почему проваливалась нога, ее так разорвало, что она едва держалась на двух полосках кожи. Наложив шины, он велел мне ползти к лесу, сам побежал к другим раненым. Прополз я метров 800, нашли меня посланные Михаилом санитары, положили на плащ-палатку и где волоком, где полусогнувшись под минометным и артиллерийским огнем внесли в лес. В лесу нас встретила группа офицеров, среди них был командир батальона или полка, не припомню; он спросил об обстановке боя, как мог, рассказал о ходе боя, сказал, что рота осталась без командира, и тут я впервые потерял сознание.

Пришел в себя от ощущения влаги во рту, кто-то с фляги лил мне в рот, похоже, водку. В это время я услыхал к кому-то обращенные слова комиссара: «Надо его представить к награде» и еще: «Отвезите его быстренько в санбат».

На другой день в санбате мне ампутировали выше колена левую ногу и отправили в тыловой госпиталь.

...Хорошо бы узнать, кто жив из ребят и как сложилась их жизнь...

Хотелось бы узнать, как говорил С. Смирнов, может быть, и мне есть награда за пролитую кровь?