Два раза в день, утром до работы и вечером, все заключенные выстраивались на общий аппель.

В четыре часа утра нас будил вой сирены — мы говорили: «Сова» завыла». Женщины застилали постели по строго предписанному образцу. Перед умывальниками образовывались очереди. Возникала суматоха: меньше чем за час должны были умыться все триста обитательниц блока. (Их число возросло к концу войны — фашисты спешили отправить с оставляемых ими территорий новые партии — транспорты — заключенных.) Потом был завтрак — 200 граммов хлеба (В последние месяцы дневной рацион хлеба составлял менее 100 граммов) и темная бурда, которая называлась кофе.

Когда «сова» выла во второй раз, блоковые выводили нас на Лагерштрассе. Каждая знала свое место. Мы выстраивались рядами, по десять человек в затылок друг другу, чтобы надзирательнице было удобнее нас считать. Каждому блоку было отведено определенное место.

Из канцелярии появлялась дежурная старшая надзирательница со списками заключенных. Пересчитывала сначала один ряд с первого до десятого, потом — количество десяток. Некоторые блоки стояли не на Лагерштрассе, а в конце лагеря; там считала другая надзирательница. По утрам общий аппель обычно проходил быстро, за ним сразу же следовал рабочий аппель, с которого строем, колонна за колонной, заключенные шли на работу. Для предприятий СС время означало деньги.

Но на вечерних аппелях нас часто заставляли стоять бесконечно долго. С нашего места мы видели поросшие лесом холмы. Вершины сосен четко выделялись на фоне неба. Осенью и весной оно было прекрасных нежных пастельных тонов, напоминавших перламутр. Как раз во время вечернего аппеля через лес с шумом проходил поезд. С тоской на сердце мы слушали его удаляющийся шум, следили за стаями перелетных птиц. Счастливые! Они могли свободно лететь.

Мы думали о доме. Шепотом — разговаривать во время аппеля было запрещено — мы рассказывали друг другу о наших близких и, всегда голодные, обменивались друг с другом кулинарными рецептами.

Особенно тяжело было стоять на аппеле зимой. Холод пронизывал истощенное тело. Чтобы согреться, мы притопывали ногами, терли друг другу спину, но ничто не помогало — мы мерзли. Летом же, когда еще сильно припекало послеобеденное солнце, изнывая от жары, мы старались не шевелиться. В последние два года нас заставили ходить босиком — лагерное начальство экономило на наших деревянных башмаках. Это было особенно мучительно для пожилых. Они едва могли ходить по покрытым шлаком улицам, острые камни впивались в подошвы ног. Некоторые женщины привязывали себе картонные подошвы. Но если надзирательница замечала это, она избивала «провинившуюся». В дождь мы стояли в лужах. Наша слесарная команда, взяв на инструментальном складе кирки, перед аппелем пробивала канавки в шлаковом покрытии, чтобы спустить дождевую воду. Зимой мы очищали от снега место, где стояли.

Во время многочасового стояния на вечернем аппеле тихий разговор постепенно становился все громче, и часто в наказание за это мы стояли еще дольше, или нас заставляли маршировать, Высокие, стоя сзади, внимательно наблюдали. Если открывалась дверь канцелярии — шрайбштубе, подавали знак, и все моментально замолкали.

На правом фланге каждого блока стояла, блоковая. Когда подходила старшая надзирательница, она кричала: «Ахтунг!» —и мы застывали по стойке «смирно». Блоковая рапортует. Старшая надзирательница записывает число заключенных и медленно идет вдоль рядов. Вот ей что-то не понравилось, она бросается в ряды и бьет несчастную. Поводом могло быть что угодно: кто-то улыбнулся, у кого-то развязался фартук или косынка повязана не по форме. Во всем царил полный произвол эсэсовки.

Однажды группа из бибельфоршериннен отказалась долго стоять на аппеле и легла на землю. «Ведра с водой— сюда!» —приказала старшая надзирательница. Лежавших на земле женщин облили водой, отправили в бункер, в темный карцер, лишили пищи. В одиночную камеру заталкивали по двадцать — тридцать женщин. Большинство из них умерли, не вынеся мучений.

Если во время аппеля недосчитывались кого-то из заключенных, всех заставляли стоять. Обыскивались бараки и все предполагаемые убежища. В лагере появлялись эсэсовцы и надзирательницы с собаками и искали до тех пор, пока не находили исчезнувшую. Осыпая ударами, избивая сапогами, травя собаками, ее гнали мимо наших рядов в бункер. Мы часто стояли вплоть до глубокой ночи, я не могу уже сказать, сколько раз это было.

Как-то раз одной заключенной удалось с крыши барака перепрыгнуть через проволочное заграждение и бежать. Мы стояли день и ночь. На следующий вечер свора эсэсовцев пригнала ее в лагерь, избитую, истекавшую кровью. Когда она падала, на нее набрасывались собаки. Она держалась руками за живот и страшно кричала. Мы увидели, что у нее вывалились кишки. Ее гнали до самого бункера. В ту же ночь она умерла.

В другой раз — это было летом 1944 года - нас с особой спешкой выгоняли на утренний аппель. Всех прогнали строем мимо проволочного ограждения под током. Н проволоке висела мертвая женщина. Ее рука еще сжимала верхний провод. Тоска по свободе привела ее к смерти на электрической проволоке.

Однажды вечером во время аппеля была объявлен воздушная тревога. Но никто из нас не смел идти в блок. Над лагерем пролетали эскадрильи самолетов. Потом в стороне, за Фюрстенбергом, поднялись клубы дыма. Судя по направлению, бомба, по-видимому, попала в школу гестапо в Дрёгене. На следующий день это подтвердил заключенные, работавшие за территорией лагеря. Но больше ни в лагере, ни в его окрестностях бомбы не падали, хотя над нами часто пролетали самолеты союзников.

Через несколько дней после бомбежки Дрёгена, когда мы, как обычно, стояли на аппеле, на «мерседесе» приехал комендант лагеря. Спереди, на карбюраторе, был привязан английский летчик, который, как нам сказали вблизи лагеря выпрыгнул с парашютом из горящего самолета. Его, раненного, бросили в бункер. Там эсэсовцы забили его до смерти.

Многочасовое стояние на аппелях было пыткой для всех нас. Старые и больные его не выдерживали. Оказывать кому-либо помощь было запрещено. Часто случалось, что кто-то терял сознание и лежал под палящим солнце или на студеном холоде без всякой помощи. После аппеля мы обнаруживали уже окоченевший труп.

Еще невыносимее было смотреть на детей. Ведь в лагерь вместе с матерями были брошены несколько сот детей. На аппелях мы незаметно брали малышей на руки. Если же надзирательница замечала это, пощады не было — ни детям, ни взрослым.

Еще и сегодня меня охватывает страх, если я слышу звук сирены, похожий на «сову» в лагере. И я невольно вспоминаю о стоянии на аппеле.