Ленинградцы-блокадники, особенно те, кто провел в осажденном городе свои детские годы, не очень любят вспоминать о тех днях, хотя, разумеется, помнят многое - из памяти не вытравить то, что переживается в годы становления и формирования личности.

В ледяную зиму 1941 - 1942 годов от голода вымирали целыми семьями. Выжить, выдержать все это было чрезвычайно трудно. И свидетельствуют об этом воспоминания блокадных детей:

«-... Как вы живете.

- Все по часам... Так установить выдумал Котька, а я заставляю так делать, ни за что не позволяю переиначивать. Бывает, Котька, хоть и сам придумал, просит: "Давай, пообедаем на четверть часика раньше!" А я говорю: "Нет, ни за что". Только один раз все-таки обедали раньше на целых сорок минут. Котъка не вытерпел и подвел часы, когда мы с Санечкой задремали. Потом сам признался. И мы их подвели назад, чтобы было по-правильному. Саня всегда начинает раньше просить есть, плачет, кричит: Уже сделалось два часа!" Потому и в лото играем. Завтракаем мы в девять часов. Стараемся подольше спать, чтобы потом меньше времени осталось до обеда. Но непременно проснешься рано: то в половине восьмого, то в семь. Просто ужас. Мы ведь рано ложимся. Ужинаем в семь часов и сразу ложимся... И если Котъка не ушел за водой или дровами... за хлебом-то он всегда сутра идет, как встанет... мы ложимся все трое на мамину кровать... бывшую мамину... Мамочку... осколок бомбы в висок... еще осенью. Теперь на этой кровати -мальчики и я. Мы все трое ложимся, Саня посередине. Котъка нам рассказывает "Всадник без головы", "Охотники за черепами" и всякое такое, чего начитался. Сперва-то они, все эти охотники и всадники, очень много ели: то обедают, то ужинают, то всякие пиры устаивают. И я запретила Котъке говорить про еду, потому что Саня сразу: аЯ тоже хочу суп из куропатки!" И все индейцы и охотники перестали есть...» (Аделаида Котовщикова, все 900 дней блокады прожила в Ленинграде).

«В июне 1941 года мне было семь лет, брату пять, а сестре два с половиной года. 22 июня, когда объявили войну, мой отец был призван в армию, хотя нас было трое, да к тому же мама была беременна четвертым ребенком...

Хлебная норма резко упала, начался голод. Младшая сестра все время плачет и просит есть. Тот кусочек хлеба, что давала мать, мы тут же съедали, но это был еще не голод, самое страшное было еще впереди...

Во время бомбежек бабушка садилась на стул между дверями, а мы трое стояли вокруг нее. Тогда считалось, что это безопасное место, так как, когда в дом попадала фугаска, оставались целыми дверные проемы. Мы были маленькими и не понимали, что происходит, но было очень страшно от свиста бомби грохота разрывов...

Брат, который родился под бомбежками, как только объявляли тревогу, начинал кричать. Молока у мамы не было, и мне приходилось ходить за соевым молоком для брата с улицы Жуковского (это в районе Московского вокзала) на улицу Каляева. По дороге случались бомбежки, и меня вместе с другими прохожими загоняли в бомбоубежище, та же история повторялась и на обратном пути. На этот поход у меня уходил весь день. А наутро - все сначала. В конце декабря мама узнала, что на детские карточки будут давать манную крупу. Она ушла в 5 часов утра в очередь, а мы, дети, остались одни. Мамы долго не было, а тут, как на грех, мой младший брат стал кричать, так обычно кричат детишки, когда у них что-то болит. Я взяла его на руки, стала успокаивать. И вдруг вижу, он посинел, а потом замолчал... Это была моя первая встреча со смертью. Мой младший брат умер у меня на руках. Я побежала за мамой, но уже ничего нельзя было сделать...

В мои домашние обязанности входило ставить самовар. Кипяток мы пили для того, чтобы согреться. Я пила "чай" с солью, все не пустой. Но голод делал свое дело, началась дистрофия, а у меня к тому же и водянка, я вся вспухла. Мама сдвинула две наши детские кровати, спали все вместе, не раздеваясь, не снимая шапок и обуви. В бомбоубежище больше не бегали, не было сил. Ложились на кровать, и мама всегда говорила: "Если погибнуть, то всем вместе"». (Из воспоминаний М. Е. Рыбниковой)

Актриса Алиса Фрейндлих в 1941 году только пошла в школу. Школа эта (№ 239) находилась в самом центре города, на Исаакиевской площади. А жила она вместе со своей матерью тоже в центре - как известно, он подвергался наиболее ожесточенным артобстрелам и бомбежкам.

Говоря о блокадных днях и переживаниях, актриса Алиса Фрейндлих была предельно лаконична:

«Главное впечатление моего детства - война, блокада. Хорошо помню, как напряженно смотрела на часы: когда же стрелка наконец дойдет до нужного деления и можно будет съесть крохотную дольку от пайки хлеба? Такой жесткий режим устроила нам бабушка - и потому мы выжили. Да, блокадники были очень сосредоточены на себе, и эта созерцательность своего внутреннего состояния и дала нам возможность, во-первых - выжить, во-вторых - все, все запомнить.

Может быть, когда-нибудь напишу об этом... Вместе с трудным, с очень страшным, в моих детских впечатлениях из тех дней осталось и острое ощущение того, что у нас, блокадников, была особая потребность в улыбке - видимо, в этом заключалась и какая-то психотерапия, какая-то даже физическая защита...»

Хотя в 1941 году Алиса Фрейндлих и должна была пойти в первый класс, но известно, что занятия начались не сразу. Позже дети стали ходить в школу, но как это было нелегко... С чего бы ни начинался урок, когда в промерзший класс приходили обессилевшая учительница и голодные дети, все укутанные в платки и теплую одежду, разговор уже через несколько минут сворачивал на тему о еде, о пище, о воспоминаниях об обедах и ужинах мирной поры.

В одной из книг о примадонне российской оперной сцены Галине Вишневской рассказывается об ее блокадном детстве:

«Война застала ее и бабушку в Ленинграде. Был шанс уехать, вместе с теткой и ее тремя мальчиками, но Галина решила остаться. Когда бабушка умерла от голода девочка осталась одна. И вот грянул великий голод и холод. Вскоре бабушка умерла. Девочка лежала в маленькой комнатке и никак не могла согреться. В пасть буржуйки ушло все, что горело, но холод не уходил. Он стоял в углах белым столбом морозного инея и ждал, когда она перестанет дышать. И, наверное, дождался бы, если бы не патруль, который ближе к весне обходил мертвые дома и собирал покойников. Стащили и эту бездыханную девочку с холодной кровати... Постойте, да она ведь дышит. Так она дожила до весны. И вместе с весной ожила, поправилась, служила в частях ленинградской противовоздушной обороны, получала законные 400 граммов хлеба и пела, пела, пела перед моряками, солдатами, ранеными. Потом, в 1944 году, Галина поступила в Ленинградский областной театр оперетты».

Сильный, волевой характер, решительность и вера в себя помогли ей выжить в блокадном Ленинграде.

В годы репрессий отец Натальи Петровны Бехтеревой, инженер и изобретатель Петр Бехтерев, был расстрелян, мать отправили отбывать срок в лагере в Мордовии, а Наталью, как дочь репрессированных, поместили в детдом. Наталья Петровна, академик, руководитель Института мозга человека РАН, вспоминала:

«..Каждую ночь я засыпала с мыслью - завтра придут веселые мама с папой, заберут нас с братом домой, и все снова будет хорошо. А мой добрый, талантливый и безвинный папа уже был расстрелян. Когда началась война, наш детский дом, поездив под обстрелом и бомбежками вокруг Ленинграда, вернулся в город, где мы и просуществовали первый год блокады. По-настоящему чувство голода отпустило меня лишь в 50-е годы...».

Медициной она всерьез заинтересовалась во время войны, когда в блокадном Ленинграде дежурила в госпиталях, ухаживая за ранеными. В 1947 году Наталья Петровна окончила 1-й Ленинградский медицинский институт им. И. П. Павлова.

Дина Ивановна Брыксина родилась в 1927 году. С самого младенчества жила в Кронштадте. К началу войны кроме нее, четырнадцатилетней, в семье были восьмилетний брат Женя, бабушка со стороны матери и мать Анастасия Михайловна. Отца, Ивана Федоровича Брыксина, инженера морского завода, арестовали как врага народа в декабре 1937 года. И семья к 1941 году уже почти четыре года жила без главной опоры и главного кормильца.

Четверо их было и к началу блокады: двое детей, бабушка, мать. Что предстоит пережить, поняли уже осенью первого военного года. Враг, не добившись быстрой победы над Ленинградом, окружил его плотным кольцом и осыпал бомбами и снарядами. Пронзительные и надрывные звуки воздушной тревоги гнали людей в бомбоубежища. Позднее они привыкли и почти не реагировали на нее, а потом у них просто не было силы покинуть жилище.

Защитники города приняли все меры для эвакуации как можно большего числа людей. В первую очередь вывозили детей, в том числе из Кронштадта. В одном из поездов с эвакуированными детьми были Дина и Женя Брыксины. Но довезли их только до Ломоносова. Здесь поезд атаковали на бреющем полете немецкие самолеты. Они сбрасывали на вагоны бомбы. И Дина Ивановна до сих пор слышит душераздирающие крики и плач детей.

Уцелевших привезли обратно. Они вместе со всеми вступили в первую, особо студеную и голодную блокадную зиму. Сначала какое-то время получали по карточкам капустный сок. Потом - только 125 граммов эрзац-хлеба, испеченного из мучной пыли, опилок и еще чего-то малосъедобного.

Люди начали умирать от голода. У оставшихся в живых не было сил хоронить их. Дина Ивановна вспоминает:

«Мертвых завертывали в простыни и ставили у стены в коридоре или на лестничной площадке, а то в сугроб во дворе. Пока в школе шли занятия - я училась в седьмом классе - нас, учеников, посылали узнавать, где есть такие «свечи» (так называли покойников). Мы ходили по домам, записывали адреса. Потом по ним приходили кронштадтские матросы, забирали трупы...»

Скоро из-за голода и холода закрыли школы. Не смогла ходить в нее и Дина. В ее семье съели все, что можно было съесть. Сварили ремни, обрывки кожи, клей... Умерла от голода бабушка. У остальных посинели и распухли ноги. Всех мучила цинга. Трудно было делать самое малое - порубить на дрова стул или доску от шкафа. На вес золота ценилась вода. За ней с бидоном на санках ходили к одному из кронштадтских фортов к проруби во льду Финского залива. По дороге то и дело объезжали замерзшие трупы.

От продолжавшихся обстрелов и бомбежек, от голода гибли ежесуточно уже тысячи ленинградцев. Вымирали семьями.



Проливная пора в зените,

Дачный лес

Почернел и гол.

Стынет памятник.

На граните –

Горевые слова Берггольц.

По аллее листва бегом...

Память в камне,

Печаль в металле,

Машет вечным крылом огонь...

Ленинградец душой и родом,

Болен я Сорок первым годом.

Пискаревка во мне живет.

Здесь лежит половина города

И не знает, что дождь идет...



Сергей Давыдов, в годы блокады подросток.



Дина Ивановна с трудом сдерживает слезы: «У маминой сестры, Александры Михайловны Худяковой, умер от голода сначала сын Борис. Потом она сама. Потом дочь Тамара. Их тоже поочередно ставили "свечами" за дверь в коридоре... Где похоронены они, мы так и не узнали...»

Кронштадтцев не хоронили на известном всем Пискаревском кладбище. Могилы для них рыли на острове Котлин, на котором стоит Кронштадт. А тут открылась дорога по Ладоге, названная «Дорогой жизни». На карточки стали давать немного пшена. А наступившая весна погнала из земли крапиву, лебеду, другую траву, которую рвали едва пробившуюся. На Финском заливе черпаками ловили крохотную рыбешку.

Но голод лишь чуть ослабил свои клещи. Впереди была блокадная зима 1942 года. И еще половина зимы 1943 года.

В 1942 году в селе Большой Атмас Омской области появились первые дети, эвакуированные из блокадного Ленинграда. Одна из них, Тамара Сергеевна Манаенко, и сейчас здесь живет. На финской войне погиб ее отец. У матери осталось четыре дочери, старшие - в городе, а с младшими двумя мать в 40-м году от завода направили в Выборг. Там содержалось хозяйство от производства, обрабатывали землю, растили скот. Одиннадцатилетняя Тамара с сестренкой во всем помогали старшим: доили коров, пасли скот, пололи овощные культуры. Так бы и жили, но началась война, срочно вернулись в Ленинград.

Ежедневные артобстрелы, бомбежки наносили городу большой урон. Непрерывно на дома сбрасывали зажигалки. Тушили их дежурившие подростки. Лопатками, ведерками забрасывали песком возникающее пламя.

Обогревались, как придется. Чуть протапливались установленные в квартирах печки-буржуйки, трубы которых выводили в окна. Топлива найти удавалось немногим. В ход шли стулья, табуретки и прочая деревянная обстановка, лишь бы согреться да с голода не умереть.

При очередной бомбежке, когда копали траншеи, погибла старшая сестра Тоня. Выучившись на медсестру, пошла на фронт другая - Галина. Две младшенькие в постоянном страхе жили в своей квартире, прислушиваясь к свисту, грохоту снарядов. Было темно от плотно закрытых окон, слабо мерцающей лучины. Часто передавались сигналы тревоги. Жильцы обязаны были спускаться в бомбоубежище, но и оно представляло опасность. По радио читали очередные сводки новостей. Дикторы призывали ленинградцев крепиться, выдержать блокадное положение.

На улицах множество трупов. Службы города не успевали убирать погибших и умерших. От голода и неимоверной физической нагрузки умерла мама. Девочки с помощью управдома завернули тело умершей простыней, погрузили на санки и увезли в специально отведенное место в большом дворе.

«А там, - вспоминает Тамара Сергеевна, - штабелями лежат трупы. Мы начали плакать, мол, сжигать будут нашу маму. Нас успокаивали, говорили, что захоронят всех в землю. Не знаю, как потом было...»

Осиротевших сестер определили в детприемник Ярославской области. Везли через Ладожское озеро на автобусах, дальше поездом. Там Тамара пошла в школу...

После известия о снятии блокады детей вернули в Ленинград. Затем сестру отправили в Костромскую область в ФЗО. Тамара с другими подростками, под руководством взрослых, готовила трубы для прокладки газа. А потом - радостное известие: война закончилась!

Из воспоминаний Валентины Ивановны Потарайко:

«Мне было 5 - 6лет. Из блокадного Ленинграда нас эвакуировали в Пермскую область. Везли через Ладогу, где мы попали под бомбежку. Много детей тогда погибло, а кто выжил, натерпелся страха и ужаса. На Урал нас везли в товарных поездах вместе со скотом. На какой-то небольшой станции фашисты разбомбили поезд, загорелись вагоны. Все вокруг смешалось: метались из стороны в сторону люди, плакали дети, ржали лошади, мычали коровы, визжали свиньи. Мою старшую сестру Нину осколком ранило в лицо. Из ушей и раздробленной челюсти хлестала кровь. Средней сестре Тамаре пули попали в ногу, мать была смертельно ранена. На всю жизнь я запомнила эту картину. С убитых снимали теплую одежду и обувь, а потом их сваливали в общую могилу. Я кричала: "Дядя, не надо мою маму!" Сестер увели, чтобы оказать им медицинскую помощь, а я сидела возле матери, которую положили на опилки. Дул сильный ветер, опилки засыпали ее раны, мама стонала, а я вычищала ей раны и просила: "Мама, не умирай!" Но она умерла. Я осталась одна».

Детство поглотила война, юность - послевоенная разруха и голод. «Нас постоянно перебрасывали из одного детдома в другой, - рассказывает Валентина Ивановна, - Володинский, Усоль-ский, Касибский. Два года я не знала вкуса хлеба. Во время этого ужасного голода норма была такой: завтрак и ужин - по 100 граммов хлеба, обед - 200. Но и эти краюхи всегда отбирали ребята посильнее. Я ела только кашу и суп, заправленный ложкой рыбьего жира. Детдомовцы часами стояли в магазинах и ждали, когда продавец даст им горсточку хлебных крошек, которые оставались после нарезки».