На ветру немец закоченел. Кутаяеь в полосатый женский платок, наброшенный поверх шинели, он приплясывал у рогатки, постукивал о ботинок ботинком, выбивая в снегу глубокую круглую ямку. Ветер крепчал. По дороге тянуло поземкой. Солдату надоело топтаться на месте, и он забежал в деревянную будку, чтобы хоть немного погреться.

Гудок автомобиля заставил его схватить винтовку, выбежать на мороз. При виде машины с начальством, солдат вытянулся по стойке «смирно». Снятый с белорусской крестьянки платок пополз по угловатой спине, скрутился у ног.

— Кто сегодня проходил через пост? — выскочил из автомобиля обер-лейтенант в форме СД.

Солдат поднял на офицера слезящиеся подслеповатые глазки, доложил:

- Были задержаны двое подростков и больной старик. Утверждают, что шли в деревню за хлебом. Пропустил сельскую учительницу...

Офицер сразу насторожился.

— Блондинку, среднего роста?

— Яволь, герр обер-лейтенант. Беленькая такая, симпатичная...

— Она!

Обер-лейтенант вернулся к автомобилю, переговорил о чем-то с пожилым человеком в больших роговых очках и побежал обратно к солдату.

— Дурак! Паршивая гнида!..

— Пропуск...— помертвел от страха солдат.— Пропуск... Герр обер-лейтенант! У нее был пропуск, подписанный самим господином помощником военного коменданта.

Не говоря ни слова в ответ, офицер двинул солдата по щетинистому подбородку. Машина с гитлеровскими офицерами помчалась на Восточную улицу, затем круто свернула на Беломорскую. Фашисты рыскали по следам Влады Домбровской.

До сих пор наша Влада с честью выходила из поединков с немецкими разведчиками. Удачно для девушки сложилась и последняя операция. Она провела связную «Андрюши» Марию Павловну Климович через наиболее опасные районы города, вывела ее на окраину, где находился, как мы уточнили, лишь небольшой и самый слабый немецкий пост. Здесь Мария Павловна предъявила немцу документы на имя сель-ской учительницы. Подделанная подпольщиками подпись большого фашистского начальника решила исход дела. Климович оказалась в лесу.

Довольная происшедшим, Влада Домбровская спокойно возвратилась в город. Она шла по Беломорской в полной уверенности, что за ней никто не следит и что она сегодня же вечером сможет обрадовать своих друзей по подполью хорошим докладом. Но Влада ошиблась.

Шурша по колючему насту шинами, рядом с девушкой проехал черный крытый автомобиль. Внезапно он резко затормозил, и дорогу Домбровской загородили немецкие офицеры. Поняв, что бежать некуда, Влада кокетливо улыбнулась шагавшему к ней обер-лейтенанту.

— Что господину угодно?

Обер-лейтенант рванул Домбровскую за руку, потащил в машину. В углу автомобиля, на заднем сиденье, Влада увидала молодую женщину, которая, не скрывая нагловатой усмешки, в упор рассматривала ее лицо.

«Кима! — ужаснулась Влада мелькнувшей догадке.— Не может этого быть! Не может...»

Влада хорошо помнила эту женщину под кличкой «Кима». Подпольщики говорили, что она с ними. Выходит, они ее плохо знали. Чего бы ей разъезжать с фашистами? Наводила на след? «Или я ошибаюсь? Нельзя делать опрометчивых выводов,— стиснула виски Влада.— Ее тоже могли арестовать и бросить в эту машину. Но тогда почему она держится так спокойно? Да и этот франтоватый вид! Табачного цвета пальто из бостона... Каракулевый воротник... Зеленый шарф перехвачен на голове пышным узлом, как любят повязываться немки. Не похоже, чтобы так нарядно одевали фашисты арестованных подпольщиков. Значит, предала, ударила в спину».

Влада отвернулась, закрыла глаза. Куда ее везли, девушка теперь догадывалась.

В тюрьме Домбровскую повели на третий этаж, втолкнули в 88-ю камеру. Тут уже было более двадцати женщин. Старые, молодые, совсем девчурки — все они сидели на сыром холодном полу, сбившись в тесный кружок. Одна из них отодвинулась, указывая Владе на место рядом с собой.

Влада ужаснулась, когда увидела ее лицо. Багрово-синее, опухшее, оно напоминало страшную маску. Лиц остальных узниц девушка не могла рассмотреть. В ка-мере стоял полумрак, хотя на дворе ярко светило солнце.

— Хлеба, кусочка хлеба у тебя нет? — спросила Владу ее соседка.

Влада пошарила в карманах. Ни крошки.

— Здесь не кормят. Только бьют, бьют...— Она обхватила руками голову. Плечи ее задрожали.— И тебя, девочка, бить будут. У них такие железные палки! Острые крючья! Раскаленные докрасна щипцы! Эти изверги наслаждаются нашей болью, нашими муками, а наши слезы вызывают у них злобную радость. Но ты не сдавайся им! Ты молчи, чтобы с тобой ни делали. Хватит ли у тебя сил? Ты такая слабая, маленькая... Хватит ли у тебя сил?

В противоположном углу вскочила молодая женщина.

— Облака! Видите, облака! — протянула она над головой руки.— Белые-белые, как хлопья пены. Они плывут по синему небу, купаются в лучах солнца. И я на облаке. Кружусь, кружусь... И он, мой сыночек... Кто сказал, что его убили? Он убежал от немцев, забрался по солнечной лесенке на самое верхнее облачко. Вот улыбнулся, зовет...

Она тихо засмеялась, полезла по ржавой койке к глазку окошечка.

— Она потеряла рассудок. Держите ее! — закричала соседка Влады.

Но было поздно. Несчастная женщина уже дотянулась до светлого пятнышка в черной стене. И тогда с тюремного двора грянул выстрел.

— Солнце... Я видела солнце! И свет... Яркий-Яркий... Им не погасить солнца!..— горячо зашептала женщина, сбитая на холодный пол вражеской пулей.

Она сделала попытку приподняться и тут же опрокинулась навзничь.

Вбежали тюремщики, подцепили мертвое тело крючком, потащили из камеры.

— И эту берите, новенькую,— указал на Владу Домбровскую бритоголовый фашист.

Обратно в камеру девушку уже принесли. Без пальто, в рваных опорках вместо ботинок. В иссеченном плетью платьице. Влада то впадала в забытье, то, очнувшись, громко стонала и плакала: так горела и саднила избитая в кровь спина. Гитлеровцы не посмотрели на то, что перед ними совсем юная девушка, почти подросток. Они исполосовали Домбровскую «кошками» с жестокостью профессионалов-садистов.

— Ты шла на явку, не отпирайся. Назови дом и улицу! — требовали мучители.

Влада только кусала губы. Когда она потеряла сознание, гитлеровцы спокойно задымили сигаретами, достали бутылки с вином.

— Завтра в СД она развяжет язык,— прихлебывая вино, заверил окружающих начальник тюрьмы.— Там обработочка будет покрепче.

Гитлеровец знал, на какую намекал «обработочку». Допросы в СД могли выдавить стон из камня. Люди седели, теряли сознание, умирали под пытками. Но напрасно надеялись гитлеровцы, что их зверства заставят узников говорить, раскрывать военные тайны. Советские патриоты предпочитали скорее погибнуть под пытками, чем изменить своей клятве на верность Родине. С достойным мужеством держались не только старые, закаленные в битвах борцы. Подстать им вела себя молодежь, хотя юношей и девушек фашисты терзали с не меньшим ожесточением, чем взрослых людей.

— Молчат? — каждый раз допытывался у своих подручных обер-палач Георг Хойзер после очередного такого «допроса» узников.

— Ни слова,— вздыхали тюремщики.

— А мой психологический метод? Вы забыли о нем? Придется кое-кому напомнить,— не на шутку разъярился фашистский изверг.— Я покажу вам, как работают в настоящей разведке! У меня и немые сразу обретают дар речи.

«Психологический метод» начальника отдела «4Н» минского СД заключался в следующем. Арестованных подпольщиков вызывали на очную ставку и тут же, в присутствии друг друга, начинали одного из них истязать. Причем особое наслаждение гитлеровцам давали допросы, на которых лицом к лицу сталкивались или старые друзья-товарищи, или брат с сестрой, или дети с отцом и матерью. Так однажды в пыточной кaммере СД Август Головацкий столкнулся с Марией Ярош.

— Знаешь этого человека? — зловещим шепотом заговорил с девочкой следователь.

Мария посмотрела на Августа, и в ее больших черных глазах появилась тоска.

— Может где и встречалась с ним в городе. Но где, не помню. Город большой.

— Так, так... Город большой,— еще тише повторил гитлеровец и взял со стола винтовочный шомпол.— Постараемся оживить твою память.

Он размахнулся шомполом. Мария зажмурилась, но удар достался не ей. Фашист бил Головацкого.

— Смотреть! Смотреть! — орал на девочку немец.— Не смей отворачиваться, закрываться руками! Без рук оставим...

Мария рыдала. Ей делалось дурно, а фашист все продолжал и продолжал орудовать шомполом. Август Головацкий залился кровью. Его голова распухла, лицо вздулось синими полосами. Он бы давно упал, но тюремщики крепко держали его под мышки.

— Вспомнила или нет? — снова обернулся к Марии немец.— Скажи, и я отпущу его на свободу.

Еще немного, и простодушная девочка, не искушенная в кознях гитлеровцев, могла бы поверить этому, попасться на слове. Но Август был много опытней. Каким-то сверхчеловеческим усилием воли он заставил себя поднять голову, и в его затуманенном взоре Мария Ярош прочла как приказ: «Не смей! Не смей этого делать, Машенька! Тогда мы погибнем все».

Фашисты стащили с Августа сапоги, раздели его до белья и, доставив в таком виде в тюрьму, заперли юношу в камеру № 11. Таких экзекуций Августу Головацкому довелось перенести множество. Трудно сказать, выжил ли бы он после всего этого, если б не заботливый уход и внимание верных друзей, и прежде всего Георгия Марченко, с которым Август еще раньше был знаком по подполью, а теперь сидел с ним в одной камере.

В другой раз Марию Ярош фашисты свели на допросе в СД с ее братом Леней. Теперь уже гитлеровцы избивали их поочередно. Сначала Марию, потом Леонида. И снова палачи ничего не добились. Тогда они решили пытать в присутствии детей Екатерину Адамовну.

Леонид и Мария едва узнали в седой, изможденной женщине родную мать. Вид Екатерины Адамовны был ужасен. От постоянных побоев тело женщины покрылось незаживающими язвами. Лицо и голова были покрыты струпьями. Волосы спеклись от крови.

— Голуби мои! Родненькие!.. — бросилась она к детям. Но грубые руки тюремщиков задержали ее, опрокинули на деревянную дыбу.

Поглаживая торчащие ежиком волосы, к подпольщикам подошел переводчик-латыш.

— Где вы брали оружие? — поигрывая ременной плеткой, спросил он.

— И пусть признаются, кто был с Ярошем, когда на 747 километре он поджигал цистерны с бензином, кто ездил с ним в Боровляны на велосипеде и обстрелял там нашу машину? — добавил следователь. Высохший, словно мумия, с лихорадочным, злобным блеском в покрасневших глазах, он весь напрягся в кожаном кресле, ожидая ответа подпольщиков.

Брат и сестра молчали. Гитлеровец махнул палачам.

— Мама! Мамочка!!! — рванулась к распростертой Екатерине Адамовне дочка. Изловчившись, Леонид Ярош вцепился стоящему рядом с ним фашисту в глотку, ударил головой в ненавистный подбородок.

Это было всё, что он помнил. Гитлеровцы до полусмерти избили юношу, не пожалели плеток и на Марию. Екатерина Адамовна скончалась в тюремной камере. Леонида фашисты казнили.

— И тебя ждет то самое, если станешь упрямиться,— пригрозил надзиратель Владе Домбровской, когда за ней приехали из СД.— К высокому начальству вызвана.

Камера, куда полицейские и солдаты доставили нашу связную, напоминала большой каменный погреб. Кроме Влады фашисты загнали сюда еще человек десять узников. Всем арестованным гитлеровцы приказали сесть на пол, заложить руки за спину и вытянуть перед собой ноги. Видно, такое положение арестованных фашисты считали для себя наиболее безопасным.

Влада, не успевшая оправиться после перенесенных накануне побоев, тяжело опустилась на кирпичные плиты.

— Ты крепись, крепись, девочка...— донесся до нее приглушенный шепот.— Мы сильнее их духом. Выстоим.

Влада повела глаза в сторону говорившего. Это был средних лет человек, с мужественным открытым лицом. Он дружески покивал головой, и на его губах заиграла подбадривающая улыбка.

— Мы не подведем наших товарищей. Ты меня поняла?

Девушка ничего не успела ответить. Гитлеровцы схватили узника, потянули к столу, за которым сидел коренастый, плотный мужчина с аккуратно подстриженными седыми височками. Арестованные называли его Гролем. Рассказы о его зверствах ходили по всей тюрьме.

— Не правда ли, как приятно снова увидеться,— поднялся фашист навстречу пленнику. Следователь говорил по-русски с чуть заметным акцентом.— Надеюсь, что сегодня вы будете благоразумнее и не заставите нас применять к вам более жесткие методы.

Арестованный презрительно усмехнулся.

— Ну чего вы упорствуете, Андрей Демьянович? — с той же напускной вежливостью продолжал следователь.— Мы знаем не только ваше имя, фамилию. Мы знаем также, что вы коммунист, комиссар партизанской бригады. Скажите, где сейчас ваша бригада, сколько в ее составе людей, какое у них вооружение. Вы много знаете, так выбирайте: жизнь или виселица.

— Да, я знаю многое,— спокойно подтвердил комиссар.— Я знаю, где мои друзья и что они собираются делать. Но неужели ты, паршивый гитлеровский лизоблюд, рассчитываешь, что я, коммунист, продам тебе своих боевых товарищей? Лучше смерть, чем измена Родине!

— Это твое последнее слово? — побагровел Гроль.

— Последнее. И будь ты проклят, убийца! Больше я ничего не скажу.— Комиссар тряхнул плечами, и державшие его гитлеровцы разлетелись по сторонам. Тогда фашисты набросились на Андрея Демьяновича всей сворой.

Следователь наклонился над поверженным партизаном, ударил его ногой в лицо.

— Я вытяну из тебя большевистскую душу,— дрожа от ярости, зашипел он.— Ты у меня разговоришься. Я...— Он поперхнулся, заикал, затряс кулаками.

То, что затем увидела Влада Домбровская, превосходило самое страшное воображение. Гитлеровцы распинали патриота на крючьях. Ему загоняли под ногти иглы, его рвали щипцами, кололи острыми раскаленными прутьями. А он, истекающий кровью, задыхающийся, теряющий от нестерпимой боли сознание, только намертво сжал зубы, чтобы даже короткий стон не вырвался из груди, не выдал его нечеловеческого страдания.

Обессилев от своей «работы», гитлеровцы сняли изувеченного человека с цепей, выбросили на лестницу.

— Отлежится, займетесь им снова, — приказал Гроль и обвел посоловелыми от перевозбуждения глазками сидящих на полу людей. Влада почувствовала, как этот тусклый, кажущийся равнодушным взгляд подбирается к ней. Девушке стало жутко.

— Домбровская,— хрипло произнес гитлеровец, и двое тюремщиков тотчас подхватили подпольщицу под руки,

У нее не было столько внутренней силы, как у партизанского комиссара. Она кричала. Потом крик перешел в глухой стон, и, наконец, девушка недвижно обвисла на скользкой от крови дыбе.

— Все,— опустили плети фашисты.— В первый раз она больше выдержала ударов.

— Обычный обморок,— осмотрев избитую, заключил следователь.— Бросьте ее на лестницу к тому... коммунисту. Отойдет.

Влада очнулась от прикосновения холодных капель. Кто-то бережно поддерживал ее голову и смачивал лоб водой.

— Вот и отлично, девочка! — услышала она над собой знакомый голос.— Мы живы, значит — в строю.

Говорил комиссар. Это он, искалеченный гитлеровцами, как только пришел в себя и увидел рядом с собой бесчувственную девушку, собрал последний остаток сил, добрался до туалета, открутил кран и, нацедив в пригоршни холодной воды, вернулся к Владе. Фашисты, занятые остальными узниками, в коридор из камеры не выходили. Да и могли ли они подумать, что после такой пытки человек останется человеком. Железо — и то гнется. А он и не был железным. Он был обыкновенным человеком. Советским. Он был коммунистом.

— Спасибо, Андрей Демьянович,— поблагодарила Влада.— И знайте: я им ничего не сказала.

К сожалению, Влада Домбровская так и не успела узнать фамилию комиссара. Но его слова, его образ, его железную стойкость и неукротимую волю, перед которой оказались бессильными фашистские палачи, она запомнила навсегда.

Быть в строю, бороться до конца, пока ты жив, пока бьется сердце! — этот призыв героя обогревал и поддерживал минских молодогвардейцев в самые тяжелые для них минуты. Схваченные полицией безопасности и СД наши подпольщики не пали духом в тюремных застенках, не согнулись перед гитлеровскими палачами.

А гитлеровцы делали всё, чтобы сломить боевой дух подпольщиков. Виктора Авчарова они месяцами держали в одиночке. Августу Головацкому не давали спать. Надю Кедышко морили голодом. Когда состояние девушки резко ухудшилось, тюремщики с радостью сообщили об этом матери Нади Вере Павловне.

— Будешь, старая, запираться, молчать — подохнет твоя дочка голодной смертью,— грозили фашистские изверги.

Чтобы поддержать, ободрить мать, Надя писала ей записки. Писала кровью на клочках своего белья. «Не сдавайся, мама, будь твердой! — призывала она Веру Павловну.— Ничего они от нас не добьются».

Тогда Надю стали беспрерывно таскать на допросы и избивать.

— Признавайся, кто из твоих друзей на свободе! Как их зовут? Где они укрываются? — пытали девушку офицеры СД.

Надя стойко переносила все муки, и, кроме неизменного «не знаю», фашисты от девушки ничего не услышали.

На допрос Кедышко явился сам оберштурмфюрер СС Георг Хойзер.

— Сегодня мы ее обломаем,— пообещал ему следователь, высокий, худощавый фашист с выпученными, как у совы, глазами.— В ход пускаем свой главный козырь: вещественные доказательства уничтожения ее старшего брата. Это должно убедить строптивую большевичку, что «Андрюши» больше не существует, минское подполье молодежи разгромлено и таить больше в сущности нечего.

Георг Хойзер благосклонно хмыкнул.

— Начинайте,— приказал он.

По сигналу следователя тюремщики ввели в «голубятню» Надю Кедышко. «Голубятней» арестованные подпольщики называли камеру, которая находилась под самой крышей серого, мрачного здания управления гитлеровской полиции безопасности и СД. Толстые, звуконепроницаемые стены, железные решетки на окнах-волчках, металлические массивные двери — одно это, по мнению гитлеровцев, должно было приводить обреченных в трепет, внушать им мысль, что истинными хозяевами положения являются оккупанты и что всякое сопротивление им бесполезно. Из этой камеры, заполненной, словно музей инквизиции, предметами пыток, люди не выходили. Их или выносили, чтобы снова бросить в тюрьму, или вытаскивали за ноги, чтобы закопать в общей могиле. Надя Кедышко побывала здесь уже дважды. Представляла, как начнется и чем закончится этот третий по счету вызов на «голубятню». Каково же было ее удивление, когда гитлеровцы почему-то изменили заведенный распорядок и не начали, как обычно, допрос с десятка плетей.

— Подойди сюда,— позвал девушку следователь.— Видишь? Ну как? Теперь ты сама понимаешь, что нет смысла и дальше скрывать имена подпольщиков. Нет у вас вожака. Конец.

Надя посмотрела на стол и почувствовала, что у нее обрывается сердце. Сколько раз ей передавали товарищи, что Коля погиб, а она не верила, не хотела поверить. Выходит, только утешала, обманывала себя. Вот они — вещественные доказательства страшной трагедии их семьи. Маленький никелированный пистолет Николая Кедышко. Обувь, которую он носил. Знакомая фотография. Надя хорошо помнит этот любительский снимок. Они сфотографировались с Николаем накануне войны. Брат только закончил училище, был весел, смеялся. Он мечтал стать инженером. И она, гордая за любимого брата, так была счастлива! Николай не расставался с этой карточкой все последнее время.

А теперь на фотографии кровь. Значит, его кровь. Кровь ее брата. Они, они убили его!

Надя закрывает лицо руками, пятясь, отходит к стене, прижимается к холодному камню. Ее душат слезы.

— Психологическая подготовка, по-моему, удалась, господин оберштурмфюрер,— склонился к Георгу Хойзеру следователь.— Сейчас послушаем, что скажет нам упрямая белорусская девка. Теперь она даст нужные нам показания.

На Надю Кедышко набрасывают веревки. Двое гитлеровцев тянут ее к Хойзеру. Рядом с ним сидит красивый статный шатен. Это личный переводчик Георга Хойзера.

— Надеюсь, ты убедилась, что с нами бороться вам не под силу,— обращается он к девушке.

Георг Хойзер самодовольно хохочет. При этом его широкий рот перекашивается настолько, что Наде кажется, будто от уха к уху протянулась сплошная кровавая полоса. Нет Хойзера, нет человеческого лица. Есть только что-то отталкивающее и омерзительно жуткое.

— Итак, сколько вас было в организации? — ставит первый вопрос переводчик.

Надя окидывает фашистов взглядом, полным боли и ненависти. Она не скрывает своих чувств. Нет! Что бы они с ней ни сделали, она никогда, ни единым словом не проговорится.

Из камеры ее вынесли полумертвой.

После очередной неудачи с Кедышко гитлеровцы снова усиленно занялись Владой Домбровской.

— Если вы ничего не вытянете и из этой девчонки, мы за вас не ручаемся,— недвусмысленно намекнули Гролю. И тот подумал о провокаторе.

К этому времени Владу Домбровскую перевели в камеру № 91. В узкий каменный мешок фашисты затолкали 134 человека. Люди стояли — так было тесно. Правда, гитлеровцы оставили в камере две железные койки. Но одну из них арестованные уступили безногой старушке, а другую занимали по очереди. Последнему в очереди приходилось ждать несколько месяцев, чтобы полежать, вытянув ноги.

И вот однажды в 91-й появилась новенькая.

Арестованная принесла с собой ватное одеяльце и небольшую подушку. Разложив свою постель у самой двери, она сразу протиснулась к Владе.

— Дура! Ну чего ты молчишь? — подмигнула она подпольщице.— Я тоже была в подполье и все рассказала. Зато, видишь, у меня постель, бутерброды. Хочешь, угощу?— И она отломила Домбровской половину булки с кружочками колбасы.

От запаха хлеба и колбасы у Влады закружилась голова, защемило под ложечкой. Девушка пошатнулась.

— Видишь, как плохо,— притворяясь сочувствующей, подставила локоть предательница.— И все потому, что упрямишься. А ведь ты знаешь немало. Котлетами кормить будут.

Влада взяла себя в руки. Ясно, чего добивается эта вертихвостка. Она хочет купить ее, заставить рассказать о тех, кто остался в Минске и продолжает бороться с заклятым врагом! Конечно, как связная горкома комсомола, она, Влада Домбровская, отлично знает этих товарищей, сама вербовала многих из них в подпольные боевые группы. Но разве можно их предать? Отдать в руки СД Володю Недельцева, Виктора Михневича и других ребят? Это будет самое подлое, самое низменное, что только есть на земле. Это хуже собственной смерти.

— Уйди... Уходи отсюда немедленно, подсадная утка! — не говорит — кричит Влада Домбровская, отталкивая от себя «подпольщицу».

«Арестованная» отступает, озирается побитой волчицей. Сотни глаз провожают ее, и ни в одном ни капли участия. Только гнев. Только презрение.

— Ах, так! — скалит она мелкие зубы.— Вы заодно с ней! Все! Вас всех надо уничтожить, растоптать, сжечь! Как уничтожили заключенных десятой камеры, как сожгли всех, кто был в двадцать первой... Всех! Всех!! — Она переходит на злобный визг, задыхается.

В 91-ю врываются гитлеровцы. Резиновыми палками они расчищают выход для «арестованной».



Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И в смертный бой вести готов.

Взоры измученных людей прикованы к железной кровати, на которой, поднявшись на костылях, стоит пожилая седая женщина. Фашисты арестовали ее за то, что она хранила у себя портрет Ленина. Сейчас ее почерневшее лицо горит вдохновением. Глаза сверкают. Высоко поднятая рука зажата в кулак,

Это есть наш последний и решительный бой,
С Интернационалом воспрянет род людской!

Поет вся камера. Поет самозабвенно, все громче и громче. И слова пролетарского гимна, словно животворный могучий ветер, выметают из камеры набежавшую нечисть.

Живые остаются в строю.

<< Назад

Вперёд >>