Морозы подкрались исподволь. Еще вчера на деревьях, цепляясь за мокрые ветки, как за материнскую руку, висели пожухлые листья. А сегодня подошел я к окошку — деревья стоят голые, ветви осиротели. Лужи на дворе затянуло ледком. С хмурого неба сечет белой крупкой. Ноябрь на исходе.

У соседнего окна сидит на табуретке Борис Мерзликин. Большеголовый, в сером не по росту плаще, накинутом на согнутые плечи, он напоминает мне измученную усталостью птицу. Летала птица, летала, присела после утомительного перелета на вершине кургана да так, ссутулясь, и замерла. Лицо Бориса осунулось, стало землисто-серым. Под упрямыми волевыми глазами глубокие тени. Лечь бы сейчас Мерзликину, отоспаться за все бессонные ночи, но попробуй напомни ему об отдыхе — обидится насмерть. Володя Лебедев уже осекся на этом. Молчу и я. Когда сердце закипело от боли, словами жар не затушишь.

За последнее время наш горком понес большие потери. Гитлеровская полиция безопасности и СД с помощью провокаторов, предателей Родины докопались-таки до ведущих организаций Минской молодой гвардии. Комсомольское подполье потеряло немало своих славных товарищей. Ядвига Бересневич, Анатолий Тарлецкий, Леонид Ярош, Август Головацкий, Леня Домбровский, братья Кирилл и Евгений Гурло, Надя и Николай Кедышко, Виля Гудович, Александр Велюжин, Галина Сасина — это далеко не полный список тяжелых для нас утрат.

Однако как бы ни торжествовали фашисты, им не удалось накрыть всю сеть подполья столицы. Ценой неимоверных усилий горком комсомола спас от разгрома многие боевые группы. Мы успели их переформировать, изменили явки, пароли. Было создано несколько новых комсомольско-молодежных подпольных организаций. И все же у каждого из нас имелось достаточно оснований, чтобы не обольщать себя вырванной у фашистов победой. Связь с отдельными организациями мы утратили. Ее надо немедленно восстановить. Нужно уточнить как можно скорее, кто из старых подпольщиков остался в живых, на свободе. Необходимо узнать также о судьбе друзей, которых гитлеровцы бросили в тюремный застенок. Наконец, очень важно усилить в городе агитацию среди молодежи, привлечь на свою сторону всех, кто еще не смог по каким-либо причинам активно участвовать в борьбе против немецко-фашистских захватчиков. Как действовать в сложившейся обстановке, мы обдумали. Инструкции разработаны. Теперь их следует передать нашим подпольщикам в городе, да не просто отдать в руки руководителей боевых групп, а в случае необходимости оказать товарищам и помощь на месте. Такое задание выходит за рамки возможностей связных горкома. Значит, в Минск должен пойти кто-то из работников комитета. Кто?

— Я послал бы Трушко,— настаивает Борис Мерзликин.— Володя в курсе дел многих подпольных организаций. Он лично знаком с ребятами из «Андрюши», «Татьяны», «Адама», «Тамары». Ему будет легче, чем кому-либо другому, дознаться, кто из наших товарищей уцелел, где скрывается. Он свяжется с ними, передаст им инструкции горкома комсомола, поможет, если понадобится.

Что ж, Борис, безусловно, прав. Лучше Трушко вряд ли кто справится с таким заданием. Только посылать ли Трушко в одиночку? Нет, пожалуй, надо подстраховать юношу. Слишком много на пути подпольщиков подводных камней.

— Вместе с Володей,— говорю я Борису,— в Минск пойдет Влада Домбровская. Она будет у Володи Трушко на связи. Кроме того, для нее есть особое поручение. Разведка доносит, что фашисты уж очень рьяно начали охотиться за тетушкой Николая Кедышко. Так вот Влада выведет Марию Павловну Климович из города.

Борис согласно кивает.

— При удаче Влада сможет обернуться дня за три,— прикидывает он.— Ждать их будем в четверг.

— Хорошо бы так,— не стал я разубеждать Бориса.— Срок вполне подходящий. А Володе скажи, чтобы он прежде всего побывал у ребят подпольной организации «Галя». Пусть узнает, почему молчит Велегжанин. Неделя минула, как он возвратился из Жуковки в Минск. Пора бы подать о себе и весточку.

— Передам все, как ты просишь,— заверил Борис.— А теперь, разреши, пойду подготовлю товарищей к рейду. До ночи Трушко соберется. Документы у Влады чистенькие. Володя пройдет в Минск нелегально.

Действительно, уже вечером Трушко зашел попрощаться. На улице завывал ветер, и на Трушко был старенький овчинный тулупчик, серая потрепанная ушанка. На ноги он натянул кирзовые сапоги с разодранными голенищами и сбитыми каблуками. Из голенищ торчали онучи.

— Экипировочка — ни один фриц не позарится,— подмигнул Володя.

С собою в Минск Володя брал пачку листовок и свежие газеты с Большой земли. Влада Домбровская шла налегке.

— Ни пуха вам, ни пера, друзья,— пошутил Борис Мерзликин.— Обратно чтоб со щитом!..

Я проводил подпольщиков за околицу Жуковки. Здесь мы еще раз пожали друг другу руки и, пожелав взаимно успехов, разошлись. Какое-то смутное предчувствие заставило меня обернуться. Захотелось вдруг крикнуть, остановить товарищей. Но там, где они стояли минуту назад, крутилась только снежная пыль. Вьюжная ночь поглотила юных подпольщиков. Поглотила, как оказалось, на долгие годы.

А поначалу все складывалось не так уж плохо. Влада Домбровская благополучно миновала заставы и вскоре была на нашей явке. Володя, хотя ему и пришлось просидеть в лесу почти сутки, тоже пробрался в Минск незамеченным. Он остановился на квартире по улице Добролюбова, 54 у своей сестры Кати. И тут его поджидал первый сюрприз.

— За тобой следят,— предупредила брата Екатерина.— Приходили какие-то типы, спрашивали, что за парень пришел из деревни. Вот и сегодня торчит у ворот отвратительный нищий. Не иначе — немецкий шпик.

Володя осторожно раздвинул оконные занавески. Сомнения не было. Агент СД. Хвост липкий, ползучий, и до вечера от него не отвяжешься.

— Придется пересидеть,— сказал Володя сестре.— А ты не подавай виду, что тебя беспокоит присутствие шпика. Пускай думает, что птаха в надежной клетке. В сумерки она выпорхнет.

Вечером Катя вынесла «нищему» вареной картошки в мундирах.

— Подкрепляйтесь, чем бог послал,— притворно закрестилась она и протянула переодетому полицаю закопченный котелок. «Убогий» не стал себя долго упрашивать, ухватился за посудину с жадностью.

— А этот, приезжий ваш, дома? — покончив с горячей пищей и глотая слюну, спросил он.

Катя удивленно подняла брови.

— Ах, пана интересует деревенский мальчишка! Так ведь он и приносил картошку, что вы сейчас кушали. А теперь нет его, обратно подался. Жить, сказал, у вас голодно, работы нету. Возвернусь я снова на хутор.

«Нищий» взревел. Швырнув котелок на землю и позабыв, что хромает, он проворно побежал в дом. Минут через пять он выскочил оттуда, словно ошпаренный, и, сунув Кате в лицо грязный кулак, уныло зашагал прочь.

— Шагай, шагай, паразит,— зашептала Катя в спину агента.— Так-то...

Володя перебрался на Комсомольскую, 10. На этой явке он продолжал встречаться с подпольщиками, передал им наши наставления и инструкции, подсказал, как лучше построить работу комсомольских боевых групп в условиях повышенной конспирации.

Как мы и договаривались, Трушко связался с подпольщиками, повидался и с Велегжаниным Леонидом. Он убедился, что «Галя» успешно выполнила данные ей задания, подготовила даже обстоятельный отчет комитету. Однако своевременно переслать его в Жуковку подпольщики не имели возможности. Немцы повели за организацией слежку. Связь с горкомом комсомола усложнилась. К тому же фашисты начали менять форму пропусков, так что старые документы связных «Гали» оказались недействительными, следовало думать об изготовлении новых.

— Приходите завтра в полдень, обсудим все поподробнее. Найдем выход,— обнадежил товарищей Володя.

Когда ребята ушли, Володя Трушко заторопился в город. Всю ночь он расклеивал на улицах Минска листовки, вернулся на явку под утро и тотчас свалился в постель.

Разбудили его топот солдатских сапог и злобная немецкая ругань. Володя вскочил, кинулся было в соседнюю комнату, но уже навалились на юношу грузные тела эсэсовцев, придавили к полу. Чье-то острое, отдающее потом колено больно уперлось в затылок, хрустнули суставы скрученных рук, и Володя беспомощно забился в цепких лапах фашистов.

«Леня! Скоро придет Велегжанин!» — с ужасом подумал Трушко.

Он поднял голову и... встретился глазами с Ленькой Велегжаниным. Парень стоял у стены и, размазывая по окровавленному лицу слезы, тихо стонал. И тогда Трушко понял все.

— Эх ты, растяпа! — укоризненно бросил он Велегжанину.— Как же ты так прошляпил? Приволок за собою «хвост»...

Последние слова Трушко оборвал удар тяжелой железной палки.

Два месяца истязали Володю в СД. Шестьдесят дней изощрялись фашисты в пытках восемнадцатилетнего юноши. Трушко не обронил ни одного слова.

Не человек — стальная пружина нервов,— удивлялись сами палачи, потеряв всякую надежду выдавить из своей жертвы хотя бы маленькое признание.

— А может, он действительно не причастен к подполью,— пожимали плечами матерые следователи-садисты.— Ведь не может не расколоться орех, когда на него накатывается железная бочка. А этот молчит. Видно, и впрямь ничего парень не знает. Похоже, зря потратили на него время.

Володю Трушко отвезли на Широкую улицу, бросили за колючую проволоку в лагерь смерти. Три дороги уводили отсюда. Ко рву расстрелянных, в печь Малого Тростенца и на немецкую каторгу. Побег Володи, подготовленный узниками лагеря и молодогвардейцами Минска, потерпел неудачу. Избитого до полусмерти Трушко гитлеровцы вывезли из Белоруссии.

Случайный провал Володи Трушко поставил горком комсомола в затруднительное положение. Налаженные им связи угрожали прерваться. Сведения, которые мы получили от Трушко раньше, естественно, устаревали. Комитет мог полагаться лишь на точную, ежедневную информацию, а такая поступала теперь все реже и реже. А тут пришло донесение, что немцы вообще запретили горожанам покидать Минск. Каждого минчанина, который пытался пройти в деревню, фашисты встречали выстрелами. Взрослый человек, пробиравшийся в Минск, независимо от того, какими он располагал документами, подвергался допросам с пристрастием. А нам нужна была связь. Мы обязаны были знать, что происходит в Минске. Комитет не мог, не имел права оставить на произвол судьбы свои боевые группы. Значит, кому-то из наших товарищей опять предстояло отправиться в город. Но теперь по решению комитета это должен быть такой человек, который не вызовет у гитлеровцев ни малейшего подозрения. И я пригласил к себе Марата Гурло.

Марат жил в Жуковке вместе с бабушкой. Анна Васильевна появилась у нас сразу же после гибели Евгения и Кирилла. Однако о смерти своих сыновей она не знала. Марат не проговорился об этом ни разу, а мы, взрослые, выполняя просьбу мальчика, на все вопросы старушки отвечали уклончиво. Может быть, это было и жестоко, не знаю. Но мы понимали, что страшное известие сломит Анну Васильевну, а мы все любили ее, как родную мать.

Марат прибежал ко мне прямо с улицы. Худенький, серьезный не по возрасту мальчик, он деловито смахнул снег с ботинок и, подув на покрасневшие от холода руки, шагнул к столу.

— Ты знаешь, зачем я тебя позвал, Марат? — обратился я к мальчику.— Ты пойдешь в город.

Нужно было видеть, как заблестели глаза Марата, как он весь словно вытянулся, оживился.

— И задание тебе будет сверхсекретное,— добавил я.— Справишься?

— Я сделаю все,— заговорил Марат.

— Тогда слушай внимательно...

Марат Гурло ушел в Минск на следующее утро. Сама бабушка взялась подготовить его в этот поход. Она не сомкнула глаз, пока не выстирала и не высушила Марату белье, не подлатала ему ватовку, не отыскала для внучка пару теплых шерстяных носков. Прощаясь с ним и украдкой смахивая слезинку, Анна Васильевна строго-настрого наказала Марату:

- Лишнего в городе не задерживайся. Дома на Выставке ночевать избегай: немцы, небось, дожидаются. А задание сполняй в точности, как дядя Коля тебе велит. Ждать буду тебя с доброй весточкой.

И она ждала. Ждала даже тогда, когда истекли все сроки его возвращения, когда мы потеряли последнюю надежду увидеть Марата в живых. Как я ругал себя в те дни! Допущенный риск казался мне непростительным промахом. Я старался как можно реже встречаться с Анной Васильевной. На нее страшно было глядеть, так похудела и изменилась за это время старушка, и мне чудилось, что в ее поблекших глазах стынет живой укор. Но Анна Васильевна однажды задержала меня сама.

— Ты не кручинься, секретарь, не терзай себе сердца,— тихо заговорила она.— За тобой вины нету. Надо было идти Марату. Надо. Случись, меня позовешь — и я пойду в город. Дело делаем государственное. За Родину свою бьемся! — И старушка притянула меня к себе, коснулась сухими губами завитка волос. Так благословляет мать сына, идущего на ратный подвиг.

А в январе привезли Марата. С обмороженными ногами, в заледеневшей одежде.

— Ваш хлопчик? — указывая на бесчувственное тело мальчика, спросил бородач-старик.— В лесу нашли. Шел по болоту, провалился, ну и прихватило на ядреном морозе. Все в Жуковку порывался, пока в забытье не впал.

Он потоптался на месте, глубоко вздохнул и бережно опустил Марата на руки Анны Васильевны. Старушка отнесла мальчика на кровать.

Выхаживали Марата всем горкомом. Через неделю он был уже в безопасности, а еще дней через пять Марат стал подниматься с постели и доложил комитету обо всем, что узнал и увидел в Минске. Добытые юным патриотом агентурные сведения сослужили в дальнейшем хорошую службу нашим подпольщикам. Что же касается истории, которая приключилась с мальчиком, то вкратце она такова.

В город Марат пробирался кратчайшим путем, быстро дошел до деревни Масловичи и тут напоролся на засаду полевой жандармерии. Мальчика схватили и «представили» пред очи гауптвахмистра. Немец по-русски понимал плохо. Ему в помощь выскочил полицай.

— Я местных на сто верст окрест знаю,— заявил он после допроса Марата гитлеровцу.— Этот шатун не здешний. Проверить пацана надо.

Продажное, подлое племя предателей! Сколько из-за такого отребья, из-за этих подонков погибло замечательных людей, мужественных сынов и дочерей моей Родины! Не может, не должно быть прощения отщепенцам. В памяти народной, в сердцах человеческих они будут прокляты на веки веков.

Выслушав своего холуя, гауптвахмистр подал команду. Марата отправили в Острошицкий Городок. Здесь его допрашивал уже опытный следователь.

— Иду в Минск за солью,— упрямо твердил Марат. Мальчика облили ледяной водой, избили резиновыми дубинками.

— Иду в Минск за солью,— сплевывая кровь, стоял на своем юный герой.

Тогда Марата отвезли в Минск для опознания в гебитскомиссариате. Промучив Гурло допросами еще день, Марата швырнули на машину с картофельной шелухой. Очистки предназначались для «питания» заключенных городской тюрьмы. Так вместе с ними Марат и был доставлен в фашистский застенок.

— Раздевайся! — приказал мальчику новый следователь.

Голого, дрожащего от стыда и холода мальчика заставили стоять у каменной стенки два часа недвижимо. Когда Марат пытался пошевелить отекшими ногами или повернуть голову, на его спину обрушивался град ударов.

— Иду в Минск за солью,— повторял и повторял Марат, несмотря на мучения.

— За солью, говоришь?— зло прищурился гитлеровец.— У нас ее припасено сколько угодно.

Марата отвели в камеру на второй этаж и чуть ли не месяц кормили до горечи соленой баландой. Воды почти не давали. Мальчик терял последние силы.

Затем его перевели в СД.

— Гурло! — позвали Марата к очередному мучителю.

Мальчик с трудом поднялся с пола и, подталкиваемый пинками надзирателя, шатаясь, побрел по коридору. У поворота в кабинет следователя он испуганно отскочил в сторону. Мимо пронесли голого человека. Кожа с его спины свисала кровавыми клочьями.

— Иди, иди, большевичок! Не засматривайся,— дернул Марата за руку сопровождающий его немец и, рывком распахнув какую-то дверь, с силой втолкнул мальчика в ярко освещенную комнату.

В углу комнаты стояла деревянная дыба. Возле нее прохаживался высокий лупоглазый фашист. Завидя Марата, он криво усмехнулся.

— Ком цу мир, киндер, ком...— поманил он мальчика скрюченным длинным пальцем и замахнулся плеткой.

Бить немец научился мастерски. Удар плети со свинцовым шариком на конце пришелся Марату в пах. Охнув, мальчик прислонился к стене. И тогда фашиста прорвало. Он подскочил к Марату, схватил его за волосы и начал тыкать, словно это был не живой человек, лицом в шершавую, побуревшую от запекшейся крови стенку.

— Будешь говорить? Будешь?! — хрипел гитлеровец.

Марат потерял сознание. Выдохся наконец и фашистский ублюдок.

— Убрать партизана! — закричал он своим подручным и выразительно поднял кверху палец с золотым перстнем.

Очнулся Гурло в большом полутемном подвале. Как он узнал позже, это был склад, где раньше хранились овощи. Теперь здесь содержалось до тысячи заключенных. Очевидно, в СД хватало «работы», и следователь решил, что расстрелять подростка с неменьшим успехом сможет любой тюремщик.

Марат прижался к лежащему рядом с ним старику, задремал. Утром узников стали вызывать на двор.

— Шнель! шнель! — торопили несчастных людей солдаты.

Марат попросился в туалет. Наблюдавший за ним немецкий солдат выразительно показал на раскрытые двери, а сам остался на складе. Мальчик вышел, огляделся вокруг, и сердце его учащенно забилось. Он был один. Без конвоя... Марат юркнул за угол.

На Слепянской улице Марат забежал к школьному товарищу Льву Савонику. Его накормили. Дали ему ботинки, шарф.

— Только не ходи на Бондаревскую,— предупредила Марата мать Савоника.— Там повсюду засады.

Гурло обходил весь город. Смотрел, слушал, вступал в переговоры с такими же, как и сам, мальчишками. вскоре у него собралось достаточно интересных сведений, чтобы рассказать о них в Жуковке. Перед уходом из Минска Марат заглянул на Сельхозпоселок, посетил семью Фоминых, где укрывалась когда-то его бабушка. Здесь мальчика встретили, как родного, дали ему возможность выспаться, снабдили продуктами. За четыре вареных яйца и луковую головку немцы пропустили Марата у шлагбаума по Логойскому тракту. Ночь застала мальчика в лесу под деревней Скуловкой. Марат постучался в первый попавшийся ему дом.

— Кто ты такой? — спросил Марата хозяин прежде, чем впустить мальчика в теплую комнату.

Марат замялся, но, взглянув в лицо, крестьянина, неожиданно для себя выпалил: — Я связной партизан...

Хозяин дома засуетился, поставил ужин. Постелили Марату на печи, укрыли тулупом. Уже согревшись и погружаясь в сладкую дрему, Марат услышал, как в дом зашли полицаи. Они величали хозяина «паном старостой» и грозились очистить округу от всех пособников коммунистов. Марату под теплым тулупом стало так холодно, что перехватило дыхание.

«Так глупо попасться,— щипал он себя за уши.— Довериться первому встречному...»

Но прошла ночь, и никто Марата не потревожил. Только хозяин дома ходил из угла в угол, бормоча под нос, как казалось мальчику, не то ругательства, не то церковные псалмы.

Едва забрезжил рассвет, Марат был на ногах. — Куда ты в такую рань? — остановил его староста. Марат рванулся, но цепкая рука ухватила парнишку за шиворот.— Не дури, хлопчик, пойдешь разом со мной.

К удивлению подпольщика, староста не передал его немцам. Наоборот, он провел его через фашистские гарнизоны в Скуловке и Змеевке и показал, как легче добраться до леса.

— Теперь иди, хлопчик, твои, мабуть, недалеко,— сказал он и погладил Марата по голове.

К сожалению, Марат заблудился. Два дня он пробродил по дикому ельнику, обморозился и в довершение всего провалился в болото. Спасся он чудом.

— Староста деревни Скуловка? — задумался Борис Мерзликин, узнав о случившемся от Марата.— Нет, о его приверженности нашему делу мне ничего неизвестно. Может быть, он и наш, только вынужден, как и все подпольщики, действовать скрытно, а может, просто побоялся брать на себя еще одну жертву. Красная Армия наступает. За злодеяния народ спросит, и время это не за горами.

К весне 1944 года обстановка в Минской области особенно усложнилась. Фронт приближался, и немцы зверели. Напуганные размахом всенародного освободительного движения, фашисты прибегали к крупным военным акциям против партизан, еще больше терроризировали мирное население, усилили охрану важных промышленных объектов, железных дорог, оседлали шоссе, укрепили свои гарнизоны. За поимку подпольщиков гитлеровцы назначили крупные суммы вознаграждения. Тем, кто укрывал советских патриотов, помогал им, грозила лютая казнь.

Но, как всегда, гитлеровцы просчитались. Они не учли главного — высокого морального духа советских людей, их преданности делу Коммунистической партии, их беспредельной любви к Родине и негасимой ненависти к захватчикам. Советские патриоты презирали опасность, не считались с трудностями, не щадили своей жизни, чтобы победить врага. Они не прельщались деньгами, не прислушивались к лживым посулам. Они жаждали одного — раздавить фашистскую гадину. В эти дни горком комсомола направляет в Минск Полину Кудрявцеву, члена подпольного комитета, опытного инструктора и талантливого организатора. Она должна была завершить работу, начатую Володей Трушко. Ей поручалось проводить инструктаж подпольных групп молодежи, координировать на месте их боевые действия, подготовить комсомольские организации города к выполнению новых, более сложных задач в период развернутого наступления Красной Армии.

В то, что Полина справится с этим заданием, мы верили твердо. Самое сложное заключалось в том, как переправить девушку в оккупированную столицу.

— В городе Полина укроется, я в этом не сомневаюсь,— заметил Борис Мерзликин.— А вот в пути... Вспомните нашего Марата. Если такое случится с Кудрявцевой...

— Этого нельзя допустить! — заволновался Владимир Лебедев.— Полина пойдет под надежным прикрытием. Вступим в бой с гадами, а девушку перебросим через заставы.

Предложение Лебедева поддержали все члены комсомольского комитета. Договорились, что сопровождать Кудрявцеву до Минска будут Володя Гриц и семнадцатилетний Парамон, брат Полины. Юноша получил уже не одно боевое крещение, хорошо владел оружием, не терялся ни в какой обстановке. Конечно, нам очень хотелось послать на операцию отряд посильнее. Однако сколько мы ни ломали голову, ничего не могли придумать. Зеляев был ранен, и его отправили через линию фронта. Трушко находился в фашистском плену. Марат для этой операции не годился. Оставалось несколько связных, но у каждого из них были другие задания,

Гриц и Парамон решили ехать на санях.

— Так будет быстрее,— заверяли они.— Домчим Полину до городской дороги и к вечеру будем в Жуковке.

Ребята кинули на санки мешок картошки (для отвода глаз немцам), спрятали в сено автоматы с набитыми дисками и, пользуясь утренним заморозком, помчали в сторону Минска.

Вскоре показалась Малиновка. Затем проехали Боровую. Ничего подозрительного подпольщики не заметили. Никто не пробовал задержать ребят и в других деревнях. Они беспрепятственно добрались до шоссе, благополучно пересекли автомагистраль и, выбравшись на проселочную дорогу, поехали краем леса.

В условленном месте Полина Кудрявцева сошла с саней. Перед ней лежал Минск. Родной и любимый город, разбитый, опаленный пожарами, но так и не покоренный врагами.

Юноши собрались в обратный путь. Они повеселели. Как-никак, а фашистские рогатки удалось миновать, Полина уже в городе. Можно будет доложить горкому, что задание выполнено успешно.

— Поедем старой дорогой,— посоветовал Парамон Грицу. Тот согласился.

И вот впереди опять Боровая. Часа два назад деревня пропустила подпольщиков без единого выстрела. Гриц стеганул коня и, насвистывая «Марш танкистов», поехал вдоль деревенской улицы.

— Стой! — будто из-под земли выросла перед мордой лошади приземистая фигура в белом маскировочном балахоне.

Гриц улыбнулся: «Свой». Но человек, схвативший под уздцы лошадь, кривился в недоброй усмешке. К нему бежали еще семеро, прыгая через сугробы и размахивая автоматами. Один из бегущих на ходу поправил башлык. Сверкнула начищенная мелом кокарда. Фашисты!

Когда немцам оставалось добежать до саней метра четыре, Володя Гриц выхватил свой автомат, ударил по гитлеровцам длинной очередью. За спиной стрелял Парамон.

Словно коса прошлась по фашистам. Шестеро из них как бежали, так и уткнулись лицом в снежный намет. Седьмой, взвыв от боли, пополз к забору. Но теперь по саням били отовсюду. Пули откалывали от саней щепки, взрыхляли снег, рвали мешок с картошкой, ворошили сено. Заржав, вздыбилась раненая лошадь, подмяла под себя стоящего перед ней немца и понесла за ближайший дом. Сани перевернулись. Что-то горячее обожгло Владимиру руку, и автомат повис на ремне.

— Парамон! За мной! — крикнул Гриц, забегая за угол сарая.

Парамон Кудрявцев недвижно лежал на дороге, и вокруг него кучкой толпились немцы.

Володя взглянул на свою простреленную руку, на болтающийся у груди автомат с пустым магазином, и слезы бессильной ярости покатились по его обветренным щекам.

— У трупа Кудрявцева засада,— передали нам на следующий день жители Боровой.— Фашисты ждут, что кто-то из вас придет за погибшим.

— А мы и придем! Не оставим на поругание фашистам своего боевого друга,— заявил Лебедев.

Вместе с ним отправились в Боровую Иван, которого мы знали под кличкой Хохол, и Володя Гриц. Ему уже сделали перевязку.

— Ничего, что только одна рука действует,— сказал он, когда мы пытались заменить его другим товарищем.— С гитлеровцами у меня особые счеты. Я никогда им не прощу наших мук.

Взглянув на его лицо, я понял, что Володя сейчас не отступится.

— Возьми,— протянул я Грицу свой парабеллум.— В твоем положении это удобнее автомата.

На другой день наши товарищи принесли убитого Парамона Кудрявцева. Мы похоронили юношу в деревне Малые Бесяды. Насыпали над могилой холмик, рассыпали на нем еловые ветки. Спазмы душили грудь.

Громкое эхо разнесло прощальные залпы, прокатилось по заснеженным полянам к далекому лесу. Под искристыми лучами весеннего солнца снег сделался рыхлым, пожелтел. Но мне казался он красным. Красным от нашей крови, за которую фашисты еще получат сполна.

<< Назад

Вперёд >>