Скрюченный, горбатый человечек проковылял к столу дежурного офицера, шаркнул ногой. На его желтом, выжатом, как лимон, лице лежала печать угодливости бездомной собаки: пусть бьют, лишь бы швырнули кость.

— Выследили район, — прошепелявил он сквозь редкие зубы.— Партизанский связной пришел. Сегодня бы и накрыть!

Он сделал движение, каким вцепляются в горло жертвы, сдавил липкие, холодные пальцы. Офицер недовольно поморщился.

— Убирайся вон! — указал он агенту на двери.— Учить вздумал...

Все так же крадучись, агент удалился. Не скрывая больше нахлынувшей радости, офицер снял телефонную трубку, назвал пароль. И вот уже басовито загудел аппарат в кабинете начальника охранной полиции майора Бенецке, рассыпался звонкой трелью на Дубовом столе начальника СС и полиции Гальтермана. Залился серебряным колокольчиком под рукой шефа СД оберштурмбанфюрера Штрауха, мелодично щелкнул в кабинете группенфюрера СС, генерал-лейтенанта полиции, новоиспеченного гауляйтера Белоруссии фон Готберга:

— Всех в бараний рог! Всех! — брызжа слюной, перескакивал фон Готберг с хромой ноги на здоровую. Его жирное одутловатое лицо покрылось испариной. Очки запотели. Палка мореного дуба, казалось, хотела разорвать пушистый ковер.

На рассвете по пустынным улицам Минска помчались машины с оперативными группами. На Бондаревскую, на Могилевское шоссе, на Червенскии тракт, на улицу Пулихова. В разные концы города. Солдатам и полицаям приказано брать живых и мертвых. Патронов против подпольщиков не жалеть!

...Мария Ярош проснулась от грохота тяжелых сапог. В дом ворвалось четырнадцать человек в коричнево-желтых шинелях. Вел их немецкий фельдфебель. Ни слова не говоря, они набросились на девушку, стащили на пол, скрутили электропроводом руки. Мать, Екатерину Адамовну, прежде чем связать, гитлеровцы долго били шомполами и плетками. По груди. По лицу. По рукам, которыми несчастная женщина защищала лицо.

С Леней фашистам пришлось попотеть. Маленький «Чиж» (подпольная кличка Яроша) оказался не слабее орленка. Небольшого роста, но ловкий, сильный, увертливый, он оказал гитлеровцам отчаянное сопротивление. Бил кулаком в опухшие пьяные морды, рвал волосы, отбивался ногами. Лязгали зубы, падали оторванные пуговицы. Его связали особенно крепко — поверх веревок колючей проволокой — и, вымещая злобу, с ожесточением пинали ногами.

В это же самое время подонки из националистического украинского батальона, шутцполицаи и немцы чинили суд и расправу в доме Домбровских. Тут фашистским ублюдкам довелось еще хуже, чем на квартире Яроша. Леонид Домбровский, которому шел 19-й год, его одиннадцатилетний брат Мечислав отбивались от гитлеровцев холодным оружием. Самоотверженность юноши и мальчика чуть было не сорвала гитлеровцам всей операции. Фашисты взяли числом. Словно волчья стая, набросились они на подпольщиков, вывернули им руки, разбили головы. Мать подпольщиков Марию Антоновну, которая пыталась помочь детям, гитлеровцы хотели тут же на месте пристрелить, но потом, посоветовавшись, привязали проволокой к сыновьям и всех троих вытолкнули на улицу, где стояли машины СД.

— Успеем прикончить,— злорадно ухмыльнулся дебелый выродок в военной форме гитлеровского холуя.— Сначала заставим эту троицу отслужить по себе панихиду. На угольях попляшут большевички сопливые.

Предатель отрыгнул водочным перегаром, вернулся в комнату, чтобы «пошарить» по полкам, в сундучке и шкафу. Завтра он сплавит награбленное на черном рынке. На самогонку хватит. Увлекшись грабежом, бандит не заметил, как мимо него, неслышно выбравшись из чуланчика, тенью шмыгнула пятнадцатилетняя девочка, скользнула в выбитое окошко и, прячась за деревьями, перебралась на соседнюю улицу. Это была Валентина Домбровская — «Влада», как ее называли ребята,— связная комсомольско-молодежной организации «Андрюша» и Минского горкома ЛКСМБ.

На Бондаревской, 13 и Бондаревской, 9, где жили Володя Трушко и Август Головацкий, фашисты никого из подпольщиков не нашли. Арестовали, чтобы не возвращаться с пустыми руками, случайных прохожих. Дом на Червенском тракте, 37 (ныне улица Маяковского) также встретил гитлеровцев тяжелым замком. Мария и Георгий Зубченок ушли в партизанскую зону еще накануне. Рассвирепев от неудачи, фашисты устроили в квартире настоящий погром. Они переколотили посуду, порубили стулья, распушили подушки. Вывалились на улицу перемазанные сажей, в пуху и перьях. Один полицай придерживал рукой полу шинели, которую разорвал, зацепившись за гвоздь, когда пытался сорвать с окна кружевную занавеску.

Августа Головацкого арестовали на другой день — 4 ноября 1943 года. В 10 часов вечера к Дому печати, где Август работал грузчиком, тихо подкатил грузовик с вооруженными до зубов гитлеровцами. Три эсэсовских офицера и двое солдат слезли с машины, прошли в дежурку. Старший в чине фашист вызвал диспетчера печатного цеха, показал ему фотографию юноши.

— Этот?

— Он,— переломился в пояснице диспетчер.— Как раз сейчас разгружает бумагу.

— Вызывайте! Но только чтобы ни-ни...— Унтер-штурмфюрер многозначительно пригрозил пальцем.— Догадается и сбежит. Поминай только, как звали.

А Головацкий действительно еще ничего не знал о провале организации. Последние сутки он из цеха не отлучался. Поэтому, когда немец-диспетчер сказал ему, что надо перенести ящик инструментов на первый этаж, Август ни минуты не колебался.

Диспетчер шел впереди, насвистывал веселый мотивчик из оперетты. На первом этаже он сменил его на «Дойчланд, Дойчланд юбер алее» и, незаметно оказавшись за спиной Головацкого, вдруг резко толкнул юношу в открытую дверь дежурки. Дверь тотчас захлопнулась.

— Попался, большевистская вошь! — злорадно хихикнул диспетчер.— Послушаем, что скажешь теперь...

— Где Николай Кедышко? — вплотную подступил к Головацкому унтерштурмфюрер. По-русски он говорил не плохо.

Август понял: страшное началось. Сейчас немцы будут его пытать, мучить, потом, наверное, расстреляют или повесят. Но разве он не готовил себя к испытаниям? Или не знал, какую судьбу уготуют ему фашисты, если он попадется в их руки? Посмотрим же, проклятое племя, у кого больше мужества, выдержки, воли!

Август удивленно взглянул на гитлеровца:

— Кедышко? Первый раз слышу.

— Не валяй дурака, парень. Притворство тебе не поможет.— Офицер удобнее уселся за стол, достал из кармана душистую сигарету.

Август пожал плечами.

— И этот мальчишка, скажешь, тебе не знаком? Солдаты втащили в дежурку связанного Бориса Кедышко. У Августа защемило в груди. Мальчик был весь в кровоподтеках и синяках. Губы его распухли и покрылись каким-то серым налетом.

— Ну, узнаете друг друга? — Офицер щелкнул зажигалкой, чтобы прикурить, и вдруг, вытянувшись из-за стола, прижег Головацкому щеку.

— Не знаю,— твердо повторил Август.

— Не знаю,— всхлипнул Борис Кедышко.

«Как он влип в эту историю? — мучительно думал Август, поглядывая на Бориса.— Его же отправили к тетке! Бедный малыш... Теперь вряд ли ему удастся бежать, замучают, гады».

Бориса арестовали случайно. В доме Яроша гитлеровцы организовали «подсадку». Несколько переодетых полицаев сутки дежурили на разгромленной явке. Но все было тщетно. Никто на их крючок не попадался. Они уже собирались убираться восвояси, как неожиданно в квартиру постучался мальчик.

— А, голубок, влетай, влетай... На улице холодно,— оживились переодетые полицаи.

Ничего не подозревая, Борис Кедышко ступил за порог, и тут вместо веселого Лени-чижика к нему вышли здоровенные усатые дядьки.

— А ну докладывай, чей ты есть шпингалет! — больно сдавил мальчика детина в потертом пальто и смятом картузе на затылке.

Борис всегда носил с собой метрику, разумеется, поддельную, с вымышленным именем и фамилией. Обычно к этому документу немцы не придирались. Обошлось бы и на этот раз, но Бориса словно околдовали. Мальчик с ужасом подумал, что обязательно что-нибудь перепутает, и от этой мысли совсем растерялся.

— Имя? — просипел детина пропитым горлом. Борис назвал.

— Фамилия?

Борис на минуту замялся. Это его погубило.

— Называй фамилию, недоросток! Дух выпущу!— Детина с силой дернул за плечо мальчика, дал подзатыльника.

А Борис, как назло, не мог вспомнить, что записано в метрике. Отчаявшись, он сказал первое, что пришло ему в голову, и, конечно, ошибся. Полицай сверился с метрикой и громко расхохотался:

— Так, так... Крестили, значится, Сидором, а женили, выходит, Игнатом. Ладно. Там, на Островского, всех родных до десятого колена пересчитаешь.

По улице Островского в доме № 7/8 размещалось управление полиции безопасности и СД. Мальчика жестоко избили и решили испробовать на провокации. Излюбленный метод фашистской охранки. Однако гитлеровцы просчитались. Мальчик «не узнавал», как бы им хотелось, никого из подпольщиков, отрицал какие бы то ни было связи с ними. «Не узнавал» он и Августа Головацкого.

— И листовок ты от него не брал? — ударил Бориса вконец разозлившийся офицер.

— Не брал, не видел, какие они, листовки... Гитлеровцы принялись за Августа.

— Кто таскал из типографии шрифт? Кто воровал бумагу? Признавайся, кто помогал тебе! — орали они в исступлении.

Август замкнулся. Кто же скажет этим палачам о своих друзьях и товарищах! Конечно, он таскал шрифты. По буковкам. Наберет в перчатки сколько возможно, перчатки за пояс — и к Домбровским. Туда же и бракованные рулоны бумаги на машине подбрасывал. Ничего, что бракованные. Листовки у Вити Авчарова получались без изъянов. Правильные листовочки! А помогали Августу в типографии и сын Александра Яковлевича Платаиса, старого коммуниста, красного латышского стрелка в прошлом, и Вовка Каширский, и шофер Колька Повидайло, и шофер Николай Бакунович. Да фашистам этого не услыхать!

Теряющего сознание Головацкого фашисты бросили в кузов грузовика. На спину ему посадили Бориса Кедышко.

— Зихерхайтсдинст! — скомандовал водителю унтерштурмфюрер.

«Зихерхайтсдинст... зихерхайтсдинст...» — слово сверлилось в затуманенный мозг. Август призывает на помощь всю свою волю. То, что произошло в дежурке, не пойдет ни в какое сравнение с тем, что его ждет. Зихерхайтсдинст! Гитлеровская служба безопасности. Эта шпионская организация, которая занимается массовым истреблением населения оккупированной территории, прожорлива, как кровавый молох.

...На Полесскую, 54 фашисты приехали с овчарками. Может, отсюда поведут следы к Николаю Кедышко? Но в доме лишь старый дед и бабушка Лидии Скуратович. Отца Лиды немцы отравили в больнице еще в 1941 году. А где же сама Лида?

Гитлеровцы проворно бегут к сараю. Девушка там.

— Ком, ком, фрейлейн, нак хаус,— вежливо приглашает лысеющий гауптман Скуратович в дом.

В доме он преображается, тычет в лицо маленькой фотографией. На ней изображен Николай Кедышко, счастливый, смеющийся. Переводчик не требуется. Лида и так понимает, чего добивается от нее капитан. Нет, она не знает, кто здесь сфотографирован, тем более она не может ответить, где он сейчас. А сердце защемило тоской, глаза наполняются слезами. Коля! Милый, чудесный! Твои слова, которые ты шептал долгими летними вечерами, навсегда запали в юную душу. Твои песни под перебор такой звонкой гитары! Их не забудешь...

Но как ты сразу менялся, когда заходила речь о задании! Лицо, голос, выражение глаз... Ты словно забывал, что перед тобой любимая, и требовал от нее, пожалуй, даже чуточку больше, чем от других. И она находила силы не сгибаться перед суровыми испытаниями. Даже весело улыбалась фашистам, которые останавливали ее для проверки документов, но, завороженные улыбкой, так и не открывали ее большой тисненной зеленым узором сумочки. А там, ты помнишь, Коля, частенько лежали и листовки, и мины, и медикаменты для раненых партизан, взятые со склада гебитскомиссариата «доктором минских подпольщиков», как в шутку ты назвал меня.

Откуда же фашисты проведали про нашу любовь? Ах да! И у тебя ведь была моя фотография. Ты взял ее тайком от меня и хранил в своей комнате. Как же ее нашли? Страшно подумать, если... если...

Грубый окрик возвращает Лиду к действительности. Ее заставляют переодеться и выводят на улицу. Машина привозит девушку на улицу Островского, к железным воротам. Каменный мешок поглощает Лидию Скуратович.

Эту машину, как и другие, во дворе СД встретила группа высокопоставленных офицеров. Гитлеровцам не терпелось узнать, поймали ли Николая Кедышко. Но каждый раз Хойзер, Толь, Вильке, Шлегель, Штарк уходили разочарованными. Орел, могучий, смелый, гордый орел летал на свободе, призывным клекотом созывая новых бойцов.

Чаще всего в таких случаях поднимался к шефу СД начальник отдела «4Н» минского СД — отдела разведки — и одновременно представитель отдела «Н» главного управления безопасности Германии в Белоруссии Георг Хойзер. Растягивая и без того невероятно широкий рот в подобострастной улыбке, фашист докладывал о событиях. Оберштурмбанфюрер СС Штраух, черный, как старый ворон, щурил серые колючие глазки, шевелил скулами.

— Виктор Авчаров? — прорычал он, решившись на последнюю ставку.

— Сидит в одиночке,— поспешно ответил Хойзер.

— Его мать?

— В одиночке.

— Их дом?

— Как и приказывали,— щелкнул каблуками разведчик.— Не выбита ни одна рама, не сломана на дворе ни одна веточка. Следы крови замыты. Об аресте Авчаровых подпольщикам неизвестно. В тюрьме их не сводили. Выжидаем.

— Правильно,— скрипнуло под плотным телом Штрауха кресло.— Это дает какие-то шансы. Предупредить они не успеют. А командир не может без штаба. Он должен прийти. Спугнете — ответите головой.

И орел прилетел к гнезду.

— Хочется надеяться,— заявил Николай Кедышко товарищам,— что явка на Могилевском шоссе не раскрыта. Завтра наш праздник. Мне без Виктора, как без рук. Я обязан срочно с ним связаться.

6 ноября 1943 года Кедышко с небольшой группой подпольщиков отправился к Авчаровым. Ребята шли со всеми предосторожностями, к домику штаба подкрались никем не замеченными. Только когда открывали калитку, Николаю показалось, что по двору метнулась какая-то тень.

— Не ходи, Коля,— шепнули товарищи.

Он вошел. Оглянулся. Никого из чужих. Стало быть, просто нервы. Все же вытащил пистолет, поставил на боевой взвод.

Дверь в комнату подалась легко, без нажима. Ее Виктор всегда запирал. Николай замер. Прислушался. Тихо позвал:

— Виктор...

И сразу лопнула тишина, разорвалась на осколки. Засада!

— Назад, ребята! Я вас прикрою! — закричал Николай, стреляя в суетливые тени, что метнулись к нему из комнаты.

Он выбежал во двор, залег за камень. С улицы доносилось урчание моторов. Гитлеровцы соскакивали с машин, растекались в цепь, окружали.

— Сдавайся! — прячась за забором., подбирался к Николаю Кедышко какой-то унтерштурмфюрер.

Кто видел орла, который сдавался на милость коршунам? Кто может сказать, что орел отступает, не приняв боя? А тут с ним еще находились орлята! Только слишком неравными были силы.

Сраженный вражеской пулей, приник к земле, будто прилег отдохнуть, один товарищ. Вскрикнул от боли и навечно затих второй. Перестал стрелять третий, уткнувшись окровавленной головой в холодный песок.

— Кедышко! Мы сохраним тебе жизнь,— обещал фашистский офицер.— Условие — сдать оружие, распустить организацию. Покорись! Жизнь стоит одного покаяния.

Жизнь! Этим ли извергам думать о жизни? А она действительно очень прекрасна. И будет еще прекраснее. Но лучше умереть стоя, чем жить на коленях! Так говорила Долорес Ибаррури. Он хорошо запомнил эти слова.

Николай прицелился в скопление черных мундиров, спустил курок. Фашисты взвыли. Кедышко перезарядил пистолет. Теперь он стрелял на выбор. Стрелял и тогда, когда почувствовал, что тяжело ранен, что отнимаются ноги. Последнюю пулю он послал себе в сердце. Так погиб мужественный боец, пламенный патриот Родины, комсомолец Николай Кедышко, погиб, но остался жить в истории своего народа.

<< Назад

Вперёд >>