Борис подтянулся на руках, легко перекинул свое маленькое гибкое тело через штакетник. Теперь всего несколько шагов отделяли его от родного крылечка. Но мальчик не побежал сразу к дому. Затаившись в тени, он долго вслушивался в неясные шорохи ночи, обшаривал глазами каждый уголок двора. Наконец, убедившись, что за ним никто не следит, Борис метнулся к ближайшему окошку, постучал раз, другой...

— Кто там? — придвинулось к стеклу лицо старой женщины.

— Бабушка, родная... — Голос Бориса дрогнул, сорвался, и, чтобы не заплакать, он сильно потянул носом, заглотнул воздух.

В доме засуетились. Стукнула опрокинутая чьим-то неловким движением деревянная табуретка, звякнули на столе железные чашки. Не зажигая света, Стефанида Алексеевна пробежала в сени, нащупала дверную задвижку.

— Внучек! Живой! — кинулась она к мальчику.

Задыхаясь, старушка прижала Бориса к груди, осыпала поцелуями, солеными от хлынувших слез. Потом, спохватившись, что их могут увидеть вот так на пороге, она быстро захлопнула двери, потянула мальчонка в комнату. А навстречу уже торопился дедушка, прихрамывая, шлепал стоптанными чувяками по струганым половицам и все силился что-то сказать, да, видно, сильно сдавило сердце, и он только мотал белой всклокоченной головой, словно не верил в появление здесь Бориса.

— Павлуша! Кондратьевич! Видишь? — подтолкнула Стефанида Алексеевна Бориса к мужу. — Возвернулся соколок наш!..

Она сбегала на кухню, отыскала несколько вареных картофелин, спичечный коробок соли, принесла и протянула мальчику ломоть черного хлеба.

— Кушай, кушай...

От запаха хлеба у Бориса засосало под ложечкой. Он жадно накинулся на еду. Бабушка уже разжигала в печи, наливала в чугунок воду, чтобы вскипятить чай.

— Мать свою, сестренок не видел?.. Там?.. — тихо спросила она, когда Борис покончил с картошкой.

Борис молча опустил голову. Что он мог рассказать о матери, о Любе и Наде? Веру Павловну Кедышко фашисты арестовали неделю тому назад вместе с Борисом и двумя ее дочерьми. Втолкнули в машину и повезли в тюрьму на улицу Володарского. Дорогой били колючей проволокой, плетью, тыкали в лицо волосатыми кулаками, пинали носками сапог. Били всех подряд, без разбору, вымещая злобу за срыв задуманной операции. Ведь ловили фашисты прежде всего Николая Кедышко, старшего брата Бориса. Но Николай успел высадить раму, прыгнул в окно.

Бабушку с дедушкой и десятилетнюю Галю — сестру Бориса и Николая — немцы не тронули, оставили дома. Расчет хитрый, коварный. Для приманки, значит. Да разве Николай попадется фрицам! Ни в жизнь. Борис даже засмеялся от мысли, что брат на свободе. Он еще покажет себя этим гадам!

Длинный, похожий на тонкую жердь офицер, услыхав смех избитого мальчика, удивленно захлопал редкими, выцветшими, как у дикого кабана, ресницами. Затем его тонкие губы зашевелились в ядовитой усмешке.

— Мольчать! — взвизгнул он и, размахнувшись, ударил Бориса снизу вверх в подбородок.

Очнулся мальчик в тюрьме. Матери и сестер рядом не было. Их разделили, развели по отдельным камерам. Что стало с родными? Живы ли они сейчас? Этого Борис не знал. И сам он до сих пор сидел бы в сыром, темном подвале. Выручил случай.

Однажды группу арестованных фашисты погнали в город рыть ямы. Борис Кедышко тоже попал в «рабочую команду». Мальчик обрадовался и этому, так как все время сидел в глухом каменном мешке, без света, без чистого воздуха.

Узников пересчитали, вывели на крутой берег реки, раздали им лопаты. Низкорослый, с отвислым животом шутцполицай подошел к Борису и, ткнув коротышкой-пальцем в землю, коротко бросил:

— Копай!

Борис не спеша принялся ковырять твердую глину. Когда же охранник отошел подальше, он осторожно повернул голову, внимательно осмотрелся. Отсюда, с холма, ему открылся почти весь город. Еще недавно Минск красовался многоэтажными зданиями, шумел густой зеленой листвой каштанов, звенел трамваями, веселыми голосами людей. Теперь вокруг было черно, пустынно и тихо. Лучшие дома фашисты сожгли, взорвали, улицы захламили и загадили, чудесный парк имени Горького начали вырубать на дрова. Тленом и смертью веяло с пепелищ, кровью сочились свежие раны белорусской столицы.

— Малышок, — услыхал Борис хриплое дыхание за своей спиной.— Нам, большим, несподручно, а тебе в самый раз...

Говорил пожилой рабочий. Лоб его рассечен. Глаза прячутся в синих мешках кровоподтеков.

— Мы прикроем, — повторил он, — а ты туда... И...

Рабочий выразительно кивнул в сторону речки.

Борис решился. Он быстро сорвал с себя курточку, сдернул с головы шапку и, прыгнув с обрыва, шаром покатился вниз, царапая лицо, руки, сбивая об острые камни коленки. Немцы и полицаи, видимо, не сразу разобрались, что произошло. Некоторое время наверху стояла напряженная тишина. Потом как прорвало. Свистки, выстрелы. Но Борис был уже далеко. Днем он отлежался в развалинах, а ночью добрался до домика на Антоновской улице.

И вот он сидит рядом с бабушкой, обжигаясь, прихлебывает кипяток с сахарином. Что будет он делать дальше, Борис представляет смутно. Впрочем, и думать не хочется: усталость смежила веки, одолевает тяжелый сон. Борис дремлет, сидя за столом, так и недопив кружки чаю.

Павел Кондратьевич пробрался в боковушке, достал запрятанный крапивный мешок, приладил к нему две веревки.

— Примерь, голубок, — разбудил он Бориса и накинул на спину внука самодельный рюкзак. Бабушка положила в мешок пару белья, чистую рубашку мальчика. Собрала харчишек.

— Зачем? — не понял Борис.

— Уходить тебе, внучек, надобно, — потребовал дедушка, — скрыться подальше от этих иродов окаянных. Они, вишь, и с детьми воюют.

И сама бабушка, такая милая, ласковая, добрая бабушка, тоже не захотела, чтобы он оставался, чтобы отдохнул хоть немножко, хоть до утра. Она поспешно выпроводила его за калитку, шепнула:

— Беги, родной! К тете Маше беги...

Борис приподнялся на цыпочках, чмокнул бабушку в морщинистую щеку, которая вдруг сделалась влажной.

— Мы скоро увидимся, бабушка. Правда? — горячо зашептал он, прощаясь. — А Галочку не надо будить. Пусть спит. Я ей как-нибудь конфет принесу. Самых сладких достану.

Худенькая, с мешком за плечами фигурка мальчика растаяла в ночном сумраке. Стефанида Алексеевна пошатнулась и беззвучно опустилась на песок, вытянув вперед сухие узловатые руки. Но Борис этого уже не видел. Не догадывался он и о том, что встречался с бабушкой и дедушкой в последний раз. Только спустя много лет сестра Надя, чудом оставшаяся в живых, расскажет ему, что дедушку немцы сожгли в Тростенце, а бабушку, перед тем как ее задушить, фашисты выгнали из тюремной камеры на мороз, выгнали босую, в рваной одежде и, громко хохоча, втолкнули в распахнутую дверь душегубки.

А утром на Антоновскую нагрянули немцы. Уход Бориса на другую квартиру сохранил ему жизнь. Тот же самый щуплый офицер, который измывался над Борисом в машине, привел сюда целую дюжину вооруженных фашистов. Они окружили дом, начали обыск. Кончилось тем, что немцы стащили с кровати сонную Галю, а стариков поставили к стенке.

— Куда подеваль партизански мальчишка? — угрожая пистолетом, наступал на Стефаниду Алексеевну офицер.

Ничего не добившись от бабушки, он принялся за Павла Кондратьевича. Тот плюнул фашисту в лицо. Немцы стали топтать старика сапогами. Галя пронзительно закричала. Офицер схватил ее за волосы, швыр-нул к лежащему без памяти деду. Хищно свистнула плеть.

— Дите! Дите не трожь, душегуб рыбоглазый! — бросилась на фашиста Стефанида Алексеевна. Она выхватила девочку из рук палачей, закрыла спиной.

Офицер ухмыльнулся.

— Зеер гут. Ми не будем делать ребенок больно, потому что ми есть отшень гуманный люди. Ви не говорить, где есть Боря. Ви отвечать, где есть Николай Кедышко. Ми ждем фюнф минутен.

Для убедительности он показал пять пальцев. В ответ из-за спины бабушки протянулась маленькая рука Гали, Девочка показала фашисту три пальца и тут же сложила их в незамысловатую комбинацию.

— Гут, гут, — просветлел офицер. — Драй минутен есть совсем лючше.

Стоявший подле шефа коренастый с одутловатым в прыщах лицом шутцполицай шепнул ему что-то на ухо. Офицер побагровел.

— Пфуй! Какой шлехт ребенок! Ми направлять девочка в дом киндер, где показать, что есть карашо воспитать.

Избитых до полусмерти стариков фашисты выволокли из комнаты, бросили в кузов автомобиля. Захватили с собой и Галю. Дом Кедышко осиротел. После отъезда немцев соседи заколотили его окна досками, забили наглухо двери. Так, опустошенный, израненный, он простоял до конца войны, напоминая людям о страшных злодеяниях оккупантов.

А для Галочки началась новая жизнь. Жизнь, полная страха, издевательств и унижения. «Детский дом», куда привела ее сухопарая рыжая немка из СД, мало чем отличался от обыкновенной тюрьмы. Разве что наказывали там «воспитанников» не в пыточной камере, а стегали розгами в общем зале, на виду всех ребятишек. В назидание непослушным и для усмирения славянского духа, как любила говорить старшая надзирательница.

Иногда в этот дом наезжали немцы в белых халатах. Они выстраивали детей рядами на «медицинский осмотр». Потом в руках какого-нибудь «доктора» появлялся шприц. Дети бледнели, съеживались. Грубый окрик возвращал их к действительности, и они, зажмурившись, подставляли свои вздрагивающие руки и плечи под безжалостную иголку. «Цивильные» немцы любили порядок. Поэтому если кто-либо из малышей упрямился, его тотчас уводили в комнату за белой дверью. Дверь приглушала крики и стоны ребенка. А вечером к «детскому дому» бесшумно подкатывала длинная машина с красным крестом, и к ней выносили стеклянные баночки с густой жидкостью, похожей на вишневый сироп.

От страшной двери сестру Николая Кедышко выручал обершарфюрер, поселившийся в «детском доме» с момента прихода Гали. Он всегда появлялся рядом, когда девочке грозила опасность, и одного его слова оказывалось почему-то достаточно, чтобы Галю никто не трогал. Однако Галя страшилась и ненавидела этого немца не хуже, чем тех «цивильных» в белых халатах. Его желтое, костлявое лицо, выпуклые слезливые глазки, жесткие ежиком волосы наводили на нее ужас.

Между тем обершарфюрер всячески пытался расположить девочку к себе, вызвать на откровенность. Он неплохо говорил по-русски, не скупился на забавные истории, приносил даже бутерброды, печенье. Но Галя держалась настороженно, молчала, инстинктивно чувствуя, что перед ней коварный, опасный враг. И в конце концов он не выдержал, раскрылся.

— Где твой брат Николай, — как-то спросил он Галю. — Кто укрывает Бориса?

Девочка ничего не ответила. Тогда обершарфюрер принес пучок ивовых прутиков. С того дня он истязал ее каждый вторник. По вечерам. Методически. Хладнокровно. Ни разу не опаздывал с экзекуцией.

От нестерпимой боли Галя кусала свои руки, теряла сознание. Обершарфюрер плескал на нее из большой эмалированной кружки, встряхивал Галю за воротник, и как только она открывала глаза, снова давил тяжелым, как камень, вопросом:

— Где Николай Кедышко?

Галя плакала, но по-прежнему твердила одно:

— Не знаю.

Она действительно ничего не знала о старшем брате. Зато брат знал о ней все. Негласная эстафета комсомольской подпольной организации сработала точно, как часовой механизм. Местонахождение Гали было установлено, и в штабе молодых патриотов уже обсуждались дерзкие планы спасения девочки. Все хорошо понимали, что сделать это нужно как можно скорей. Время работало против Гали. Обершарфюрер свирепел с каждым разом. Экзекуции становились продолжительнее. К тому же в «детский дом» теперь все чаще и чаще наведывались немецкие «врачи», полицейские чиновники, какие-то подозрительные типы в штатском. Они отбирали наиболее здоровых ребятишек, увозили с собой. Больше этих детей Галя никогда не встречала и с трепетом думала, что гитлеровцы придут и за ней.

И они пришли.

Паутинки «бабьего лета», дрожа, догорали в лучах сползающего за крышу собора солнца, когда к «детскому дому» завернули двое эсэсовцев. Впереди быстро шагал молодой стройный унтерштурмфюрер в щеголеватом мундире и высоких до блеска начищенных сапогах. Жуя мундштук сигареты, он хмуро поглядывал по сторонам, брезгливо кривил тонкие, резко очерчен-ные губы при встрече с прохожими, которые покорно и торопливо уступали ему дорогу. Холодные, с голубым отливом глаза унтерштурмфюрера ожили лишь однажды. Это когда по улице, взбивая густую едкую пыль, промаршировала рота автоматчиков. Сутулый пехотный гауптман, скользнув по одежде эсэсовца, выпрямился, подтянулся и, выжимая приветливую улыб-ку, скривил как бы от зубной боли черный щербатый рот. Рота прошла, скрылась за поворотом. Унтерштурмфюрер достал из кармана накрахмаленный душистый платочек, смахнул с переносицы осевшую пыль и спокойно зашагал дальше по разбитому тротуару. Следом за ним, стараясь не отставать, уверенно ступал низенький черноволосый солдат с карабином.

У дома, где находилась Галя Кедышко, эсэсовцы остановились. Солдат, сдернув с плеча карабин, застыл у входа. Офицер подошел к запертой двери, надавил кнопку звонка.

Громко стуча каблуками, по лестнице сбежала полнотелая, средних лет надзирательница. При виде эсэсовского офицера ее выщипанные, подрисованные тушью бровки поползли кверху, сломались в запудренных складках лба.

— О, господин унтерштурмфюрер! Прошу вас, прошу, проговорила она и сделала театральный жест пухлой короткой ручкой с полированными ногтями.

Не отвечая ни слова, офицер последовал за надзирательницей. Он переходил из комнаты в комнату, присматривался, щупал зачем-то мебель, бесцеремонно расталкивал детишек, которые испуганно жались к койкам. У постели, где стонала Галя Кедышко, эсэсовец задержался, рванул одеяло.

Девочка подняла на офицера воспаленные глаза, вскрикнула. Ее хрупкое, избитое тело затрясла нервная дрожь. Пышнотелая надзирательница подскочила к Гале, шлепнула по щеке, залопотала растерянно, захлебываясь словами.

Не слушая, что говорит в свое оправдание надзирательница, унтерштурмфюрер сорвал висевшее на спинке кровати Галино платье, бросил девочке.

— Надеть! Шнель!

Лязгая от страха зубами, Галя с трудом натянула одежду, шатаясь побрела за эсэсовцем.

Обершарфюрер встретил их на нижней ступеньке лестницы. Вытянувшись в струнку, он провожал старшего по чину офицера подобострастным взглядом преданного служаки. Унтерштурмфюрер ударом ноги распахнул двери на улицу.

Черноволосый солдат был на месте. Он грубо схватил девочку за руку, пнул ей в спину прикладом.

Обершарфюрер удовлетворенно осклабился, наклонился к надзирательнице, что-то сказал. Та фыркнула, но, перехватив взгляд унтерштурмфюрера, проглотила смешок, будто невзначай подавилась чем-то горячим и острым.

Эсэсовцы вывели Галю на окраину Минска. Здесь, на засыпанном щебнем и обломками кирпича пустыре, она больше не выдержала, обернулась к немцам и бросилась на шею унтерштурмфюреру,

— Миколка! Я так боялась...

Николай Кедышко с нежностью погладил спутанные волосы Гали.

— Молодец, кроха,— ободряюще произнес он.— Ты крепко держалась... Как взрослая.

— Не разнюнилась, — подтвердил и Леонид Ярош, на котором вздутым мешком сидела форма эсэсовского солдата. Он стоял рядом, похлопывал по стволу карабина, и в его больших, по-цыгански жгучих глазах плясали веселые бесенята.

Через несколько часов, поплутав на всякий случай по глухим улочкам Минска, они пришли к тетушке Николая Кедышко. Мария Павловна Климович радостно встретила спасенную девочку, но потом решительно заявила:

— Только до завтра. Подниму чуть свет и уйдем в лес.

Николай Кедышко одобрительно встряхнул русыми прядями и, наскоро попрощавшись, выбежал из дома. Он опять возвращался к боевым друзьям. Его призывал священный долг патриота, долг мужественного борца с фашистскими оккупантами.

Над измученным Минском подкрашенные пожаром стелились багровые облака.

<< Назад

Вперёд >>