Надежда Александровна Кедышко

На тракте возле Червенского рынка старенький «газик» чихнул, стрельнул беловатым дымком и, не дотянув до ближайшего поворота, остановился.

— Бензин кончился, — обернулся к Марату шофер. — Слезай, хлопчик.

Марат выпрыгнул из кабины полуторки, стал у обочины. Подошел шофер.

— Куда ж ты теперь? А? — Он сочувственно поглядел на мальчика и неожиданно предложил: — Валяй-ка, братка, за мной. Крыша найдется.

Марат кинулся к машине, где лежали его вещи.

— Не надо, хлопчик, — остановил его шофер. — Не донесем чемоданы. Немцы вот-вот покажутся.

Бросив все, они направились в Сенницу. В деревне шофер привел Марата в свой дом, сказал выбежавшей навстречу старушке:

— Родители у хлопчика потерялись. У нас жить будет... За сына.

Утром Марат Гурло проснулся от громких выстрелов. Выглянул в окошко и обомлел. На шоссе, что вело к Минску, грозно урчали высокие, неуклюжие с виду грузовики, мчались черные мотоциклы с колясками, бежали солдаты в мышиного цвета френчах. Мутный, грязный поток накатывался на город вместе с клубами пыли, грохотом, криками, режущей уши стрельбой.

И еще увидел Марат, как семеро красноармейцев, ведомые молодым лейтенантом, быстро перебежали деревенскую улицу, завернули к соседнему дому, перелезли на огород и залегли среди разросшихся кустов смородины редкой цепочкой. Позиция у них была, можно сказать, неплохая. Дом стоял на горке, подступы к нему отовсюду простреливались. Но что могла сделать горсточка храбрецов против несметного количества гитлеровцев! Красноармейцы были обречены. И они, конечно, хорошо знали об этом. Но никто не дрогнул перед врагом, никто не бросил своих товарищей, не пожелал спастись бегством или сдаться в плен. Советские воины стояли насмерть.

Первая же группа фашистов, взобравшаяся на горку, была срезана метким винтовочным залпом. На штурм огорода пошел взвод эсэсовцев и тоже скатился вниз, рассеянный и поредевший. Тогда немцы окружили горку, полезли со всех сторон.

Марата бил озноб. Лицо горело. На глазах сверкали слезы. В бессильной ярости он сжимал кулаки, не зная, как и чем помочь родным людям. А красноармейцы уже умирали. Все реже раздавались выстрелы с огорода. Все громче, наглее, радостнее вопила вокруг фашистская банда.

Последним перестал отстреливаться лейтенант. Он лежал на влажной от крови земле, лицом вниз, зажимая на груди рваную рану. Осмелев, двое эсэсовцев подкрались к советскому офицеру. Он услыхал шорох, приподнялся на локтях.

Верзила-эсэсовец хладнокровно поднял винтовку, прицелился. Его дружок выхватил штык, намереваясь попасть умирающему под лопатку. Так бьет профессиональный бандит, нападая из-за угла на беззащитного человека.

И тут, собрав последние силы, лейтенант прыгнул на гитлеровцев. Одно неуловимое глазу движение — и немецкий штык уже в руках бесстрашного воина. Точный выпад, укол. Дикий, истошный вопль фашиста. Бросив винтовку, верзила-эсэсовец катается по земле, захлебывается черной кровавой пеной. Второй бандит бросается наутек. Штык, пущенный вслед лейтенантом, впивается немцу в жирную ягодицу.

А лейтенант? Он стоял, широко расставив ноги, ухватившись, чтобы не упасть, за молодую яблоньку, и... весело смеялся. Он смеялся над гитлеровцами, умирающий, но не побежденный! Смеялся потому, что и в последнее мгновение жизни ясно видел, какой позорный конец ждет всю эту разъяренную шайку убийц и грабителей.

Длинная автоматная очередь отбрасывает Марата от окна.



Из дневника Николая Гурло

«Дни стоят яркие, солнечные, и немецкие самолеты буквально висят над городом. Они пикируют на жилые дома, заводы, станцию железной дороги. Ухают бомбы. Море огня. Дым. Душераздирающие крики, стон.

Вместе с Евгением вливаемся в колонну беженцев. На людей страшно смотреть. В порванной одежде, с воспаленными лицами и лихорадочно сверкающими глазами, они бредут по Пушкинской улице, прижимая к груди ребятишек, несут узлы с пожитками. Плачут женщины. Ковыляют на костылях инвалиды. Громко рыдают дети, потерявшие отцов, матерей. Не измерить глубины народного горя. Не простить подлым фашистским извергам этих мук и страданий.

Впереди нас едет подвода. На подводе какие-то ящики. Возница, здоровый плечистый парень, лениво помахивает кнутом, насвистывает сквозь зубы.

За подводой — человек десять. Среди них выделяется высокий мужчина в золотом пенсне и молодая красивая женщина. Они оживленно переговариваются, мне кажется, даже с трудом давят улыбки. Странно.

Параллельно нашему потоку у края шоссе движется какая-то артиллерийская часть. У артиллеристов загрубелые усталые лица. Гимнастерки на плечах выгорели, почернели от пота. Командир — впереди. Он задумчив, опустил голову. Нет, не думал он вот так отступать. Пришлось.

— Капитан! Капитан! — метнулась к командиру из толпы седая, с перевязанной рукой женщина.— Это не наши! Это фашисты! — Она указывает на группу у подводы с ящиками. — Я учительница. Знаю немецкий язык. Они говорят...

Артиллеристы окружают подводу. Обыск. Отчетливо вижу, как из карманов неизвестных извлекают небольшие книжечки с орлами, свастикой, стеклянные ампулы. Понятно: переодетые диверсанты. Так вот кто подавал сигналы черным стервятникам! Вот кто направлял бомбы на спящих детей! Вышколенные жечь, убивать беззащитных, они сейчас выглядят жалкими, побитыми псами. Их холеные щеки дрожат, глаза испуганно бегают. Противно смотреть.

А толпа гудит, напирает. Еще мгновение и фашистов разорвут на куски.

Капитан подает команду. Диверсантов отводят за магазин у Дома печати. — Нет! Нет! — вырывается из рук старшины красивая шпионка. — Я хочу жить!

Она бежит по трамвайному полотну. Ее большие голубые глаза потемнели от страха. Старшина стреляет, почти не целясь. Шпионка падает, ударяется головой о рельсы. Острые ногти скребут, впиваются в шпалы.

Она хотела жить? Хотела и помогала уничтожать наш город. Хотела и делала все, чтобы лишить жизни тысячи других молодых и красивых женщин, оставить без крова беспомощных стариков, отнять у младенцев материнскую ласку. Зверь в облике человека!

Остальных диверсантов расстреляли на тесном дворике. Высокий фашист потерял золотое пенсне, ползал на коленках, вымаливая прощение. Куда девалась спесь, презрительная усмешка, надутое превосходство. Убивать он мог не поморщившись, с холодной расчетливостью старался подольше помучить жертву. А когда пришлось подыхать самому, когда наступил час расплаты, он сразу начал взывать к гуманности. Жалкая, презренная тварь! Нет и никогда не будет таким пощады!»

Николай Александрович Кедышко - Герой Советского Союза

Марат загрустил, решил возвратиться в город. Перед тем как покинуть деревню, он прошел на место, где погибли красноармейцы и молодой лейтенант, постоял у невысокого холмика. Кто-то из местных жителей обложил могилу дерном, усыпал цветами. В памяти народной герои не умирают. Но напрасно Марат искал глазами дощечку или какой-либо другой знак с указанием имен, фамилий погибших. Никто в Сеннице не знал, откуда они, кто такие. Может, это были тамбовские хлебопашцы или машиностроители с гор седого Урала? Может, они были жителями украинских степей или лесов Прибалтики? А может, все они скромные белорусские парни с Полесья, Витебщины, пришедшие на защиту родной столицы? Кто расскажет об этом? Молчит земля.

Марат тихо вздохнул, смахнул накатившуюся слезу. Что ж, он постарается быть похожим на лейтенанта, на его боевых товарищей. Он тоже не отступит перед врагом, будет таким же стойким и смелым, какими были герои.

Минск встретил мальчика заколоченными ставнями окон, зияющими провалами стен, дымом, гарью и полицейскими патрулями. На Советской улице валялось множество трупов, судя по одежде, советских военнопленных. Немцы расстреливали раненых на всем протяжении пути от вокзала до парка Челюскинцев.

С болезненно сжавшимся сердцем Марат остановился у посудо-хозяйственного магазина, заглянул во внутрь. Здесь когда-то работала его мама кассиром. Где она нынче? Тогда в сутолоке эвакуации они потеряли друг друга. Встретятся ли когда-нибудь снова? А вот и приземистый дом «Миндорстроя». Тут, в гараже, работал его отец. Что с ним теперь? Жив ли он? Живы ли дедушка с бабушкой, дядя Коля, дядя Женя, с которыми ходил Марат на рыбалку, в лес за грибами и ягодами? Мальчик ускоряет шаг, спешит, торопится в домик на Выставку. Может быть, сейчас все они там, поджидают только его?

Неподалеку от Долгобродской у Дома специалистов внимание Марата привлекли груды обгорелых бревен и досок. Все, что осталось от 2-го отделения милиции. Мальчик подошел ближе. В глаза бросилась бумажная груда, каким-то чудом сохранившаяся после пожара. Марат наклонился. Чистые бланки, незаполненные паспорта, карточки... Еще не понимая, для чего это нужно, мальчик стал набивать ими карманы, совать документы за пазуху. Пригодятся.



Из дневника Николая Гурло

«Выйти из Минска не удалось. Вернулись с Евгением домой на Выставку. Что делать? Военкоматы в городе не работают. В армию мы не попали.

Правда, отец обещал помочь. Говорил, пришлет вестового и тот отведет нас к нему в воинскую часть. Вестовой не пришел. Что с отцом, неизвестно.

— Пойдем сами в Слепянку, — предложил Евгений. — Там стояли кавалеристы.

В Слепянке отца не нашли. Воинская часть, в которой он служил, отошла и ведет бои где-то восточнее Минска. Заночевали в деревне.

С утра начал накрапывать мелкий дождик. Меж редких сосенок повисает жидкий туман.

— Женька, немцы!..

Отчетливо видим, как среди деревьев мелькают фигуры солдат. Их все больше и больше. В касках, черных прорезиненных плащах с крыльями, обвешанные с ног до головы оружием, они быстро окружают Слепянку, дом, в котором мы спали. Вваливаются к нам без стука. Автоматы упираются в нашу грудь. Фашисты показывают на выход.

Поставили спиной к соснам. Рослый, откормленный гауптвахмистр выстраивает солдат.

— Нас приняли за командиров, Евгений,— говорю брату. — Сейчас расстреляют.

Удивительно, но в душе ни капельки страха. С достойным мужеством держится Женя. Покажем этим выродкам, что мы их не боимся, презираем.

Со стороны Минска грохочет колонна немецких танков. На башнях черные, обведенные широкими белыми полосами кресты. На хвосте машин красно-белый круг. В центре — на белом — свастика. Танкисты едут лихо, с Открытыми люками.

Вдруг со стороны леса начинают бить минометы. К ним присоединяются пушки. Снаряды и мины ложатся точно посреди танковой колонны. Фашистов как ветром сдуло с танковых башен. Люки захлопнулись. Несколько машин дымят.

К нашей группе подбегает немецкий офицер, что-то говорит гауптвахмистру. Немцы бросают нас, бегут за танками.

Спасены!..

Спасены ли? На Выставке в нашей квартире немцы. Теперь нас гонят к Калъварии.

— Приказ читали? — тычет нам в лицо измятой бумажкой переводчик.— Все мужчины обязаны пройти перерегистрацию.

На Калъварии уже тысячи горожан. Всех перегоняют в Дрозды. Жил бы великий Данте, он писал бы ад с немецкого лагеря смерти. Жара, голод, жажда. Люди безумели, падали, корчились в судорогах. Пыль — солнце померкло. Нечем дышать.

Одну половину лагеря немцы веревкой отгородили. Это щталаг. Там военнопленные. Другая половина для гражданских. Пищи не дают восьмые сутки. Потом привезли сухари, разбрасывали их с машины в толпу, как собакам. Фотографировали. Раненые и больные не подняли ни сухарика. Вместо хлеба их избили дубинками.

К единственному водопроводу не протолкнуться. Рядом речка, однако подходить к ней фашисты не разрешали. Один человек все же не, выдержал, бросился в речку, по грудь, хватал пригоршнями мутную воду, лил на голову, шею, жадно глотал.

На другом берегу немец привстал в седле, хладнокровно приложился из карабина. Человек опрокинулся в воду с простреленной головой.

Появились «агитаторы».

— Советам капут! — кричали они. — Переходите в армию фюрера!

Люди с брезгливостью отворачивались.

Подъехала автомашина с радиоустановкой. Гитлеровец зачитал длинный список тех, кто пойдет на срочную работу, получит питье, еду, папиросы. Вызвали человек сто. Я понял: на смерть. В списке были в основном профсоюзные и партийные активисты. Их отвели метров за пятьсот и на виду лагеря расстреляли из автоматов.

Десятый день в лагере. Трудно описать охватившее нас волнение. Мы с Женей повстречали отца! Как выяснилось, их часть была окружена и разгромлена танками. Вместе с группой оставшихся в живых командиров отец вынужден был скрываться. В лагере они в штатском. Хорошо, что успели переодеться.

Немцы потеснили наш лагерь метров на десять. На эту полосу привели евреев. В загородку пропускали по одному человеку сквозь строй охранников. Со свистом опускались на головы жертв дубинки, приклады винтовок. Тех, кто еще мог дышать, к вечеру закололи штыками.

...Нашей группе женщины принесли паспорта. Я, Евгений, отец, его товарищи-командиры вырвались на свободу.

Теперь нам бы только добыть оружие».



— Кирилл! Кирилл! Это же наш Марат! Евгений Гурло стремительно сбежал с лестницы, подхватил племянника на руки, поцеловал, передал отцу. Счастливый отец прижал мальчика к груди, замер. Марат слышит, как гулко-гулко бьется отцовское сердце, хочет что-то сказать, а слов нет. Пропали, сдавленные в горле спазмой.

Приходят дедушка, дядя Коля, тетя Раиса. Выглянула из кухни, заторопилась к внучку бабушка. Нет только мамы.

— Мама! Мамочка! — зовет Марат.

Бабушка отошла в сторонку, утирает глаза платочком.

Минула еще одна тревожная ночь. На другой день дедушка Марата заперся с сыновьями в соседней комнате. Марата не пригласили, но мальчик почувствовал, что сейчас решается судьба семьи. Не мог дедушка, старый большевик, в гражданскую войну полковой комиссар, вызывать сыновей на пустячные разговоры.

— Дети мои! — начал Василий Ермолаевич Гурло, сидя за чисто убранным столом. — Страшная беда обрушилась на нашу великую Родину, на весь наш народ. В гражданскую я рубал деникинцев и красновцев, добивал Врангеля, Петлюру и польских оккупантов. А эти враги посильнее тех будут. И много опаснее и жесточе. Так давайте вместе подумаем, с чего начинать. Одна голова — хорошо, четыре завсегда лучше.

Он перешел на шепот, стал излагать свой план. Обсуждали все обстоятельно, по деталям.

— Дедушка, а я?.. — подбежал к нему Марат, когда Василий Ермолаевич открыл двери.

Старший Гурло хотел было улыбнуться, но, взглянув на мальчика, вдруг посерьезнел, взъерошил непослушные кудри внука. — И тебе, Марат, дело сыщется. Выйдет приказ. Жди!

Довоенный товарищ Николая Гурло Анатолий Хоменок помог раздобыть братьям Гурло аусвайсы. Это позволило перейти на легальное положение. Подпольщики стали собирать оружие, достали радиоприемник. Много и полезно помогал группе одиннадцатилетний Марат. Он смастерил ящичек для чистки обуви. Проносил в нем листовки, которые писала от руки тетя Рая, патроны. Иногда, побывав в немецких казармах под видом чистильщика сапог, мальчик возвращался домой с револьвером или гранатой. Нередко машина, остановившаяся у парка Челюскинцев, уходила с проколотыми шинами. А однажды Марат подложил под немецкий грузовик маломагнитную мину, полученную от отца. Гитлеровцы и груз взлетели на воздух.



Из дневника Николая Гурло

«Второй день ждем отца. Он повез оружие в партизанский отряд «Дяди Васи». Такие рейсы для нас не в диковинку, и беспокоиться вроде бы нечего. И все-таки что-то тревожит. Давит на сердце.

В полночь вскакиваю от шороха в коридоре. Как будто кто-то ищет в потемках дверную клямку. Открываю дверь: отец! Шапка-ушанка съехала набок, короткий, до колен, полушубок в грязи.

— Сыны, — с напряжением произносит он. — Меня полицаи...

Укладываем отца в постель. Положение очень серьезное. Прострелены рука и грудь. Подозреваем на заражение крови. Надо срочно доставить раненого в больницу.

Назавтра от знакомых врачей достаю необходимые справки. Везу отца на улицу Максима Горького в хирургическое отделение 2-й клиники.

Говорят, коль приходит беда, — открывай ворота. Умер отец. Все шло на поправку, и вдруг — умер. Может, его умертвили в больнице? Фашистов там понатыкано.

Накануне смерти он все расспрашивал, как идут дела в нашей группе, что нового слышно с Большой земли. Очень радовался нашим победам. Я спросил его, как он был ранен. Отец рассказал. Я понял: выдали какие-то гады отца, на иудины серебряники позарились.

Оружие было доставлено по назначению. И вдруг на обратном пути за Острошицами — засада. Полицейские выскочили наперерез, открыли стрельбу.

Отец упал, потерял сознание. Когда очнулся — ни полицаев, ни воза. Хорошо еще, что оружия на подводе не оставалось. Враз бы прикончили.

От Острошиц до Минска шел он пешком. Раненый, истекающий кровью. И никто не мог подать ему руку помощи, перевязать раны. Отец шел по полям, минуя населенные пункты, где мог нарваться на гитлеровский заслон. И он дошел, чтобы поведать нам о случившемся, предостеречь от провокаций, напутствовать на дальнейший путь.

Такие они, коммунисты!»



Смерть деда... Потеря матери...

Марат забился в уголок, уткнулся лицом в подушку. Худые, острые плечики вздрагивают.

— Пора, Маратушка. Встань...

Отец гладит его по спине, утешает. Но разве есть слова, чтобы заменить дорогих людей?

Василия Ермолаевича Гурло сыны отвезли в Слепянку. Хоронили на сельском кладбище.

— Я клянусь, отец, что не придется тебе краснеть за сыновей своих...

Это говорит Кирилл, старший из братьев.

— Я клянусь!.. — откликается Николай.

— Я клянусь!.. — вторит ему Евгений.

Марат поднял кусочек сырой земли, бросил на гроб.

— Дедушка... дедка...

Он поднял руку, сделал пионерский салют.

— Мы будем бороться!

<< Назад

Вперёд >>