Леэн знала: Ояээре — Луутснику — Руузмяэ — Выру — не что иное, как «дорога на эшафот». Но не о себе думала она. Ее тревожила судьба матери и сестер. Особенно опасалась она за Ольгу и Лууле. Выдержат ли они тюремный режим? Сумеет ли Ольга отвести от себя обвинения? А как поведет себя Аугуст? Если он признается во всем, а Ольга будет молчать? Честно говоря, она так и не смогла понять его до конца. Нет, Аугуст все-таки поймет, что признание для него равно смерти.

В одиночке — пять шагов в длину и три в ширину — было мрачно и холодно. В углу — кучка истлевшей сырой соломы. Ни стола, ни койки. Под потолком — оконце, через разбитое стекло врывается морозный ветер. На дворе — метель. Выставив вперед руки, закованные в наручники, Леэн ходила по камере. Платок она потеряла в дороге, волосы растрепались. Два дня ей не давали ни воды, ни пищи. Элементарная логика палачей: зачем заботиться о кандидатах на тот свет? Голода она уже почти не ощущала, но ее мучила жажда.

Пять шагов туда, пять — обратно. Пять — туда, пять — обратно... В чем же причина провала? Память возвращала к разговору с Рябовым в Апе. Итак: либо предательство одного из разведчиков, заброшенных раньше ее, либо фашистская контрразведка была осведомлена из иных источников. Но из каких?..

Только в ночь на тринадцатое января голос надзирателя просипел:

— Арестованная, на допрос!

Два охранника повели ее по коридору. Леэн старалась идти медленнее, напряженно прислушивалась: не раздастся ли голос Ольги или плач Лууле... Но тюрьма молчала.

Коридор кончился. Лестница. И вот приоткрытая дверь, за которой яркий свет и хохот нескольких мужчин.

В комнате — Тувикене, какой-то офицер и два охранника.

— А ну, ребята, не мешайте работать! — весело крикнул Тувикене конвоирам, и те, гремя винтовками, вышли в коридор и стали по обеим сторонам двери.

Тувикене в упор уставился на Леэн. Улыбка сползла с его тонких губ. Шрам на подбородке побагровел. Он кивнул на табурет. Леэн села, звякнули наручники. Тувикене еще с минуту разглядывал ее, затем сказал:

— Ну вот и снова встретились... Послушай, Пеэтер, — обратился он к офицеру, занятому какими-то бумагами. — Ты поверишь, что я с этой кра-савицей недавно танцевал в Луутснику, а?

Пеэтер поднял голову, поморщился и сплюнул:

— Я бы не стал с такой грязной.

— Шутник ты, ведь она тогда умывалась и причесывалась каждый день, не правда ли, Леэн?

Разведчица ответила презрительным взглядом и отвернулась.

— Ну, ближе к делу, — сказал он. — Тюрьма, Леэн, не для тебя... Позволь мне называть тебя на «ты», ведь мы с тобой старые знакомые!.. Твои руки — не для наручников. На них должны быть браслеты. И не на каменном полу тебе спать... Все зависит только от тебя. Я могу завтра же закончить дело, ты понесешь небольшое наказание, а потом начнешь свободную честную жизнь. Но для этого тебе потребуется кое-что вспомнить.

— Память у меня отличная, можете на нее рассчитывать.

— Ну вот и хорошо, — растерявшись от неожиданного ответа, сказал Тувикене. Даже офицер оставил свои бумаги и с удивлением уставился на разведчицу.

— Я же говорил тебе, Пеэтер, что Леэн порядочная девушка, она хорошо воспитана.

Офицер энергично кивнул головой в знак полного согласия.

— Прежде всего, несколько отвлеченных вопросов. В каком году вступила в комсомол?

— В тысяча девятьсот сороковом, двадцать седьмого сентября.

— А когда стала комсоргом Центрального Комитета комсомола при четвертой средней школе в Таллине?

Леэн с минуту вспоминала и нерешительно ответила:

— Кажется, если не изменяет память, в июне сорок первого...

«Удастся ли моя хитрость?» — мелькнуло у нее в голове.

Тувикене улыбнулся.

— Ну вот и изменила тебе память, а сказала, что она у тебя отличная!.. — он перевернул несколько листков «дела» и захлопнул папку.

— Ставлю тебе минус за неточность. Не в июне, а в марте, шестнадцатого марта сорок первого года.

— Возможно, — спокойно сказала Леэн. Мозг ее лихорадочно работал: «Он заглянул в дело. Он прочел что-то. Что же это за бумага? Автобиография, характеристика или показания предателя? Но откуда знать Лянтсу или Пент точную дату утверждения меня комсоргом ЦК? Этого никто из них не знал. Да и в штабе КБФ, когда писала автобиографию, не указала точной даты — просто не помнила ее. А тут — шестнадцатого марта... Они располагают иными документами. Предательство отпадает!»

— Когда эвакуировалась из Таллина?

— Двадцать восьмого августа сорок первого года... на ледоколе «Суур Тылл», — добавила Леэн, хотя ее об этом и не спрашивали. «Если он ничего не знает о работе в тылу, о службе в эстонской дивизии — значит, без сомнения, никакого предательства не было. Но если...»

— Так, так. Значит, эвакуировалась на ледоколе? Куда?

— В Ленинград.

— Очень хорошо... А почему ты ничего не говоришь о службе в эстонской дивизии на Урале?

— Вы меня об этом не спрашивали.

— Логично, — согласился Тувикене. — И все же расскажи-ка об этой своей службе.

«Так. Значит, это им известно. И уж, конечно, не из архивов. Это данные свежие. Предатель все же есть. Если они знают только о моем пребывании в Ленинграде и в эстонской дивизии — предатель Лянтс. Если им известно и о колхозе — предала Пент. Откуда же иначе у них эти сведения?..»

— Что же ты молчишь? Опять подводит память? Я могу начать за тебя: ты эвакуировалась в Ленинград. Затем эстонских беженцев направили на Урал... Куда именно?

Решительная минута настала. Леэн посмотрела в глаза Тувикене и ответила:

— В эстонскую дивизию.

— Правильно.

«Пент не предала... Прости, Эрна, если я плохо о тебе подумала... Кто же не знал, что я была в колхозе «Ленинский путь»? Виктор Лянтс! Других знакомых не было... А Лянтсу тогда и ни к чему были эти подробности. Девушки и парни съезжались со всей страны, до названия ли колхоза тут? Республику или область и то не запомнишь. А однажды я еще соврала ему, что все время жила в Ленинграде...»

Тувикене довольно потирал руки.

— Если так пойдет и дальше, мы с тобой, Леэн, останемся друзьями, ей-богу! Только что-то ты становишься рассеянной, долго думаешь над пустяч-ными вопросами... Итак, ты приезжаешь из Ленинграда в дивизию, на Урал. Когда это было?

— Год назад. Семнадцатого января сорок второго года.

— Молодец. Что из себя представляет эта так называемая эстонская дивизия? Сколько полков, батальонов? Вооружения?

«Они ничего не знают о формировании Эстонского корпуса и о том, что с седьмого ноября 1942 года его дивизии уже официально числятся в составе действующей армии. Лянтс этого знать не мог. Я ведь сама узнала это в Апе от Рябова. Если Лянтс предатель, то рассказал им только о том, что знал, — о 7-й дивизии».

— Ты опять долго вспоминаешь.

— Я служила в медсанбате. А подробности о дивизии вы, господин Тувикене, скоро узнаете на своей спине, когда эти полки и батальоны будут здесь.

Глаза Тувикене забегали, но он на удивление спокойно заметил:

— Ребячество. Стандартный вопрос, который меня вовсе не интересовал. А ответ — дерзкий. Ставлю еще один минус.

«Они пользуются старыми сведениями. Полугодичной давности...»

— Фамилия руководителя разведшколы Балтийского флота?

— Никакой школы я не знаю.

— Кто же вас готовил? Фамилия?

— Никто.

— Хорошо. Еще один минус за плохую память. Тогда, быть может, вспомнишь, какие задания выполняла за эти месяцы?

— Никаких. Рация была испорчена. Перегорела лампа...

«Проверю Аугуста. Известно ли им о перегоревшей лампе, которую он обнаружил?»

— Перегорела? Не лги! Все лампы были на месте. Рация в порядке... Снова путаешь? Что передавала в Россию?

«Аугуст не при чем. Если бы предал, начал бы с лампы...»

— Что передавала в Россию?

— Приветы русским парням.

— Шифр? Где шифр?

— Вероятно, у вас в деле, вы нашли его за диваном в день обыска и сунули в карман.

Тувикене встал, оперся о стол. Сказал с раздражением:

— Ну вот что. Так дело не пойдет. Я не позволю себя дурачить!

Прошелся по комнате, заложив руки за спину, и вдруг, резко обернувшись, крикнул:

— Кто помогал тебе в твоей шпионской работе? Кто добывал сведения?

— Никто.

— Знакома с Оскаром Кассакасом?

— Знакома.

— Часто навещала хутор? С какой целью?

— Изредка заходила к Ольге Кассакас. Иногда собирала с ребятишками грибы и ягоды возле их хутора. Почему бы не зайти? Они приглашали меня.

— Грибы?.. Ягоды?.. А Михкель Оя и Юхан Реммельгас тоже собирали цветочки и тоже заходили поболтать с Ольгой Кассакас?

— Не знаю ни того, ни другого, — спокойно ответила Леэн.

— В октябре на перегоне Выру—Псков русские самолеты уничтожили эшелон с немецкими войсками, это тебе известно?

— Нет.

— Хороши же твои хозяева! Даже не сообщают о результатах твоей работы!

Леэн молчала. Сердце ее радостно дрогнуло. Эшелон!..

Если бы знали эти палачи, что именно Оскар Кассакас передал ей сведения об этом эшелоне. Он получил их у знакомых железнодорожников. Действительно, ей ничего не сообщили об этой операции, передали лишь благодарность командования.

— У Оскара Кассакаса есть знакомства на железной дороге — Юхан Реммельгас и другие. Они приходили на его хутор. Зачем?

— Я никогда никого не видела там.

— Не валяй дурака! Ты еще не побывала в руках гестапо, так что память у тебя должна быть в порядке. Все это — одна ваша компания. Вы собирались на хуторе Кассакаса и составляли планы своей шпионской деятельности. Этот негодяй передавал тебе данные, а ты переправляла их своим. Об этом мне уже известно из признаний самого Кассакаса и его жены... Ставлю тебе еще один минус...

«Нет, Оскар не мог выдать. Иначе Тувикене не нес бы чепуху о планах шпионской деятельности...»

Тувикене, очевидно, уже использовал весь запас своих сведений об арестованных и теперь вышагивал по комнате, заложив руки за спину и сцепив пальцы. Вот он остановился напротив Леэн:

— Слушай, почему ты выгораживаешь этого прохвоста Кассакаса и его дружков? Они тебя предали в первый же день... — Тувикене закурил и тут же швырнул сигарету на пол.

Леэн молчала.

— Еще раз говорю по-хорошему: лучше вспомнить все здесь, чем в гестапо. Здесь мы все свои, все эстонцы, мы найдем общий язык... Ну посидишь для приличия годик, но здесь, в Выру, на своей родине, в своей, эстонской тюрьме. А если господин Берзин поручится — и вовсе будет отлично. Надо быть идиоткой, чтобы предпочесть гестапо...

И вдруг Тувикене увидел, что Леэн улыбается. Он опешил.

— Ты только посмотри, Пеэтер, она еще улыбается ... Почему ты улыбаешься?

— Вы очень хорошо сказали, господин полицейский: «родная эстонская тюрьма» ... — И Леэн засмеялась.

— Дура! — закричал Тувикене. — Ты не знаешь, что такое Бухенвальд!

— Нет, не знаю. Объясните, пожалуйста.

— Это... Это... Это — хуже смерти... Это тебя и ждет! — в бешенстве орал Тувикене.

— Нет, господин Тувикене, это совсем не то. Тувикене замолчал и остолбенело уставился на Лиэн.

— Бухенвальд, господин Тувикене, это очаровательные окрестности Веймара, того самого Веймара, где покоится прах великих Гете и Шиллера. Это — спокойное течение Ильма...

— Девчонка заговаривается, — перебил ее офицер. — Пусть отдохнет в карцере, а утром продолжим, — и он закрыл папку с протоколом допроса.

— Хорошее начало и скверный конец, — подытожил Тувикене. — Когда окоченеешь — постучи и скажи надзирателю, что уже вспомнила и шифр, и содержание переданных сведений.

В комнату вошли охранники и вытолкнули Леэн в коридор.

Прошел день, еще и еще один, а разведчица не стучала в дверь. Она лежала в углу на холодных плитах и, натянув на голову пальто, согревала себя дыханием. Вода в кружке и похлебка в миске, которую давали ей один раз в день, давно замерзли. Есть не хотелось.

А Тувикене в эти дни допрашивал Ольгу, доведенную голодом, холодом и страданиями Лууле до полного отчаяния. Ребенок слабел на глазах. Беда научила Ольгу сушить пеленки, когда не было вокруг никакого тепла, согревать ребенка, когда в камере стоял мороз. Мокрые пеленки она обертывала вокруг своего тела, и они высыхали. Бутылочку с водой держала у себя на груди, пока она не становилась теплой.

Допрос вел Тувикене.

— Недели две назад нам не удалось договорить. Сегодня продолжим. Итак, откуда приехала Леэн?

— Из Тарту, — ответила Ольга. Тувикене выругался, достал из ящика стола пистолет и положил на стол.

— Вы не знали, конечно, что она вернулась в Эстонию из России?

— Нет, не знала.

— Что вы врете! Леэн все рассказала!

— Так что же вы меня спрашиваете? Мне Леэн не говорила о том, что была в России.

— Где она бывала?

— Куда же девушке ходить, как не на развлечения?

— Значит, опять не хотите говорить правду?

— Я ничего не знаю, спросите у нее самой.

— Знаете! Что вы передавали по радио в Ленинград?

— Мне нечего говорить. Как мы с ней жили — всем известно. Ничего за ней плохого не замечала. А если вы что-то узнали — мне об этом не известно.

— Но ведь о радиостанции вы знали?

— Знала, что у Леэн есть радио, но что по нему можно разговаривать — не знала.

Тувикене взял пистолет, направил дуло на Ольгу.

— Говорите! Говорите же!

— Мне нечего сказать.

— Значит, вы не хотите говорить о радиостанции?

— Я же вам сказала, что не интересовала меня эта станция. А приемник у меня самой есть, только испорченный.

— Сколько раз Леэн бывала на хуторе Оскара Кассакаса?

— Разве я знаю? Может быть, два или три раза.

— А сколько раз Кассакас приходил к вам?

— Очень редко. Помню, осенью был один раз, брал у Аугуста рубанок.

— В каких отношениях была Леэн с Оскаром Кассакасом?

— Что вы, господин Тувикене, в каких же отношениях могут быть двадцатидвухлетняя девушка и мужчина под пятьдесят?

— Так что же вы с Леэн передавали по радио?

— Я ничего не знаю о радио, по которому можно передавать...

— Что ж, подумайте до утра.

Снова камера. Снова ожесточенная борьба с клопами. Они ползали по стенам, по полу, падали с потолка. Ольга уже не пыталась оградить себя от них. Она всю ночь сидела на полу, держа на руках ребенка.

Миска вонючей бурды в обед, вода с хлебом на завтрак и вечером — одна вода. Вот и весь тюремный рацион. Надзиратель, унося миску с нетронутой бурдой, ворчал: «Голодом хочешь уморить себя?»

Шли дни, недели и, казалось, об Ольге забыли. Но однажды загремел засов и вошли двое в гражданском. В дверях стоял надзиратель с большой связкой ключей.

— За что сидите? — спросил один из них.

— Не знаю.

— Ах, не знаете? Тогда повторяйте за мной: я коммунистка, сижу за укрывательство врага Великой Германии. Теперь знаете, за что сидите?

Посетители вышли в коридор.

Ольга вспомнила молитву, которую выучила еще в детстве, и стала шептать ее, призывая бога в свидетели своей невинности. «Видно, и бог продался Гитлеру, как и Тувикене...» — шептала она, так и не получив облегчения.

Ольга так ослабела, что уже не могла держать ребенка на руках. Тогда она привязала Лууле к себе. Стало легче. Но как накормить изголодавшуюся дочурку? Она размачивала в бурде хлебный мякиш и давала Лууле, а сама ела горелые корки.

Начались галлюцинации. Она вставала, куда-то шла, но натыкалась на сырую, холодную стену.

Все это видел старый надзиратель Виссель. И однажды, когда Ольга молила бога избавить ее от мучений, Виссель открыл дверь и протянул ей ломоть хлеба и кусочек копченой ветчины.

— Не выдержало сердце, — прошептал он дрожащими губами. — Только прошу тебя, никому об этом ни слова, я еще принесу...

Однажды к вечеру Ольга услышала глухое постукивание в стену. Это была, несомненно, «морзянка». Сердце Ольги заныло от этих точек и тире. За стеной Леэн. Но что она хочет передать? Может быть, утром ее уведут на казнь? Как жалела Ольга, что не знает этой азбуки. Как могло бы это сейчас пригодиться...

Она подошла с Лууле к стене, приложила ухо. Стук возобновился. Упорно повторялась одна и та же фраза. У Лууле была в руках ложка, и она стала колотить ею в стену. Это был первый и последний разговор племянницы со своей теткой.

В соседней камере действительно была Леэн. Она не знала, что рядом сидит Ольга, и решила сделать проверку. Кто знает, не окажется ли по соседству кто-нибудь из разведчиков? Леэн слышала ответный стук, но в нем не было смысла.

12 февраля Тувикене в последний раз вызвал разведчицу на допрос. Вновь с ним был офицер по имени Пеэтер. Этот офицер — правая рука Тувикене — следовал за своим шефом повсюду. Тувикене ждал повышения в должности, а Пеэтер надеялся занять его место.

Надо сказать, Тувикене по службе везло. Его хозяева увидели и оценили в нем преданного человека. Свидетельство тому — личная карточка фашиста. В полицию поступил 14 июля 1941 года и сразу же — на должность исполняющего обязанности ассистента Выруской политической полиции. 1 мая 1942 года он переходит из политической полиции на службу в полицию безопасности — СД. Назначается ассистентом второй степени Выруского полевого отдела полиции безопасности. «В интересах службы» 16 мая 1942 года переведен в ассистенты первой степени. С 12 по 30 октября 1942 года учится на дополнительных курсах старших ассистентов. Экзамены сдает на «хорошо».

Наука предательства и уничтожения своих соотечественников давалась Тувикене легко, и он быстро продвигался по служебной лестнице. Так что помощник ассистента мог в любой момент занять место своего удачливого начальника. И на этот раз допрос вел он. Тувикене должен был знать, кому достанется его нынешний пост.

— Арестованная Кульман, — сказал он неестественно громко, едва разведчицу ввели в комнату. — Арестованная Кульман, признаете ли вы себя виновной в том, что работали на русских коммунистов?

Леэн стояла с поднятой головой, смотря прямо на офицера.

— Я не только признаю это, но и горжусь тем, что работала на русских коммунистов, а точнее — на победу Красной Армии.

У помощника ассистента поползли вверх брови.

— А знаете, что... что ждет вас?

— Конечно, — насмешливо улыбнулась Леэн. — Чего же от вас можно ждать?

— Вас ждет смерть! — взвизгнул помощник ассистента, стукнув по столу обоими кулаками.

— И вас тоже, — спокойно ответила Леэн. — Только я умру за свой народ, а вас обоих раздавят, как клопов...

— Молчать!

Тувикене сидел у окна, изредка поглядывая на своего нервного преемника. Потом встал, подошел вплотную к разведчице.

— У тебя уже достаточно минусов, чтобы быть расстрелянной.. . Мы отправим тебя в Тарту. Там ждут тебя одиночка и иглы под ногти. Неприятный, знаешь ли, маникюр. Они сделают все, чтобы ты, наконец, заговорила. А нам от тебя надо совсем немногое: кого еще готовят в Ленинграде для заброски? Всего несколько фамилий, и ты преспокойно отправляешься в лагерь...

— Соблазнительная перспектива. Тем более, что не сегодня-завтра от ваших лагерей останется одно неприятное воспоминание.

— Для таких, как ты, они будут существовать вечно! — подскочил помощник ассистента.

— Ваш тысячелетний рейх существует всего десять лет и едва дотянет до нового года!

— Откуда у тебя такие сведения? — покосился Тувикене.

— От фельдмаршала фон Паулюса.

— Ты фанатичка... Твоя слепая вера в победу русских ни на чем не основана. Они разбиты начисто. А Сталинград — это советская пропаганда. Ничего там особенного не случилось... — равнодушно сказал Тувикене.

— Наш фюрер скоро всех вас — в порошок!.. — снова завопил помощник ассистента, поглядывая на своего коллегу. Но Тувикене лишь слегка поморщился.

— Итак, фамилии разведчиков или тартуская одиночка?

— Я не отвечу ни на один ваш вопрос ни здесь, ни в Тарту, и вы это знаете...

Тувикене быстро подошел к двери, толкнул ее ногой и крикнул в коридор:

— Возьмите эту... эту...

Он так и не договорил. Ярость душила его. В ту же ночь под усиленной охраной Леэн отправили в Тарту.

<< Назад

Вперёд >>