Попытка Аугуста Мяги устроить Леэн на работу не имела успеха. Бухгалтер Видрик Кальюсте обещал поговорить с высшим начальством в Выру, как только в волости освободится место. Слово Кальюсте сдержал. Когда освободилось место писаря управы, он поговорил с начальством, кандидатура Леэн Кульман была отклонена.

Леэн сама ходила к Тувикене с просьбой помочь ей устроиться на работу в какое-нибудь учреждение. Ей важно было выяснить причину, по которой ей отказали даже в должности волостного писаря. Тувикене принял ее весьма сдержанно. Казалось, он впервые видит ее. Даже не предложил сесть. Роясь в бумагах, небрежно бросил:

— Слушаю.

— Господин Тувикене, вы знаете, что я ищу работу, а пока меня содержит старшая сестра Ольга Мяги. Не могли бы вы мне посоветовать, чем бы я могла помочь существующему режиму?

Тувикене уставился на Леэн, и она впервые заметила, что зрачки его не всегда бегают. Леэн выдержала пронзительный взгляд и даже попыталась улыбнуться.

— Вы об этом думали целых полтора года?

— Обстоятельства складывались так, что я не могла работать. Сначала жила у знакомых, потом болела, а позже — потребовался паспорт, и я долго хлопотала о нем. Я больше не хочу терять времени попусту и должна работать... Место секретаря волостного правления свободно, но мне почему-то отказывают.

— Где ваши братья? — в упор спросил Тувикене.

— Не знаю. Ни мать, ни моя сестра не знают, где они. Я их не видела с первых дней войны.

Тувикене почесал переносицу, криво улыбнулся.

— А где ваши сестры Вера и Анна?

— Они, должно быть, эвакуировались в Россию. Мы о них ничего не слышали.

— Кто это "мы"?

— Мама, сестры — Мария, Ольга, Регина и я.

— Это очень забавно, госпожа Кульман, не правда ли? Половина эстонской семьи удрала к большевикам, а вторая половина ищет милости у существующего режима!

— Не надо так говорить о погибших, господин Тувикене. Вы ведь знаете из немецких газет, что почти никто из беглецов не спасся: все корабли, ушедшие из Таллина, потоплены в Финском заливе.

— Да! - рявкнул Тувикене. — Это была блестящая операция наших доблестных войск. Ни один большевик не спасся!

— Мы с матерью и сестрами верим немецким газетам, господин Тувикене. Семья наша, увы, навсегда сократилась наполовину.

- Дрянная ваша семья, — бросил начальник полиции. Он встал, прошелся по кабинету.

— Я спрашиваю, зачем вам работать? Ну, уж если вы не можете не работать, поезжайте на хутора, помогайте хозяевам на молотьбе. Они хорошо платят!

— Спасибо, я уже думала об этом и, конечно, поеду.

— Кстати, Кульман, вы знакомы с Рудольфом Мяги, вашим родственником?

— Он иногда приходит к своему брату Аугусту. Играют в карты, иногда выпивают.

— А он за вами не волочится?

— Нет. Только однажды пытался пойти вместе со мной в лес за грибами. Я часто ходила осенью за груздями. Но, помню, в тот раз не пошла

— И много грибов насолили?

— Не очень. Места у нас болотистые.

— А вот Рудольф утверждает, что вы вместе с ним набрали массу грибов — ха-ха-ха!. И приглашал меня зайти как-нибудь к Аугусту Мяги полакомиться.

— Пожалуйста, господин Тувикене, заходите. Мы будем очень рады!

— Обязательно зайду! Прощайте, вернее, до свидания, до скорого свидания!

Леэн вышла из полицейского управления с тяжелым сердцем. Почему так странно разговаривал Тувикене? Что у него на уме?

Прежде всего, он ничего не знает о ее братьях. Это хорошо. Ничего не узнает он и о том, что ледокол «Суур Тылл» благополучно доставил в Ленинград эстонских беженцев. Это тоже хорошо. Во-вторых, Рудольф Мяги за ней следит. Она не раз убежда-лась в этом, когда внезапно встречалась с ним на лесной дороге. С препротивной улыбочкой он заглядывал в ее корзину, перебирал грибы и сокрушенно качал головой: «Не везет тебе, Леэн, опять ничего не набрала..» Она старалась быть предельно осто-рожной, но Рудольф, как тень, следовал за ней всюду.

Ее подозревали. Это факт. Но какие для того основания? С одной стороны, Тувикене не имеет никаких конкретных данных. С другой — недоверие, слежка под видом ухаживания.

Все это заставляло действовать более осторожно.

Вечером, когда были закончены все дела по хозяйству, а Аугуст на кухне строгал доски для гроба старой Марты из деревни Кикре, Леэн поделилась с Ольгой своими думами.

— Конечно, осторожность всегда необходима, но не принимай в расчет Рудольфа, — заметила Ольга. — Он попросту бабник и к тому же глуп как пробка. Меня смущает другое: они могут проверить адреса, на которые ты ссылалась — в Нарве, под Тарту… Все-таки год с лишним — большой срок…

— Этого я как раз не опасаюсь, — ответила Леэн. — Все предусмотрено. И в Нарве, и в Пуру, и в Улила есть верные люди. Они готовы засвидетельствовать, что я у них жила.

- Тогда нечего беспокоиться.

— Нет, Ольга, это не так. Тувикене что-то знает. Мне кажется, он прикидывается несведущим в отношении и наших братьев, и Веры, и Ану. Он что-то знает...

Ольга с испугом посмотрела на сестру.

— А Эрна Пент не могла...

— Это исключено. Если бы Эрна что-нибудь сказался бы сейчас была уже в тюрьме... У меня такое чувство, будто ко мне присматриваются, что-то изучают, чего-то ждут. Меня не взяли на работу в волостное правление — первый симптом. Именно это и насторожило меня... Знаешь, Ольга, мне нужно съездить в Апе.

— Хорошо, я помогу. У Эдуарда Мюрка сестры живут в семи километрах отсюда, на территории Латвии, как раз по дороге в Апе. Он часто к ним ездит, вот и захватит тебя... А ты... без багажа?

— Без.

— Ты бы перепрятала.

— Я уже сделала это.

— Может быть, в доме спрятать?

— Только когда снег выпадет.

Вошел Аугуст. Сел, закурил, хмуро взглянул на сестер.

- Спали бы, завтра — на молотьбу. Лоренсы приглашали в Кикре. У них там только один пленный остался. Двое других удрали...

— Я с удовольствием, — согласилась Леэн.

Утром Леэн и Аугуст пошли на молотьбу. Шагали молча. Аугуст недобро поглядывал на Леэн.

— Ты что-то не в духе, — заметила Леэн.

Аугуст вдруг, остановился, вытащил из кармана парусиновый мешочек и поднес его к лицу Леэн.

- Что это?

Леэн отпрянула. В этом мешочке она хранила запасные радиолампы.

- Я не знаю, что это.

- Не лги.

Август извлек из мешочка радиолампу.

- И это не знаешь, что такое?

- Понятия не имею.

— Хорошо держишься, в случае чего гестаповцам придётся попотеть.

-О чем ты говоришь?

- О том, что ты плохая разведчица... Я нашел это (он потряс мешочком) подо мхом, там, где ты раньше прятала радиостанцию. Я не знаю, куда ты ее перепрятала, но видел, как ты работала. Тебе даже не известно, черт возьми, что я охранял тебя в лесу!..

— Что ж, можешь доложить Тувикене.

— Не считай меня негодяем, Леэн. Думаешь, если у меня братец мерзавец, так и я туда же?

— Извини, Аугуст, я погорячилась.

Лес кончился. Начались поля деревни Кикре со стогами обмолоченной соломы. Где-то тарахтела молотилка. С неба посыпалась вдруг колкая крупа. Ветер гнал ее по замерзшей дороге, и она шелестела в сухой листве придорожных кустарников. Аугуст поежился, искоса взглянул на Леэн.

— Ольга не знает?

— Боже упаси! Ты не говори ей. Все-таки грудной ребенок... И вообще — ты ничего не знаешь. Случится что — я не выдам. Никто из вас ничего не знал.

— Об этом не может быть и речи... А что, тебе известно, как там, в России?

— Под Сталинградом наши успешно наступают с двух сторон, окружая немецкие армии.

— Чепуха! Наступают... на Сибирь!..

— Тридцать шесть тысяч пленных, больше тысячи орудий, около пятисот танков... За один день — двадцать четвертое ноября — пятнадцать тысяч убитых солдат и офицеров... Это разве чепуха?

— Временный успех.

— Нет, это не временный успех, Аугуст. — Это начало разгрома Гитлера.

— Хотелось бы верить...

В тучах, гонимых холодным ноябрьским ветром, образовался проем. Выглянуло и снова скрылось солнце.

— Вот так и успехи эти, — кивнул Аугуст на потемневший горизонт, — сейчас есть, а завтра снова немцы пойдут вперед...

Долго шли молча.

Ты знаешь Оскара Кассакаса? — нарушил, наконец, молчание Аугуст.

— Слышала, немного знаю его жену, — тетушку Олли. Трудно им: пятеро ребятишек..

— Оскар хороший человек. Руководил в Луутснику выборами в Верховный Совет, работал в народном доме. Активистом был. Из батраков...

— Ну и что же?

— Ничего. Я так просто так... Делать ему нечего при нынешних порядках. Забился, как сурок, на своем хуторе за болотом. А был - человек...

Оскара Леэн знала мало, но ей нравилось приходить к этим простым бедным людям. Дважды, в сентябре и октябре, бывала у них на хуторе, но оба раза хозяин был в отъезде. Потом тетушка Олли не раз приходила в Ояээре, приглашала Леэн к себе, поры-валась что-то спросить, но всякий раз почему-то сдерживала себя. |

— Я к чему говорю, — в голосе Аугуста зазвучала непривычная решительность. — Оскар кулаки сжимает, зубами скрежещет, а что он один в нашей глуши! Ну есть у него два-три друга с железной дороги... — и Аугуст с досадой махнул рукой.

«Уж не хочет ли Аугуст, чтобы я перебралась к Кассакасам, подальше от Ояээре. Боится или советует от души?» — подумала Леэн.

— А ты что же, Аугуст, не поможешь ему...

Аугуст придержал шаг, закурил, хрипло закашлялся.

— Не понимаешь? А Рудольф? Он не посчитается, «что брат... Правда, в глазах порядочных людей — я такой же негодяй, как и он. Впрочем, давай кончим этот разговор. Вон и гнездо Лоренсов.

Богатый хутор Лоренсов расположился на берегу небольшого озера. Добротные постройки с большим домом и садом в центре окаймляла плотная стена ельника. У сарая, рядом с хутором, работала молотилка, приводимая в движение стареньким «Форд-зоном». У трактора и молотилки хлопотало несколько батраков и соседских крестьян. Долговязый худой парень в рваной армейской шинели грузил на телегу мешки с зерном.

— Тере йыуду!

— Тере, йыуду тарвис...

Аугуст и Леэн взяли вилы и стали носить солому к начатой скирде.

— Вон тот, в шинели, и есть русский военнопленный, — кивнул Аугуст в сторону парня, который уже закончил грузить телегу и теперь распутывал вожжи. Телега тронулась, но Леэн быстро догнала ее и пошла рядом.

— Давно в плену? — спросила она парня по-русски.

— С октября сорок первого, — ответил пленной, покосившись на девушку.

— Как здесь живется?

— Жрать дают и ладно. А работы я не боюсь.

— Из какого лагеря?

— Из Тапаского шталага.

— А родом откуда?

- Сталинградский я, малонабатовский, есть такой городишко там... Да все уже под немцами, пропало все...

Как хотелось Леэн сказать этому парню, что ничего не пропало, что под Сталинградом идет сейчас великая битва, от которой, быть может, зависит исход войны, но сдержалась. Сказала только:

- Рано Волгу хоронить. Увидишь еще ее после войны... А что, говорят, друзья твои убежали, да?

— Они мне не друзья, а просто товарищи по несчастью. Из одного лагеря...

— Сам что же, не решился?

— Какой толк? Все одно поймают — и к стенке. А жить-то охота!

Парень отвернулся, давая понять, что разговор окончен. Но когда Леэн напоследок заметила, что с таким настроением можно было давно войну проиграть, парень вдруг встрепенулся, сжал кулаки, судорожно сглотнул слюну:

- Что ты понимаешь в войне, тоже еще нашлась генеральша!.. Ты думаешь, я не воевал? Воевал! С бутылкой бензина на танки бросался. С бутылкой, а не с гранатой!.. А они все до зубов!.. Что ты понимаешь!

- Ладно, извини... Из лагеря-то бегут?

- Сто побегов в месяц из нашего шталага. Бывало и побольше.

- Ловят? |

— Не всех. Некоторым удается уйти. А куда денешься? Ленинград-то захвачен, а до Урала далеко…

— Зачем до Урала? Обычно бегут к Чудскому или Псковскому озерам. Тут рядом. А там — на Псковщине — к партизанам.

Парень недоверчиво посмотрел на Леэн.

— А ты кто будешь?

— Из батрачек здешних.

— Брось заливать! Руки-то гладкие, без мозолей...

— А я у кулака служанкой на соседнем хуторе.

— Говоришь, к Псковскому? А там как? — оглядываясь, спросил парень.

— А там люди знают, что делать. У рыбаков лодки есть. Понял?

Леэн повернулась и пошла к молотилке. Вместе с Аугустом работала целый день. Лишь поздно вечером вернулась домой.

Через два дня под вечер Эдуард Мюрк заехал на лошади к Аугусту и захватил Леэн, Часа три спустя она была уже в Апе.

Старый городок встретил ее мертвой тишиной, нарушаемой лишь лаем собак. Дорога, по обе стороны которой выстроились голые черные липы, привела ее к большому парку. В глубине его стоял дом с наглухо закрытыми ставнями,

Леэн обошла дом кругом, постояла у крыльца, прислушалась. Вокруг — ни звука. Только ветер шелестел палыми листьями. Поднялась на крыльца. Потянула за ручку. Дверь не поддалась. Осторожно ощупала дверь, обитую клеенкой. Вот и ключ.

Щелкнул замок, дверь легко открылась, и Леэн оказалась в темноте. Достала из кармана фонарик — подарок гестаповца из Пскова, Яркий луч скользнул по стене коридора, выхватил из тьмы дверную ручку, замочную скважину. Тем же ключом Леэн открыла дверь и бесшумно вошла в комнату, Снова заскользил луч фонаря; стол, кресло, диван… Леэн вздрогнула. На диване лежал человек в форме офицера войск СС. Под ногой Леэн скрипнула половица, и человек мгновенно оказался на ногах. В руке блеснул парабеллум.

— Здесь живет Арвид? — спросила Леэн как можно спокойней.

- Да, да, Арвид живет здесь, — ответил человек, пряча парабеллум в кобуру.

- Боже мой, это вы, товарищ...

— ... Ганс фон Розенберг, Лена, и никаких "товарищей".

Леэн улыбнулась, все еще не веря. Тем временем старший лейтенант Рябов чиркнул зажигалкой и поднес ее к свече. На стенах заколыхались тени.

— Извини, Лена, что не встретил. Увы, это не Ленинград. Когда-нибудь... Ну ладно... Как жили?

— Плохо и ожидаю худшего.

— У нас всего лишь одна ночь. Я прибыл установить причину провалов. Давайте вспомним все по порядку, в деталях, со дня приземления.

Рябов внимательно слушал. Леэн рассказывала медленно, стараясь правильно выговаривать русские слова. Потом перешла на немецкий.

— Вот так-то будет лучше, — ответил по-немецки же Рябов.

— Когда вы были на мызе Тяхтвере, никто из прежних знакомых не видел вас?

— Никто.

— Вы говорите, что чемодан вам дала двоюродная сестра. Все это напрасно. С чего бы это местные жители разгуливали с чемоданом?

— В то время многие направлялись из города в деревню с чемоданами, портфелями, узлами. Меняли одежду на продукты. Кстати, Мария и Регина тоже ушли из Ояээре не с пустыми чемоданами.

— Это ваша поездка в машине с омакайтсевцами — тоже не слишком осторожно. А что было дальше?

Время шло быстро. Таяла свеча. Рябов молча слушал.

— Почему вы сразу ушли, узнав о провале Пент? Надо было посмеяться над офицером, не поверить ему и вытащить из него подробности ареста.

— Посмеяться!.. До смеху ли мне было… Я не знаю, как сумела в ту ночь добраться до тайника, чтобы сообщить об этом в Центр.

— Можно было бы продолжить знакомство со Штольцем... Но оставим его пока в покое. Важнее — Пярну. Приемные родители. В их особняке живут офицеры полевой жандармерии. Надо вернуться под родительский кров Берзиней, раскаяться в своем легкомыслии. Познакомиться с постояльцами ...

— Я планирую такую поездку на рождество.

— Известно ли вам, что ваш брат Агу тоже разведчик?

— Нет, — удивилась Леэн. — Этого я не знала.

— Он попался в лапы "Омакайтсе".

Леэн почувствовала, как бешено колотится ее сердце.

— Он жив?

— Не буду утверждать. Возможно, сидит в тюрьме или сослан в лагерь. Полевой жандармерии это известно лучше, чем нам.

— Надо ехать к Берзиным.

— Да, надо. Обязательно надо. И вот еще почему. Наступает зима. Командованию важно знать, какова ледовая обстановка в Пярнуском заливе. Наличие в гавани кораблей, транспортов. Скопление грузов на железной дороге. Расположение воинских складов в порту и в его окрестностях. Наличие войск в городе и каких именно. Судьба вашего брата нас, безусловно, тоже интересует... А этот столяр, как его, Аугуст что ли, вы верите в него?

— Верю. Он уже доказал свою преданность.

— Тем, что не выдал? Это не доказательство.

— По крайней мере, он будет нейтральным.

— Что ж, это хорошо. Но оплошности с лампой, Лена, простить не могу.

— Она перегорела, и я ее закопала в мох. Там у нас глухое болото...

— Плохо закопала.

Свеча догорела. Фитилек с минуту плавал в луже стеарина, затем погас. Рябов встал, прошелся по комнате. Леэн молчала.

— Вспомните, Лена, когда вы были в Таллине пионервожатой, заполняли ли вы какие-нибудь анкеты, оставляли фотокарточки, которые потом могли попасть в архив?

Вопрос был неожиданным, и Леэн немного растерялась.

— Подумайте хорошенько.

— Дважды писала автобиографию: при вступлении в комсомол и при направлении комсоргом ЦК.

— Где остались эти биографии?

— Очевидно, в Таллинском горкоме комсомола

— А удостоверение вам выдавали?

— Да.

— Сколько фотокарточек сдавали?

— Надо было две, но у меня была только одна, и ее наклеили на удостоверение.

- А сейчас, при получении паспорта, писали что-нибудь собственноручно?

— Заявление в полицию.

Рябов остановился посреди комнаты.

- Это плохо. Очень плохо... Дай бог, чтобы ваша старая автобиография не легла рядом с новым заявлением на столе у ищеек из гестапо. Вы понимаете, что это значит?

— Да, понимаю.

— Еще один вопрос, Лена. Помните, когда вы все трое получили взыскание в Ленинграде за самовольную отлучку на танцы? Встречали ли вы там среди ребят Виктора Лянтса?

— Да, даже танцевала с ним.

— Так... А не проговорились случайно?

— Нет, он ничего не знает. И не интересовался.

— Ну а о себе говорил что-нибудь?

— О себе? Нет. Но настроение у него было скверное. И тогда, и еще в поезде, по пути в Ленинград. Мрачный он был какой-то. Как-то сказал, что, мол, везут нас на верную гибель.

-Так, так... И что же ты ответила ему?

— Сказала, что он не прав, что надо быть там, где требуется наша жизнь, что погибнуть можно и в тылу, но надо уметь выжить и победить. Тогда он стал оправдываться, говорил, что имел в виду блокаду Ленинграда, а не предстоящую работу.

Вопросы Рябова заставили Леэн впервые глубоко задуматься о том, насколько хорошо знает она Лянтса. Она вспомнила учительскую семинарию. Последний курс. Виктор Лянтс вступает в комсомол. Рассказывает автобиографию и тщательно обходит тот факт, что его отец эксплуатировал батраков. Об этом многие знали, но почему-то не обратили внимания: время было бурное, рушились старые устои, люди менялись на глазах.

В седьмой дивизии Лянтс ничем особенным не выделялся. Пробовал ухаживать за Леэн, но получил отпор. И потом Ленинград... Почему-то крепко засела в голове эта его фраза — «нас везут на верную гибель».

Все это Леэн рассказала Рябову. Сквозь ставни уже начал просачиваться мутный свет, когда Рябов сказал:

— Спасибо, Лена. Я не буду больше донимать вас расспросами. Скажу только, что двадцать дней спустя после заброски Лянтса немцам стал известен шифр, и они начали с нами радиоигру.

— Двадцать дней спустя!

— В этом-то и загадка. Если бы предал — немцы воспользовались бы шифром немедленно. Или выдал под пытками? Это более вероятно.

— Он не выносил физической боли.

— Откуда это известно?

— Как-то весной Лянтс пришел в медсанбат с порезом. Бог мой, как он морщился на перевязке. А я успокоила его и сказала, что, дескать, после войны он может рассказывать о первом своем ранении, полученном на Урале.

— Говоришь, от пореза морщился. А если иглы под ногти? Раскаленное железо? Резиновая дубинка?

— Но при выброске могла разбиться и выйти из строя рация.

— Нет. Он передал о благополучном приземлении.

— В районе Раквере, восточнее Вызу живут на хуторе его родители. Возможно, он отсиживается у них.

— Вопреки строжайшему приказу?

— Вы же сами говорили нам, что предательство иногда начинается с малого, С желания согреться, быть сытым, хорошенько выспаться, избавиться от опасной работы. А потом еще шаг — и ты предатель.

Рябов долго молчал.

— Неужели просмотрели? — сказал, наконец, он. — Может, все-таки до сих пор отсиживается на хуторе?.. Двадцать дней, двадцать дней, двадцать дней, — повторял Рябов, расхаживая по комнате, в которой уже можно было различить очертания мебели.

Леэн молчала.

— Недалеко от Вызу, в Раквереском уезде?

— Да.

— Хорошо. Проверю.

Леэн почувствовала, как затекли ноги. Встала, прошлась. Вдруг кто-то осторожно постучал в ставню. Леэн замерла, прислушалась.

— Это свои. Мне пора. Да, какой же я... Привет вам, горячий привет от командования.

— Большое спасибо!

— Ваши сообщения о Чудском и Псковском озерах, о передвижении войск, о режиме на дорогах, о лагерях военнопленных высоко оценены...

— Спасибо.

Рябов задумался.

— Да, вот еще что. При крайней нужде, только в самом крайнем случае... Скажем, откажет рация, а передача не терпит отлагательства, в запасе у вас кафе «Ко-ко-ко». Первое и последнее воскресенье каждого месяца. Столик в левом углу от входа, у окна. Молодой человек в клетчатом сером костюме спросит тебя... что именно?

Леэн повторила пароль и отзыв, полученный ею еще в Ленинграде от полкового комиссара Бобкова,

— Хорошо. Все правильно. Но желаю тебе обойтись без встречи в кафе. Так будет лучше... А сейчас — отдыхай. До свидания в освобожденном Таллине, Леэн!

Леэн прилегла на диван и быстро уснула. Проснулась от стука в ставню. Встала, оделась и тут только заметила на краю стола кружку с молоком и пачку рейхсмарок. Быстро выпила молоко, спрятала деньги и вышла.

Стоял солнечный, морозный день.

По дороге Апе—Выру часто проходили машины с немецкими солдатами или грузами. На одной из них ей удалось доехать до развилки дорог на Миссо и Выру, а оттуда она добралась пешком до хутора Оскара Кассакаса.

На тропинке, ведущей к дому, Леэн встретила Ольгу Кассакас. В руках у нее было несколько сухих веток; казалось, она собирает хворое г.

— Здравствуйте, тетушка Олли!

— Здравствуй, милая Леэн! Тебя там давно уже наши ждут. Иди, иди, я здесь побуду...

Леэн вышла на поляну, к старенькому домику. Его соломенная крыша была вся завалена снегом, подслеповатое окошко у двери: тускло светилось. Леэн постучала в него — два удара с интервалом в пять секунд. За дверью кто-то кашлянул. В ответ Леэн кашлянула дважды. Дверь открыл Оскар.

— Давно ждем. Вчера тоже собрались, а ты не пришла.

— Ездила в Латвию.

В комнате было еще четверо. Леэн уже знала двоих: бывшие рабочие железной дороги. Другие двое — крестьяне, жизнь которых сломалась с приходом фашистов в Эстонию. Их дети воевали в Красной Армии, и они, выбитые из колеи «новым порядком», жили лишь надеждой на скорый разгром ненавистного врага. Они умели хорошо работать на земле, но сейчас, из ненависти к фашистам, забросили и землю, и работу и перебивались с хлеба на воду.

Леэн поздоровалась, скинула пальтишко, подсела к печке. Оскар принес ей из кухни кружку горячего молока и ломоть хлеба.

Грея о кружку ладони, Леэн начала говорить:

— Вот что, товарищи. Похоже, тысячелетнему рейху приходит конец...

Люди подняли головы, потушили самокрутки, приготовились слушать.

Леэн рассказала о положении на фронтах, о колоссальных потерях фашистов под Сталинградом.

— Двадцать третьего ноября наши войска сомкнули в районе города Калач кольцо окружения вокруг трехсоттысячной немецкой армии.

Вот это была новость. Подумать только — триста тысяч фашистов в мешке! Куда делось тоскливое настроение. Кто-то потянулся к лампе и прибавил свету, потом заговорили все сразу, закидали Леэн вопросами.

— Надо бы, старики, и нам чего-нибудь придумать, — подал голос из темного угла пожилой путевой обходчик.

— Придумаем, — ответил Оскар. — Например, саботаж. Не надо выполнять их наряды на работы. Сейчас они будут строить разные оборонительные штучки. Ковыряй землю, делай вид, будто работаешь, понятно? А лучше и вовсе не бери лопаты в руки. Под разным предлогом. Болезней заразных они боятся. Ври на пользу дела — туберкулез, мол, или тиф…

— И потом, — добавила Леэн, — рассказывайте о победах Красной Армии, о Сталинграде. Люди должны верить в наши силы, верить в победу, тогда и жить будет легче.

Разошлись поздно. Тетушка Олли вернулась в дом.

Оскар проводил Леэн до Ояээре, пожал ей руку и сказал:

— Теперь они от меня не отстанут, будут каждый день ходить.

— Это хорошо... А не спрашивали, откуда я беру информацию?

— Нет. Многие слушают радио тайком, тайком же передают новости друг другу. Так что никаких подозрений быть не может. Конечно, могут дойти слухи до Тувикене. Но если потянется цепочка, то оборвется на мне. Это уж ты мне поверь, Леэн.

— Во мне тоже можешь не сомневаться, Оскар. Ты мне не помогал, я тебя не знаю...

— Конечно... Может, доставить рацию ко мне на хутор? Уж очень опасно там, в Ояээре.

— Пока она в надежном месте. А к Новому году, может, и перепрячем.

— Я на всякий случай подготовлю такое место — никакая ищейка не найдет!..

<< Назад

Вперёд >>